Даже при моём, откровенно говоря, весьма скромном сексуальном опыте, я обычно не ошибаюсь в своей первой оценке мужчины. Дан оказался нежным и ласковым, не слишком умелым, но чутким и терпеливым любовником. Он не сделал ни одного грубого жеста, не сказал ни одного неуместного слова и не потерял в моих глазах ни капли своего удивительного достоинства. Вот такими и были чудо-богатыри Святой Матушки Руси — ловкими, надёжными, праведными. Они канули в вечность и оставили после себя редкие образцы мужественной стати и доблести, чтобы, как подарком, осчастливить ими достойных избранниц. И такой избранницей должна была быть ясная девушка с простым светлым сердцем, и стремлениями к доброй гармоничной жизни, а не я.
Я долго смотрела на спящего Дана. Его утомлённое лицо даже после бессонной горячей ночи не приобрело безмятежности.
«И вечный бой, покой нам только снится» — почему то приходит на ум известное и избитое, но очень уж, подходящее к случаю. Хотя, Дану-то, вряд ли снится покой. Вид у него такой, как будто, он готов при малейшей неожиданности, мгновенно распахнуть глаза, сразу же сообразить, что делать и снова лететь навстречу своему неведомому «вечному бою». Он сосредоточен и готов ко всем превратностям судьбы даже во сне.
А ведь это только начало, мальчик! Наш конец ещё глубже прорежет эти складочки у тебя между бровями и прибавит горечи строгому рисунку рта. Мои коммуникационные несовершенства слишком тяжёлая ноша для двоих. Я слишком долго была одна, без малого — целую жизнь.
Мне очень хочется поцеловать Дана в этот его строгий, но такой жадный и требовательный рот, в неожиданно жёсткую, при послушной мягкости волос, бровь, в глаза с неспокойными ресницами, но я лежу тихо и неподвижно. Пусть он спит, и пусть ему, всё-таки, приснится покой.
За окном вместо ожидаемого снега моросит дождь, и это — самое обидное огорчение новогодней ночи.
На свою рухнувшую репутация твердокаменной старой девы я плюнула с высокой горки. А также и на мудрый стишок-пословицу моего бывшего мужа «не люби, где живёшь; не живи, где любишь» (цензурное изложение). Так получилось! Мы не афишировали своих отношений, а Дан вёл себя так же образцово-сдержанно, как раньше. У него врождённый вкус на самые обыденные вещи. Но слухи, разумеется, поползли, и честная Галия мне сразу об этом сказала. Я не стала её разубеждать. Не люблю врать, а в пробитую брешь моей неприступности не хлынет пучина океанских страстей. Дан — особый случай, и достойных конкурентов у него не может быть никогда, как бы всё не сложилось.
В Изумруде со мной держались по-прежнему, только Витька выглядел довольным, как кот на масленицу, и даже сменил своих бардов на неувядаемую Тину Тёрнер. Он с нескрываемой радостью встречал каждый приход Дана в мастерскую и даже раздобыл где-то шикарную толстостенную кружку с портретом Богдана Хмельницкого, безмолвно-торжественно воодрузив её в хозяйственный шкафчик возле моей чайной пары под гжель. Остальные принимали Дана с неизменным радушием и вниманием.
Работа с начала года шла не шатко, не валко, с прохладцей. Заказов было мало, а морская горячка не вспоминалась и в зародыше. У меня появилась масса свободного времени, которая тратилась на любовь, сон, прогулки и походы на концерты и даже в кабаки. В перерывах между ласками и культурной программой Дан обучил меня нескольким молитвам на греческом языке. Он был ласково настойчив, и я, с шутливо-несчастным видом исправляющейся двоечницы, часто повторяла ему заученные уроки. У меня отличная память, а греческий (или древнегреческий?) красивый, очень звучный язык.
Мальчик был доволен моим прилежанием, и в награду часто рассказывал мне что-нибудь. От долгого чтения и слишком мелкой работы у меня, бывает, болит голова, поэтому я давно научилась хорошо слушать, а Дан первоклассный рассказчик.
Теперь я многое знала о его детстве и юности, о его военных приключениях, о его редких друзьях и родственниках, о том, что его увлекало. У нас оказалось немало общих интересов в музыке, литературе и живописи, много одинаковых взглядов на самые разные вещи. Мы были откровенны друг с другом почти во всём, и это «почти» не давало мне покоя. Что-то очень важное, постоянно занимающее его мысли и не дающее полностью расслабиться, всегда присутствовало в наших отношениях. И я это слишком явственно чувствовала.
Я решила для себя, что не стоит беспокоиться по такому поводу: каждый имеет право на свои секреты, ведь и я тоже не исключение. Я же не озвучиваю мысли о том, что мы не слишком подходящая пара и всё равно расстанемся. Дан их сам частенько угадывает за моими словами и поступками. Это видно по тому, как он иногда мрачнеет на несколько секунд и старается не подавать вида, что огорчён. Иногда даже заводит об этом разговор.
— Тина, я тебе уже, наверно, надоел? — как-то спросил он, помогая мне разбирать пакеты с провизией, закупленной в магазине.
— Да пока нет — улыбнулась я, подхватывая из его рук упаковку с яйцами: С тобой мало хлопот, ты у нас примерный больной. Послушный.
— Как морская свинка? — он улыбается и, как всегда, сразу необыкновенно хорошеет.
— Почти! — я рассовываю коробки, свёртки и кулёчки и увлекаю его к дивану в гостиной. После поездки ему надо немного отдохнуть: Расскажи мне что-нибудь.
— Что? — Дан привычно укладывает голову мне на колени, подложив подушку. Я запускаю руки в его заметно подросшие за время болезни волосы. Он тут же хватает меня за пальцы и начинает перебирать их, поочерёдно отмечая каждый частыми мелкими поцелуями.
— Что-нибудь про себя. Как ты воевал… или ещё про детство. Хорошо бы, что-нибудь интересное и уютное — предлагаю я, стараясь не обращать внимания на предательскую дрожь внизу живота.
— Про войну уютно не получится, Тина, золотая моя! Война — это очень неуютно, грязно и жестоко… Нет, Тина, я не хочу сейчас рассказывать тебе о войне.
— Тогда о семье. Или это слишком тяжело?
— Нет, почему же… Когда умирал отец, мне было лет десять… Он хорошо умер, хоть и рано. Тихо, спокойно, в мире со своей совестью и окружающими. Жизнь прожил достойную, честную. Очень скучал по маме. Он просто уснул…
— И ты остался с бабушкой? — мне приходит на память смерть моих родителей: совсем не тихая и мирная. Я не знаю как, но Дан сразу чувствует во мне перемену настроения. Он отрывает голову от подушки и одним неуловимым движением оказывается возле моего лица. Твёрдые сильные пальцы укладывают мою шею на подставленное плечо.
— У тебя всё было не так, я чувствую. Как это было, Тина, скажи!
Я слышу локтём его сердце: оно начинает биться быстрей и дыхание становится глубже.
— Скажи, Тина, пожалуйста! Я знаю, о чём ты сейчас подумала. Ты не собираешься отдавать себя всю, потому что не хочешь потом пережить предательства того, кому доверилась. Но я не требую тебя всю и я не предатель. Я весь твой, весь, без остатка! Я просто хочу забрать это из тебя. Разделить. Ты скажешь это и отдашь из себя лишнюю боль… Нельзя всё время носить всё в себе, поверь, я знаю. Просто скажи, и всё. Это же будет горькая, но простая выдача информации, а не ты сама, не твоё «я».
Я принуждаю себя вздохнуть ровно и медленно: Дан, в их смерти не было ничего необычного или криминального. Обыкновенный взрыв бытового газа у соседей через кухню. Неисправный газовый баллон и общая тонкая стенка. Её проломило металлическими осколками. Маму убило на месте, а отец пытался вынести её из квартиры. Но дом, деревянный и старый, загорелся сразу. Погибли все, кто в нём тогда находился, шесть человек. Дети были в пионерских лагерях и на дачах, кто-то — на работе, несмотря на субботу. Два подъезда из шести квартир и магазинчик — галантерея на первом этаже сгорели дотла. Духи и лосьоны хорошо горят…
— И ты больше никогда не видела их… — сердце Дана стучит уже в его горле и отдаётся в моих глазах, которые он покрывает тёплыми короткими поцелуями: Миленькая моя, дорогая! Моя самая лучшая! Это уже прошло… Ты не можешь забыть этого, но ты должна помнить, что это уже прошло.
Больше книг на сайте - Knigoed.net
Наверное, он хочет сказать про Костика и боится. Я прижимаюсь лбом к его влажным губам и возражаю: Я их видела! Видела, потому что прибежала из соседнего двора, когда доставали тела. Их, по счастливой случайности, заливало из лопнувшего водопровода и они не обгорели до конца. Я видела их лица в гробу, но… я их забыла. Я всегда забываю такое…
Больше я не могу об этом говорить, и Дан снова подхватывает моё настроение. Он бережно перемещается и перетягивает меня к себе на руки. Я слышу лишь один короткий болезненный вдох, с остальными он справляется спокойней. Сворачиваюсь клубком у него на груди и приказываю себе больше не думать о своих кошмарах…
Спустя несколько минут он начинает новый разговор: Ты спрашивала про бабушку…
— Да, про бабушку. Ты стал жить с ней?
— Мы с ней часто виделись, но вместе почти не жили. Военное училище, армия…
— Как она тебе «привязала» душу, расскажи.
— Баба Саня у нас очень своеобразная женщина, романтичная и жизнелюбивая. Энергия в ней всегда била через край. В своё время она много внимания уделяла народной медицине, заговорам, молитвам… Она этнограф по специальности, много работала для исследований в области народного обрядового творчества. С научной точки зрения всё это клад, с точки зрения церкви…
— Ересь и белая магия — подхватываю я новую тему, чтобы окончательно погрузиться в неё.
— Тина, не бывает белой магии, так же, как и чёрной, впрочем. Есть молитвы, которые помогают страждущим, а всё остальное…
— Колдовство. Бог не простит.
— Не думаю, что Бог так же нетерпим, как мы. В конце концов, церковь — это тоже люди, а людям свойственно ошибаться, чаще, чем они об этом догадываются. Но я уверен, что меня охраняет Божья сила, а не наговоры и причёты.
— Как это было, расскажи? Она тебя чем-то поила, заставляла повторять заветные слова?
— Искупала в травах, обнесла свечами, положила спать на сеновале и где-то ходила целую ночь. Я слушался и не спорил — один ведь у неё остался… Свет в окошке! Утром она мне сказала: Я привязала твою душу к телу крепко-накрепко, и она не покинет тебя до самой последней возможности, «до края». В самой безнадёжной ситуации она тебя удержит на земле.
— Значит, это помогло. Ты же и выжил!
— Да, выжил. Но я предпочитаю верить, что это были охранные молитвы. И Алексо.
— Знаешь, Дан, а ведь я «ведьмочка». У нас была соседка, тётя Нюра, её считали ведьмой. Она лечила, гадала, привораживала. К ней шли, хотя она была довольно неприветливой. А меня она очень любила. Называла «ведьмочкой» и «киской», тоже купала в травах, у неё банька была крошечная, в двух шагах от дома. Она меня часто целовала, возилась со мной. Говорила про какой-то дар… Я плохо помню, это было давно. Мама на неё сердилась, но против такой преданности устоять не могла. Тётя Нюра умерла ещё до пожара.
— Похожее у нас детство.
— Значит, я тоже заговорённая. Вот ведь как! Не всё тебе одному!
— Ты отмоленная, Тина. Крепко отмоленная, надеюсь, что на всю жизнь.
— Как это отмоленная? — я отрываюсь от его удивительных, просто — вселенских губ и заглядываю в глаза: Это что, ты меня отмолил? Здорово… Нет, правда, здорово…
— Так надо, Тина, не сердись. Что плохого в том, что я постарался оградить тебя от зла? Разве это плохо, что я позаботился о безопасности дорогого мне человека?
— А что, есть необходимость заботиться о моей безопасности? В чём дело, Дан? О каком зле ты говоришь? Скажи мне, кто такой Хорс?
— Хорс — глава сатанистов в вашем городе — неохотно признаётся Дан: И он тобой заинтересовался, это видно невооружённым глазом. Мне это очень не нравится, Тина!
— Значит, это Хоренька у нас такой сексуально озабоченный? Да… Возраст у него критический, а жене вообще за шестьдесят… Господи-и-и! А Ленка с таким восторгом бормотала о торжестве истины. Да, Хорс истину знает… Представляю, какой он трепетный и пылкий.
Я невесело засмеялась и Дан тоже улыбнулся, расслабив сцепленные у меня за спиной пальцы рук. Ему идёт и озабоченное выражение лица и даже умоляющее, но вот такой, с улыбкой, он особенно хорош.
— Всё, Дан, мир. Я тебя прощаю. — я коротко, без подробностей сообщаю Дану о полученной недавно порнографической кассете и стараюсь не обращать внимания на то, как он снова замыкается в каких-то заботах и мыслях: Всё это, разумеется, ерунда, но молитвы — это так мило с твоей стороны. Спасибо за заботу и успокойся, я тебя понимаю. От Хорса меня с души воротит, Дан, а приключения я предпочитаю почище, более безобидные. Так что не переживай.
Я, наконец-то, полностью сложила в уме Хорса, его хрустальную вазу из мориона, невразумительный бред Ленки и ту злополучную кассету. Всё точно сошлось в мозаику, особенно наше дорожное происшествие. Несколько мелких ошибок — не в счёт, картинка с самого начала была верной.
Дан, ты хорошо обо мне позаботился, но только духовного вмешательства здесь явно маловато. Нужно что-то посущественнее молитв и этим займусь я сама. Маго пока лучше не информировать, какому господину не хватает собственных мужских достоинств для полного торжества власти тьмы. Он может слишком увлечься. Я сама…
И не стоит занимать этим драгоценное время, когда рядом Дан — такой горячий, нежный и настолько желанный, что его хочется укусить! Я приникаю лицом к его груди и вбираю в себя терпкий запах подмышек: мне до головокружения нравится запах его пота. Наверное, это не нормально, но я обещаю себе потихоньку спрятать подальше его одеколон и дезодорант. Хочу слышать только аромат этого тела. Хочу пахнуть Даном… Вся, с ног до головы…
— Хорс Камилович, это Тина.
— Здравствуйте, Тиночка, какая приятная неожиданность. Как вы меня нашли? Ах да, я же оставлял свои координаты в мастерской… У вас ко мне какое-то дело?
— У меня нет к вам никакого дела, Хорс Камилович. Зато дело есть у вас. Вы знаете «Автосервис» Маго Амирханова?
— Да, естественно. А что, собственно…
— Там ремонтируют машину Дана Грекова. Ремонт нужно оплатить. А так же сделать хорошие денежные подарки доктору Митрофанову из горбольницы и военврачу Маркову из санатория «Родник».
— Тина, не понимаю вас. Объясните… — почти натурально удивляется «главный сатанист», но я его прерываю.
— Вам всё, при желании, объяснит Маго. Кассета у него, и поверьте, он очень настойчивый человек. Поиски ваших… единоверцев не займут у него слишком много времени. Я думаю, что вы очень облегчите свою жизнь и сумеете сохранить инкогнито, если сделаете всё, как я сказала.
— Молчание в трубке.
— Лично мне это тоже было бы более желательно и удобно, а ваши проблемы интимного характера мне неинтересны и даже не забавны. Я люблю тишину и покой. Вы поняли меня, Хорс Камилович?
— Да, Тина. Я вас понял. Я улажу все наши недоразумения. Вы можете быть уверены…
Дальше мне было неинтересно. Я вышла из телефонной будки, и чуть нос-к-носу не столкнулась с дядей Вадиком. Надо было сматываться поскорей и мне повезло. Совсем рядом открылась дверь книжного отдела, куда я благополучно юркнула. Дан ещё не показался из «Галантереи», но ничего, я его потом найду. А новый одеколон снова спрячу!
Дядя Вадик — глава дурного неродного семейства и один из инициаторов исчезновения наследства. Он беспросветный дремучий дурак, но с хитростью и изворотливостью достойной гения. То место, где у нормальных людей находится совесть, у дяди Вадика совершенно отсутствует, зато поискать эту самую совесть у оппонентов он обожает до самой глубины своей мелкой расчётливой душонки. Все судебные разбирательства насчёт ущемления моих прав он и провёл в поисках данного святого чувства. Когда всё закончилось более или менее благополучно для клана, а это ему дорого обошлось, дядя Вадик на некоторое время притих.
Но я устроилась в «Изумруд», а потом стала получать хорошие наличные, и милый дядюшка явился к нам, как ни в чём не бывало, — проверить мою благонадёжность. Он с видом простовато-добродушного толстячка стал пытать обалдевшего от подобной наглости Льва Борисыча, как я себя веду, добросовестно ли работаю и не обижают ли меня с зарплатой. Ему можно было плевать в глаза, — на все мои нелестные реплики он добродушно отмахивался и шутил насчёт зелёной молодости. Витька, раскалившись добела, просто вынес заботливого родственника из салона, и закрыл дверь на ключ.
После этого дядя Вадик немного подумал и стал донимать меня по линии родственной солидарности. Его свинообразная, в папу, Юлечка, вышла замуж и в квартире стало тесновато, а я одна… Почему бы мне не взять на время младшенького, Толика, пока парень не уйдёт в армию. Нехорошо жить совсем одной, слухи пойдут, да и опасно без защиты-то! Четырнадцатилетний защитник с задумчиво-тупым лицом заядлого онаниста стоял рядом и ковырял прыщ на подбородке, уверенный в моей преданности семье. На моё счастье, у Семёнова был по делам опер Петренко, или я собственноручно спустила бы свою дорогую родню с лестницы.
Были ещё визиты, приглашения, предложения не поминать старого (Что ещё за счёты среди своих?), и я откровенно боялась встречаться с этим непризнанным Макиавелли.
… В книжном отделе стояла за прилавком Маринка.
— Здравствуй, Марина… Ты разве здесь работаешь? Я слышала, ты на золоте, у Полонского…
— Да, так и есть. Это меня подруга попросила постоять минут десять. К ней пришли. Я за товаром приглядываю, ведь этот отдел тоже в нашем кусте.
— Ясно. Как твои дела? — я не слишком рада встрече, так же, как и она, но разговор — пустой и незначительный, помогает справляться с неловкостью. А чёртов Вадим Михайлович, как назло не спешит расстаться со своим собеседником перед самым входом в «Читай-город».
— Ничего, нормально. А у вас как? Всё в порядке? — рассеянно спрашивает Маринка, тоже приметившая дядю Вадика.
— Да, потихоньку… Всё по-старому.
Она стала какой-то усталой и поблекшей. Не то, чтобы менее ухоженной или непривлекательной, а какой-то равнодушной, что ли, медлительной и задумчивой. Бледно, с безразличием улыбнулась.
— Ты выглядишь уставшей — замечаю я, чтобы заполнить паузу: Много работы?
— Да нет, даже меньше, чем в салоне. Новый Год прошёл, покупатели схлынули. Просто, наверное, время такое, вымотались все за праздники, подустали.
Она помолчала, уставившись в книги, разложенные на прилавке.
— Ты тоже изменилась, Тина. У тебя всё в порядке? Я слышала, вы попали в аварию. Дан… он как?
— Ничего, всё обошлось. Ушибы. Теперь уже поправился…
Чёртов дядюшка, наконец-то, наговорившись досыта, отправляется на поиски новой подходящей жертвы.
— Это хорошо… — с постной апатичной миной мямлит Маринка: Сейчас так много на дорогах бьются. Хорошо, что Дан выздоравливает.
— Ну, я, пожалуй, пойду… До свидания, Марина! Всего хорошего.
— Спасибо и тебе… тоже, всего наилучшего. Привет там всем нашим — доносится мне вслед.