— Со мной… Со мной холодно, Тина. Ты всегда замерзаешь рядом со мной — сказал мне Дан ночью, почувствовав, что я не сплю. Я легко похлопала его по руке, обнимавшей меня за талию.
— И с этим мы тоже научимся жить, Дан — успокаивающим тоном пообещала ему я: Обязательно научимся.
— Тебе жить, Тина! Я не живу. Я не знаю, зачем я. Я есть, но без меня уже можно обойтись.
— Не говори так, Дан! Особенно сейчас, когда я так вымоталась и у меня не хватает сил с тобой спорить. Но ты ведь любишь меня, Дан. Ты меня любил. По крайней мере, ты так говорил. Скажи, а сейчас… Сейчас ты меня любишь?
— Больше жизни. Назло смерти. Больше всего, что есть на свете. Я люблю тебя, Тина.
— Ну так о чём тогда говорить? Ты меня любишь, ты со мной. Твоя любовь оказалась сильнее смерти. Ты пришёл.
— И я тебе нужен такой? Неживой…
— Нужен. Какой бы ни был — нужен. Я должна тебе, Дан… Я многого тебе не сказала и многого не сделала для тебя. Я тебе многого не отдала. Миллионы людей на свете позавидовали бы мне, получившей от судьбы такой шанс. Шанс отплатить за ту любовь, которой ты меня одарил — ответила я замолчала. Усталость навалилась сразу, накрывая сплошной тягучей волной. Дан услышал это по голосу и тоже притих. Он начал быстро восстанавливать свои человеческие навыки — это становилось всё более понятно.
Он снова слушал целую ночь моё сердце, а я всё-таки уснула, хоть и боялась заорать во сне в голос, если мне приснится какое-нибудь чёртово камлание. Так и не знаю, как он воспринял тогда мои слова….
Без Бабы Сани я сошла бы с ума от своих ночных посиделок и дневных мыслей. Она умела слушать. Слушать и сочувствовать. Я достаточно рациональный человек, и, отведав не очень сладкой жизни, теперь внешне веду себя суховато, без излишних эмоциональных излияний и заскоков. Все междометия, всхлипы, стоны и крики обычно остаются за кадром, у меня в голове. Они никого не касаются и не вызывают ничего, кроме нездорового любопытства, или, даже, злорадства.
Дан умел чувствовать то, что я в себе подавляю, Баба Саня тоже. Я рассказала всё, что видела, и она шестым чувством поняла всё, что я «проорала». Вопросов у неё было мало, по существу, и касались они только сверхъестественного.
— Славянские сатанисты — задумчиво сказала она: Они основывают свои бесчинства на мифологии древних славян. Не просто возрождают традиции старинных верований, а стараются использовать их в своих целях. Бывали и такие, это не новость. Так ты говоришь, что язык знакомый и, одновременно, не очень понятный?
— Да, похож на старославянский. Некоторые слова, по крайней мере. Я его плохо понимаю… Зачем это, Баба Саня?
— Такие вещи чаще всего делаются из корысти, как и любая другая подлость. Или из гордыни… Но преимущественно — из — за желания получить власть. Из стремления возродить Врага на свой лад и вкус. Стать создателем… Власть, да ещё такая — великое искушение. — И часто подобное бывает?
— Мне попадалось и такое… Я, ведь, филолог-славянист по образованию, поездила я по России… Много чего навидалась. Я записывала обряды, сказания, собирала старинные песни, молитвы, заговоры, а среди них немало языческих. И они нередко используются на земле, которая их породила.
— И нечистая сила тебе попадалась? — полюбопытствовала я, наливая чай в тонкую фарфоровую чашку из подаренной Львом Борисычем антикварной тройки: чашка с блюдцем и овальная тарелочка для пирожных. Она очень понравилась Бабе Сане, напомнив что-то похожее из ранней молодости.
— Всё было, Тиночка…
— Как ты с ними обходилась? Справлялась?
— С одной ведьмой, с колдуном могла и я справиться. Если оступившихся или перешедших грань было больше — подмогу звала.
— Как часто это случалось?
— Ну, не очень уж и часто. Зла много, но до настоящей силы не каждый доберётся… По мелочи, какую-нибудь пакость отвести — это мне удавалось. Но такой силы, как у тебя, Тина, у меня нет.
— А у меня есть? С чего ты взяла? Да я и не умею ничего, а самое главное — не понимаю…
— Я об обычной силе говорю, Тина, о человеческой. Твоё упорство, верность, мужество — это только канва. Ты можешь стать хорошим Бойцом, ничуть не слабей Дана. У женщин это реже бывает. Женщина бережёт, да отмаливает, а ты — воин. Ты можешь многое, если захочешь.
— Я ещё не знаю, хочу или нет, Баба Саня. Я хочу разобраться именно с этой сволочью, а на всю жизнь — не знаю… Беречь — мне по духу ближе. Правда, чаще-то, приходилось воевать… И пока Хорс за царька, мне хочется только громить и рушить. Я не забываю ему всего, что он сотворил.
— Имя Хорс — это тоже со старославянского. Это бог из высшего пантеона, не самый плохой, между прочим.
— Они ещё кричали Вельзевул и Асмодей, и Василиск…
— Это на всякий случай, для верности. Руку даю на отсечение, что конечная цель у них — создать русский оплот Сатаны. Какие патриоты, надо же! Прямо историческое общество, любители русской старины… Вообще, считается, что Хорс — производное, имеющее древнеегипетские, иранские и иудейские корни. Шло-шло это имя по земле, да в России и остановилось. Светлое божество с солнцем связанное, ничего слишком злодейского за ним не числилось. Что их привлекло к нему, непонятно. Самонадеянность или желание судьбу обмануть?
Он говорил, что его так мать назвала… Как он набрал столько сил, Баба Саня? Из книг? — расспрашиваю я, пододвигая поближе к ней абрикосовое варенье, которое она любит, как диковинку, редкую в северных широтах. Мы варили его прошлым летом вчетвером: с Галиёй и её Ниной. Потом пришла Маринка…
— Не думаю, что из одних книг. Наследственное это, через несколько поколений. Таились, прятались, копили… А тут время такое, подходящее. И почему это свободу нужно сразу понимать, как свободу к чему угодно? К погружению в Зло?
Баба Саня задумалась с ложечкой в руке, а у меня начала складываться в воображении новая мозаика, страшная в своём циничном кощунстве.
— Кажется, я кое-что понимаю… Понимаю, зачем все эти ужасы. Хорсу хочется быть божеством в окружении верных соратников. По принципу: что хочу, то и делаю. Я хочу иметь власть над людьми и достигаю этого так, как мне нравится. У меня есть своя свита. Ведьмы и колдуны — это живые. Для них — шабаш. Вставшие из могил — это тоже из старых страшилок… Ленка, которая мёрзнет и хочет «к сердцу» — вампир…
— Упырь.
— Упырь, хорошо… А этот урод из болота, который рвался меня полюбить…
— Похоже на Водяного… Или Лешего. В народном фольклоре он необязательно злой — бывает, просто забавный.
— Ну, так это в фольклоре. А у Хорса он запрограммирован на зло. А Маринка — русалка, заманивающая случайных «ухажёров» в воду…
— Есть ещё вилы, злыдни, ламеи, керемети… много ещё кто или что…
— Как это у них всё получилось, всё, что хотелось, Баба Саня? С помощью Сатаны?
— Обязательно — Сатаны, но не только. Использовались и зелья, и ритуальные убийства, и заговоры. Чтобы заложный стал чудовищем, много подлости надо вложить.
— Заложный — это покойник, умерший «нечистой» смертью?
— Да, и подготовленный к ней заранее. Колдун и ведьма — первые кандидаты. А так же грешники, поддавшиеся Злу, люди, отрицающие веру, многие…
— А… Маринка — так же? Она не была злой или слишком грешной. Ну, может, излишне тщеславной и себялюбивой.
— Ты говорила, она некрещёная — раз, к сатанистам пошла — два, с собой покончила — три. Она решилась на злое дело. Ну, и опоили чем-то, ванну с травами посоветовали. Для большей красоты, или какой-то другой благовидный предлог. А состав трав — сатанинский, может быть, запрограммированный на самоубийство. Очень подходящий кандидат в заложные. После смерти её вызвали из могилы, провели обряд. И послали в реку.
— В это просто невозможно поверить. Ну невозможно, и всё…
— А мало ты видела невозможного, Тина, за последние месяц-два?
— И занималась этим вся компания. Хорс бы не успел один, — продолжаю я, думая о своём.
Маринка, всё же, совершила свой тяжкий грех: она участвовала в компании против Дана, сознательно или невольно, и оказалась причастной к его смерти. И Митрофан — тоже, гадина! Ты мне заплатишь, доктор Митрофанов! Помни, что я есть, потому что я про тебя не забываю…
Баба Саня, будто угадав мои мысли, горько вздохнула, прижав ладонь ко лбу.
— Кем-то должен был у них стать наш дорогой мальчик.
Эту тему я обсуждать не могу! И резко вскакиваю из-за стола, опрокинув стул: Никем! Он не стал у них никем! Ни-кем! Он остался собой, и никогда никем не мог быть для этого поганца и его подлой компании! Ты себя винишь, Баба Саня, за то, что он встал из могилы благодаря «пришитой» душе? Так вот: я не думаю, что это важно! Эту душу не надо было пришивать, она всегда с ним! Навеки!
Изумлённая моим взрывом, Баба Саня роняет носовой платочек, украдкой вынутый из кармана, и бросается меня успокаивать. Обнимает, прижимает к себе и усаживает на своё место. Потом поднимает упавший стул.
— Тиночка, ты говорила «не могла любить Дана». Не могла, или заставляла себя «не мочь»?
Я мотаю головой и залпом допиваю горячий чай из своей кружки. Сажусь прямо, медленно выдыхая воздух, ставший подобием пара. Долго молчу, прислушиваясь к тому, как успокаивается обожжённый пищевод.
Если бы кто-то сказал мне, что такое может быть, я ни за что бы, не поверила. Никогда!
Туманный, сырой день загорался за окном, и люди собирались смириться с ним, прожить его удачно, с наименьшими потерями. Зажигали свет и включали с утра телевизоры, спешили на работу, бродили по магазинам, чтобы накормить семьи, с нетерпением ждали вечера, когда можно расслабиться и отдохнуть…. А в полутёмной кухне старого губернаторского дома сидели за столом две измотанные донельзя женщины, и говорили о вещах, которых не может существовать в жизни: о ведьмах, русалках, оживших покойниках и о любви.
В чулане за дверью уже улеглось в деревянный ларь то самое «невозможное», а под лестницей неспокойно ворочался избитый до полусмерти пёс, который всё невозможное уже видел и знал.
Город упорно не хотел разглядеть очевидное. Ни у кого не было желания удивляться, интересоваться, ужасаться волной убийств и самоубийств, загадочных исчезновений людей. Даже странные происшествия, вроде набегов на окраины воющих по-волчьи собак никого не удивляли. Всем были безразличны праздношатающиеся тени на ночных кладбищах, и подозрительные силуэты, ожидающие чего-то в самых безлюдных местах парков.
Жертвами трагических происшествий, становились, за малым исключением, те, кто принадлежал к «группе риска» — алкоголики и наркоманы, проститутки, бомжи и прочая шваль. Среднестатистический обыватель, отработав положенные часы, толпой проносился по магазинам, и запирался под вечер у себя в квартире перед телевизором. Немногочисленная элита отвечала на тяготы жизни также, но в условиях пошикарнее. Бандиты кучковались по кабакам и «малинам». Занужённые и всюду опаздывающие, из-за вечной нехватки бензина, менты, с разным успехом отрабатывали версии клановых разборок, национальных конфликтов и бытовых драк.
«В народе» поговаривали о маньяке-убийце, но никто не мог подвести к общему знаменателю исчезновение нескольких десятков «антисоциальных лиц», и, почему-то, ночную активность кучки заурядных бизнесменов, недавно аккредитованных в местном банке, со скромными фирмами различных бытовых услуг. Слухи ходили из дома в дом, от улицы к улице, но ничего конкретного никто не знал. Те немногие, кто знали или догадывались, молчали. Во-первых, кто поверит, а во-вторых, молчать заставляли, и каждого — по-своему. Моей гарантией молчания был Дан. Мы жили тихо. Баба Саня ожидала писем из заветного монастыря. Я набирала сил, и «подтягивала» нервы.
Высшее начальство молчало, и в нашей запертой церкви не появился новый священник, взамен изгнанного отца Павла. О сатанистах не говорили, центральную церковь и мечеть посещало обычное число верующих, а самой главной заботой населения стали теперь сады и огороды.
Дан стал чаще задумываться. Однажды я застала его перед зеркалом, но он уклонился от прямого ответа. Я внимательнее присмотрелась к нему… Он изменялся. Кожа лица медленно, и, почти незаметно, но желтела и подсыхала. Резче обозначились скулы, а тени под глазами стали гуще. Несмотря на все мои старания, он изменялся… Я не стала об этом говорить ни с ним, ни с Бабой Саней. Зачем? Я уже всё приняла, как есть. Что будет, то и будет. Я приложу все силы, чтобы затянуть его увядание на как можно более долгий срок, и стану искать новые средства. А что, кроме новой седины в волосах, даст такое открытие Бабе Сане? И чем мне успокоить Дана? Он всё знает обо мне и просто не поверит, если я скажу, что он выглядит по-старому.
Пришёл долгожданный ответ, и Баба Саня, нетерпеливо разорвав конверт, развернула несколько листов, исписанных мелким почерком. Жадно забегала глазами по строчкам, откладывая прочитанное. Прочла, и вновь взялась за первый лист, уже медленнее. Я не расспрашивала, я уже знала, о чём письмо. Не конкретно, конечно, а, основную суть — то, что меня волновало.
Я не могу ждать! И Дан не может. И беззащитный перед такой напастью город тоже не может ждать. С его работягами, стариками, начинающими вылезать из душных домов в прогретые скверы, с влюблёнными, для которых «темнота — друг молодёжи», с его детьми… И Хорс не может и не будет меня ждать. И Митрофан… Он «отработает» своё, и превратится в какого-нибудь неузнаваемого монстра, а моих тщательно сберегаемых сил просто не хватит на поиски…
— Тина, мы должны подготовиться. Пройти очищение, прослушать краткий курс наставлений и рекомендаций — начала разговор Баба Саня, покончив с чтением.
— А они сами? Они же могут приехать и помочь разогнать всю эту нечисть.
— Могут, и обязательно приедут. Даже если это будет стоить больших жертв… — она отложила письмо и села, выпрямившись в кресле: Тина, девочка моя! Меня попросили сберечь тебя любой ценой. Алексо — очень могущественное оружие, и он поддерживает тебя. Только тебя, на сегодняшний день. Ты должна выжить.
— Так это и есть Дар? Я — Боец? Они подтвердили?
— Дар уже есть… Алексо отличает Дар, и сам выбирает Бойца и Защитника. Он тебя выбрал.
— Баба Саня, а он отличает тебя?
— Не с такой силой. Мне он может быть только защитой. С тобой он — оружие.
— Тогда почему нужно ждать? И сколько ждать?
— Скоро наступит май. Первая майская ночь считается у нечестивцев всего мира самой благоприятной для их грязных дел… — она умолкла, подбирая нужные слова.
— А это не так?
— Ну, не совсем. Не одна она, по крайней мере.
— Я тебя перебила, прости — терпеливо признаюсь я: Продолжай, пожалуйста. Что дальше?
— В эту майскую ночь у Братии есть противостояние. Очень серьёзное… Речь идёт о покушении на государство… на светскую и церковную власть.
— У нас, в России?
— Этого мне не сообщили. Да и зачем? Это ведь, не имеет значения — где? Главное — это нужно предотвратить. Это дело людей, а не Сатаны… Они там справятся, я уверена. Но мы должны подождать.
— Я не могу ждать, Баба Саня! Это теперь мой город. Здесь живут близкие мне люди: друзья, знакомые, их семьи и дети.
— Они приедут обязательно, Тина! Это их долг, и они его всегда выполняют. Но настоящих Бойцов немного. Их становится всё меньше, к несчастью. В Братии несколько новых потерь… Сюда был выслан Дан…
— И они надеялись в такой ситуации только на одного Дана?
— Дан — самородок. Он прямой потомок Алексия, и мог сражаться по наитию, без подготовки. Вместе с Алексо им не было равных. Дан был Защитник. Искоренять Зло — его Дар. Он должен был разобраться здесь, что к чему и рассчитать силы. Он просто не успел…
— В Чечне он тоже был Защитником? Искоренял чеченское Зло?
— Почему же чеченское? У Зла нет национальности, как у самого Врага. Оно ходит по всему свету, и ищет благоприятную почву для себя. Туда, где война, оно стремится в первую очередь. Кто угодно может привнести Зло на землю, израненную взрывами и политую кровью. А оно-то уж отыщет для себя чёрные души. Или заблудшие, способные поддаться искушению. Война многих выбивает из колеи…
— Он был там ранен. И Алексо получил повреждения. Это было Зло, Баба Саня?
— Зло. Это было Зло. Дан уничтожил самого страшного противника Братии за последние пятьдесят лет. Это чудовище натворило столько…
— Это был не человек?
— Человек. Старик, седой и сгорбленный. По виду — развалина.
— Ты, что, его видела? Ты тоже была там?
— Я его видела ещё в свои молодые годы, давно… Он и тогда был старик… Я не знаю всего, Тина. И не хочу вспоминать даже того, что знаю. Его больше нет. Память о нём проклята, а его последователи по всему свету — теперь просто пародия на былую силу.
— Хорс его последователь? Дан из-за этого попал в город?
— Хорс возвысился в своём тёмном ремесле случайно — такое бывает. Особенно, если наследственность подходящая… А Дана специально послали долечиваться сюда, потому узнали, что здесь стало нечисто.
— Кто же это узнал? И не слишком ли просто решаются вопросы о переводе военнослужащего туда, куда ему нужно?
— Везде есть верные люди, Тина. Они умеют выполнять свой долг.
Мне почему-то, вспомнился отец Павел, попавший в немилость из-за Маринкиной смерти. Я плохо его знала, но видела часто. Невысокий, спокойный, выдержанный и задумчивый, в очках, которые он иногда снимал, прогуливаясь с дочерями по скверу в Новом городе… Он был примерно моего возраста и вполне органично смотрелся как в рясе, так и в простых джинсах. Даже — спортивно, я бы сказала… Интересно, он знал, что творится рядом с ним? Почему я думаю, что знал? И почему меня не покидает мысль, что он может иметь отношение к Братии? Я не видела его рядом с приехавшими Целителями, но на похоронах он, кажется, был. И был очень расстроенным.
— И здесь связи… Да, земля круглая.
— Все люди — люди, ты сама так часто говоришь, милая. И о тебе теперь уже знают там, где надо, и молятся за тебя. И ты о многом получишь точные сведения, если примешь миссию.
— Миссию? Это что — навсегда? Жить по определённому уставу, выполнять предписания, отчитываться?
— Нет, конечно, девочка, нет! Разве Дан был похож на подотчётного? У тебя будет обычная жизнь — своя собственная, и всё остальное, как тебе угодно. Твой духовный брат, которого ты выберешь, станет молиться за тебя и поддерживать. Он — твой Брат перед Братией и Богом, и ты можешь никогда не увидеться ни с кем, кроме него. Он скажет тебе о том, где ты нужна, или ты ему сообщишь о своих проблемах, касающихся миссии. Ты можешь отказаться в любой момент, или обойтись одним единственным боем. Ты всё равно для него родная, навсегда.
Братия ценит выше себя каждого Бойца и Защитника, и даёт ему Брата только для того, чтобы сберечь. Человек, способный вынести настолько тяжёлый бой — драгоценность, своим подвигом он делает мир лучше, а окружающих — чище. Ты понимаешь меня, девочка?
— Да… Баба Саня, а ты Боец?
— Я — Опора, Тина, а Боец — по мере сил, очень посредственный. Раньше была сильней, теперь ослабела, после стольких потерь. А у тебя всё наоборот, Тина. Ты от потерь только мужаешь. И не боишься… Даже опытные Бойцы боятся, Тина, и перебарывают себя. А ты не боишься…
— Я тоже перебарываю… Если не боюсь — значит, ума маловато… Баба Саня, главное, что мной движет в данный момент — желание мести. Поэтому я и не боюсь. Почти. Это же грех — месть. Как на это смотрит Братия?
— Для определения греха есть церковь, Бог. Братия — для страшнейшего из грехов — Зла. Я произвела над Даном обряд, и моему Брату даже не пришло в голову, что он может меня судить. Он только попросил разрешения отмаливать это перед Богом, если я сама считаю, что согрешила..
— И кто будет мой Брат? Когда я его увижу?
— Ты выберешь сама. Но за тебя уже кладёт поклоны отец Андрей. Он был Братом Дана. Если ты согласишься на его целительство — это будет честь для него. Он так сказал.
— Как он может считать честью молиться за незнакомого человека? Он меня совсем не знает.
— Он судит по делам. Я писала о тебе. И с Даном они тоже это обсуждали, я не сомневаюсь. Я только не знаю, что они решили конкретно.
— Всё равно нам надо увидеться, узнать друг друга.
— Он тебя видел, Тина. Он отпевал Дана.
— Старший из них? — Я вспоминаю печальные глаза, морщины на тёмном, узком лице, густую седину в смоляных волосах и бороде, худые, костлявые пальцы благословляющей руки. Мягкое невесомое прикосновение к моему плечу во время прощания… Брат…
— Да это мне честь, а не ему. Благородный, почтенный человек, вдвое старше.
— Ему только сорок три, Тина. Дан у него был четвёртым. Три бойца, один Защитник… Это тяжкое бремя.
— Я согласна, Баба Саня, напиши ему об этом. Только напиши, что это для меня — честь. Так и напиши: честь и надежда. И ещё я очень хочу с ним повидаться. Это возможно?
— Да, но не сейчас. Они приедут, и у нас будет поддержка.
— Я не могу ждать, Баба Саня, я уже сказала… Честное слово: я не могу! Я не буду ждать… Вспоминай все обряды и наставления, которые производились с тобой, и Даном, и начинай, прямо сегодня. То, чего я не узнаю, само придёт, по необходимости.
— Что ты городишь, девочка! Само придёт! Люди годами учатся, а готовятся — месяцами… Я не имею ни сана, ни права тебя готовить.
— Представление имеешь — и достаточно. Не было бы этого — я всё равно бы пошла! И без Алексо — тоже. Так что не спорь, Баба Саня. Делай, что умеешь, учи тому, что знаешь, пиши обо всём… Но ждать я не буду.
Возражений и уговоров я слушать не стала, и Баба Саня уступила. Не скажу, что я всё схватывала на лету, но я очень старалась. Тексты мне давались сравнительно легко, некоторые правила — тоже, остальное — посложнее. Особенно тяжело было с отрешением от суеты и самоуглублением, но за это я не беспокоилась: я человек момента. Когда придёт настоящая необходимость, я забуду даже своё имя. Главным станет только цель. Я так умею. Я знаю, что — месть это блюдо, которое надо подавать холодным… Но моя миссия не может быть местью. Она — возмездие.