Вечер пятницы не радовал, а предстоящие выходные не вдохновляли. Что-то необъяснимое витало в воздухе, угнетая настроение. Может быть, спад азарта после удовлетворения удачной работой сменился неизбежной в таких случаях, усталостью, и я честно призналась в этом Дану, «заскочившему на минутку, узнать, как дела». Мне не понравился его озабоченный вид и я успокоила его подходящей к случаю фразой. Потом заговорила о работе.
— Мы сегодня очень неплохо потрудились над твоим заказом. Загладили все вмятины, царапины и прочие повреждения. Теперь закончу с восстановлением фрагментов узора и можно вставлять изумруд. Хочешь посмотреть? Правда, сейчас с крестом работает лазер. Не волнуйся: всё очень осторожно и максимально бережно, но нужно немного подождать.
— Я, действительно, ненадолго… Тина, у тебя всё хорошо?
— Всё как обычно. Почему ты спрашиваешь? И вид у тебя какой-то взбудораженный. Что-то случилось?
— Да нет, ничего особенного. День чуть хлопотнее, чем всегда… Время поджимает: врачи, процедуры, туда-сюда. А так, всё нормально.
— Тогда почему ты выглядишь беспокойным и слегка ошарашенным? И почему вдруг, ты спрашиваешь, хорошо у меня всё или плохо?
— Не знаю… Странное чувство. Так значит, всё в порядке? — он слегка касается моего запястья, отнимает руку и улыбается.
— Конечно, работа идёт. Я подготовила твой крест к вставке камня. А ты не хочешь, всё же, посмотреть? Почему? Отметил бы неточности, поправил. Можно даже по эскизам, если спешишь.
— Неточности — это не так важно. Главное — крест цел, ты его отремонтируешь. Остальное — уже детали.
— Ничего себе, неважно! Дан, ты соображаешь, что говоришь? Он — историческая ценность, этот крестик! Не говоря уже о его художественных достоинствах. Как же можно… Ну ты и сказал! Он хоть зарегистрирован где-нибудь как твоя собственность?
— Как собственность семьи. Он зарегистрирован как частная собственность в анналах русской православной церкви. Только фамилия владельцев широко не рекламируется.
— Понятно. Вы его нигде не выставляли?
— Никогда. Это же сугубо интимная вещь, как душа… Это особый крест!
Ага, а мальчик-то, начинает волноваться! Интимная, так интимная. И хорошо, что нигде не светился, так спокойнее, по крайней мере — мне. Неприятностей не будет. Всё чисто и он не врёт. А волнуется, потому что я ему мораль прочитала. Или… почему?
— Скажи, Дан, ты знаешь старославянский?
— Язык? В совершенстве, конечно, нет. Читаю, разбираю, догадываюсь.
— Читаешь? Ну и молодец! Завидно даже… Ты, наверное, по церковной литературе учил? Скучновато…
— По духовной. Совсем не скучно, если знать о чём читаешь.
— Так ты истовый верующий? Самый что ни на есть?
— Истовые в монастырях поклоны бьют. Я — обыкновенный. А ты совсем неверующая, Тина?
— Я — сомневающаяся. Агностик, так это, кажется, называется. То верю, то обижаюсь. Но убеждённой атеисткой меня, в общем-то, тоже не назовёшь.
Дан смотрит на меня внимательно и долго, без улыбки. Ну и глаза! Где-то я уже видела такой взгляд. Как бы, не там же, в культовом искусстве. Если мальчик, всё-таки альфонс, его карьера будет блестящей и очень плодотворной.
— А что тебя интересует, Тина? Ну, из старославянского?
— Мне попалось слово… Знаешь, моё высшее образовательное хромает на обе ноги. Вот и старославянский тоже, кое-как.
— Ты учила старославянский? Где? Зачем?
Я делаю вид, что слегка задета его удивлением: Не учила. Только разбирала первоисточники, в которых упоминается ювелирное дело.
— Ясно. И какое слово тебе попалось?
— Хорс.
— Хорс? А где тебе могло попасться слово Хорс? Это имя?
— Слово, имя, название, какая разница… Может оно и не старославянское, но что-то такое мелькает в уме, а я никак не выловлю — начинаю выходить из себя я, старательно сохраняя неподвижно-благожелательное выражение лица.
— И что, в ювелирном деле есть слово Хорс?
Всё-таки, он меня достал! Надо же! Даже не думала, что так скоро на него разозлюсь. Обычно это я таких загадочных красавчиков довожу до тихой истерики. Далее следует: прости-прощай, любовь не получилась, не поминай лихом.
— Нет, я не уверена, что в ювелирном деле есть слово Хорс, — помедлив, подчёркнуто спокойно выговариваю я, старательно растягивая слова и выравнивая интонации. — И не уверена, что это старославянское слово. И особенно не уверена, что этот вопрос меня очень интересует. Так что не будем об этом больше говорить. Ты будешь смотреть выполненную работу?
Я совсем добрая, спокойная и обходительная. Всё хорошо. Я ни на кого не злюсь. Мне уже за тридцать, я умная и сдержанная женщина, доброжелательно разговаривающая со своим клиентом.
Клиент моргает пушистыми ресницами, немного бледнеет, смотрит минуты две в моё приветливое лицо и соглашается.
Эскизы он посмотрел, похвалил, не нашёл никаких неточностей. Даже кое-что подправил в чертеже, очень умело и уверенно, а потом через Маринку пригласил меня вечером в «Поплавок». Иностранцы и там бывают. Но я искренне и с застенчивой лаской в голосе заявила юной прожигательнице жизни, что накануне критических дней чувствую себя усталой, угнетённой и вспыльчивой. И отправилась домой в сопровождении кожаных мальчиков, не дожидаясь, когда «минутка» Дана подойдёт к концу.
В выходные я вообще никуда не выходила. Сидела дома и работала, а в перерывах спала. «Прогуливалась» в райке — на собственной лестничной площадке между первым и вторым этажом. От общего с конторой Семенова подъезда меня отделяет дверь на первом этаже, поэтому площадка на повороте лестницы тоже моя. Выходящий на неё чёрный ход надёжно заложен засовом, тамбур переоборудован в чулан, а перед окном-эркером ещё места на целую комнату. У меня здесь уже трёхлетний зимний сад с лианами, пальмами, цветочными ящиками и набором садовой мебели из белого пластика.
Кормила меня Галия. Она домработница сразу у трёх хозяев в губернаторском и уборщица у «Семенова». Муж Галии православный армянин, она азербайджанка и семье с четырьмя детьми пришлось несладко в Баку во время религиозных распрей. Они попали между двух огней и натерпелись лиха, пока не перебрались в Россию, потеряв работу, дом с садом-кормильцем, родных, друзей и здоровье.
Сако теперь инвалид, но, слава Богу, хороший сапожник-надомник. Галия долго искала работу. Мне было плевать на разницу вероисповеданий, и я её наняла делать уборку, помогать в хозяйственных хлопотах и стирке белья. По моему примеру её взял младший Семенов, у него квартира во втором подъезде, а потом и Васо.
Галия неглупая и скромная женщина, очень порядочная и аккуратная и на этом держатся наши служебно-экономические отношения, но ещё мы с ней дружим. Она работает на меня два дня в неделю по три часа, а в выходные приходит поболтать и что-нибудь готовит, если я хандрю. Я частенько подкидываю одежду для её старшей, Нины, и снабжаю мелочью пацанов. Бывает, отдаю что-нибудь из мебели, стиральную машину после покупки «Индезита», палас, шторы… Галия не считает это подачками, потому что знает, как я к ней отношусь и всё время старается «отблагодарить».
Она единственная, кто знает всё о моём детдомовском прошлом и замужестве и ещё много чего, но, совершенно уверена — ни с кем этого не обсуждает. Я рассказала ей о себе специально, чтобы хоть как-то психологически настроить на позитив. Галия была так подавлена, что хотела наложить на себя руки: отец её проклял, а братья поклялись убить. Я боролась с её несчастьями целый год и, всё же, выиграла.
Она собрала все силы, а у женщины силы всегда находятся даже в самой безвыходной ситуации, удержалась на краю, и теперь поддерживает меня во время депрессий, чисто дружески, конечно, если можно так сказать. Морально я сама себе доктор. Только два человека знают и принимают меня такой, какая я есть, и один из них — Галия. Для остальных я образцовая старая дева с холодным ясным умом и приятными манерами, интеллигентная, симпатичная, себе на уме.
Крест Дана очень понравился Галие и это меня не удивило. Он действительно необычайно хорош и вера тут не имеет первостепенного значения.
— Моё сердце радуется и плачет, — сказала она и я согласилась. Вещь совершенно уникальная как по замыслу, так и по исполнению. Древние лучше нас умели втиснуть полёт фантазии в рамки канонов.
Женщина, для которой этот крест создавался, просто не могла быть владычицей-самодуркой. Она была в чём-то похожа на меня, только гораздо лучше — добрей, романтичней, простодушней и милосердней. Как это в ней уживалось с непоколебимой верой — никто не знает, и не узнает уже никогда. Наверное, любовь тогда умела быть созидательной…
Я работала с резцами медленно не только для того, чтобы растянуть удовольствие, мне очень хотелось сделать всё точно, надёжно и тонко. Кажется, это удавалось. Эскизы для кубков я успела набросать к началу недели, но не видела, какие из них удостоились одобрения клиента. Ашот во время его визита возил меня к ЛеМонти, где появились новые тряпки. Маринка поехала с Львом Борисычем на другой день, после обеда, а я вместо неё принимала посетителей, которые меня порядочно утомили. Если понедельник — день тяжёлый, то и вторник, только слегка полегче и Дана я встретила в настроении взмыленной ведьмы.
Кажется, эта дурища выдала ему причину моих настроений прямым текстом, потому что вёл он себя предельно тихо, даже бережно и говорил приглушённым успокаивающим голосом.
Ну что ж, молодёжь у нас золотая, только оценить некому! Понимают друг друга как голуби — телепатически! Может они и дальше своркуются? Парочка будет — как в Голливуде!
Пришёл солидный клиент с табакеркой екатерининский времён и мы с Ашотом занялись его проблемами. Пока я ходила к сейфу за образцами янтаря, Дан успел испариться.
— Он через часик заглянет, Тина, — обронил Ашот, забирая янтарь. — Как раз шеф с Мариной вернутся. Хоздравати!
Когда Ашот говорит мне это слово, я всегда странным образом успокаиваюсь. Оно звучит как талисман. Я даже не знаю толком, что оно означает, кажется это по-армянски. Как-то я спросила и он сказал: «Так есть, и так будет всегда» — и я больше не спрашиваю. Есть, так есть, будет, так будет. Не очень-то утешительно, но из уст Ашота такой вывод умиротворяет. Раз всё так — приспособься и не ной, девочка. Средне-паршивая стабильность лучше, чем неведомое разнообразие.
Мы разобрались с табакеркой и заказчик ушёл, доверив её на попечении Ашота. Витька начал меня понемножку донимать.
— Что-то я не вижу твоего дежурного, Тайна! И когда ты успела от него избавиться? Не заметил! Ты его не в речку, случайно, скинула? Всплывёт где-нибудь к марту-месяцу!
Злиться на Витьку нельзя, он этого не заслуживает. Хороший, добродушный мужик, на которого всегда можно положиться. У него просто фантастическая работоспособность и балагурить он начинает только тогда, когда сильно вымотается, для поднятия боевого духа. Не поддержать его в такое время — настоящее свинство.
— Ви-и-и т-я-я! — укоризненно тяну я. — К какому марту? Река ещё не замёрзла. Завтра утречком и всплывёт где-нибудь за городом, ниже по течению. Жди, приедут! Свидетелем пойдёшь. Или соучастником. Тебе как больше нравится?
— И чего тебе надо, Тайна? Хороший парниша, из благородных. Плюнула бы на все свои высокие принципы, оттянулась бы по-людски. Даром же пропадаешь! — завёл Витька старую канитель.
— То есть как это даром? — я округляю глаза и укоризненно качаю головой, приговаривая томно, с придыханием героини-любовницы: А ты? Я же каждый день на тебя любуюсь, секс-символ ты наш! Вдохновляюсь. Ты же мой муз, Витя! Если бы не твой светлый образ, я бы молотка в руке не удержала!
Витька вступает в игру, приосанивается и бросает взгляд в зеркало на стене, подходит к нему неспешной походкой модели на подиуме.
— Да-а-а! Красив, подлец! — в тон моим причитаниям, заявляет он своему отражению, затем круто разворачивается ко мне на каблуках: — Зачем тогда дежурный ходит? К Маринке, да?
— К какой Маринке, Витя! Ты и только ты!
Теперь и Ашот начинает смеяться, а Витька делает оскорблённо-обиженное лицо.
— Что за намёки, Тина Аркадьевна? Я, извините, честный порядочный мужчина, а не какой-нибудь…
— Витя, я знаю! Ты честный, образцовый мужчина. Образ, я же сказала! Образ для вдохновения, образ для подражания.
— Ах, так?! Ну что же… можно, — дурашливо задумывается Витька. — Ашот, ты тоже… можешь… подражать. Я разрешаю, — и делает милостивый знак рукой наподобие отпущения грехов.
Он снова подходит к зеркалу, подмигивает себе в нём и поёт высоким фальцетом: Никто меня не любит так, как я-я-я-я-!
Мы смеёмся все вместе, а потом Витька продолжает свою программу танцем «маленького лебедя» под кассету Льва Борисыча и под конец падает передо мной на одно колено, протягивая кубок из мориона. Мы аплодируем, Ашот порывается сбегать за букетом для маэстро, но маэстро против.
— Букет от мужчины? Нет, нас неправильно поймут, Ашотик, прот-ц — ивный. Лучше тихое восхищение. Это будет так изыскано и волнительно… Ну, и как вам мой шедевр?
Мы разглядываем шедевр и восхищаемся уже по-настоящему. Так оперативно работать умеет только Витька. Кубок сделан бесподобно, точно, а главное — за один день. Наш Витёк — самый лучший резчик по камню, которого я знаю и мне приятно об этом сказать лишний раз. Я помню о слабом месте в заготовке мориона и пытаюсь отыскать на кубке, куда оно пришлось, но ничего не нахожу. Он довольно смеётся.
— Это здесь, Тина. Дай лапку… Теперь сама ищи…
Наконец мои пальцы смыкаются на одной из граней…
— А теперь рядом попробуй, — советует Витька. — Она тоньше. Чувствуешь?
— Так ты просто уплотнил эту грань?
— Да, на два миллиметра. Но края сверху одинаковые, поэтому не видно.
— Значит, трещины не будет?
— Нет, если не бить весь кубок с размаху об пол. При ударе разлом начнётся именно с этого места, но ведь тогда-то, уже неважно. Тогда весь кубок разлетится вдребезги.
— Да, Витёк, — исследуя после меня хитрую грань, делает заключение Ашот. — Никто тебя не любит, так как ты. И оценить не в силах. Шеф мало запросил.
— Даже если бы больше — всё равно мало, — вздыхает Витька. — Знали бы вы, как он мне тяжело дался, этот кубок! Как будто кто-то в локоть толкал… Ну не идёт — и всё! Я на эту работу все свои любимые слова сказал. Каждое — по много раз. Слушай, Тина, а зачем Вилову эти чёртовы кубки? Он что, пунш собирается в своей вазе варить, а потом распивать из этих кубков?
— Вдвоём, что ли? — усмехаюсь я, чувствуя, как снова начинаю потихоньку наливаться тоскливым ощущением этого серого непогожего дня. — Пунш пьют в большой тёплой компании и все вместе, а не по очереди.
— Да знаю я… Не нравится мне что-то, эта хренотень, я из-за него я без пальцев остался. Верите, с утра раз десять порезался… Вот.
Он демонстрирует нам свои измазанные йодом пальцы в заплатках лейкопластыря и настроение почему-то снова падает ниже нулевой отметки. У Ашота совсем безрадостный вид, а для него это большая редкость. Обычно он хорошо собой владеет.
— Бюллетень бы такому клиенту подкинуть, — мечтательно добавляет Витька. — А как хотелось душой отдохнуть…
Тренькнул звонок и Дан вошёл в салон, стряхивая с рукавов дождевые капли.
— Вот они, легки на помине. И часа не прошло, — тихо бормочет Витька. — Бедняга, зря ты ходишь. Зря! Ничего тебе не обломится!
— Витя, заткнись пожалуйста, — понизив голос почти до шёпота, прошу я. — Не каркай!
— А я и не каркаю вовсе. Я крякаю: кря-кря, зря-зря.
Ашот всё-таки улыбается и, отставив на полку крошечный перламутровый кораблик с бирюзой, идёт за чайником.
Вблизи Дан выглядит не самым лучшим образом. Лицо осунулось, губы запеклись, под глазами — глубокие тени.
— Вот, решил зайти, посмотреть, как вы здесь — говорит он, окидывая нас взглядом.
— Мы здесь помаленьку. А вот ты, кажется, нездоров. Что, загрипповал?
— Нет, просто расклеился немного. К дождю ломает, что ли…
— К морозу. Снежно-талому и омерзительно южному — мрачно предрекаю я.
— Что? Ты о чём, Тина?
— Я говорю, что тебя ломает к морозу. Скоро будут заморозки. Ты кофе будешь?
— Лучше чай. Ты сводку слушала?
— У меня свои сводки. Садись поближе к батарее, а то синий весь. Куртку давай.
— Спасибо, я сам… — он накидывает куртку на спинку стула и поворачивает к радиатору: А что значит «свои сводки», Тина?
— Думаешь, кроме тебя больше никто не воевал, нигде и никогда? У всех нынче боевые раны ноют. Мои детские переломы тоже.
Дан чуть построжел лицом, но сказал мягко, успокаивающе: Тина, детские переломы это не боевые раны.
Лучше бы он этого не делал! На фоне хлопотного и пасмурного дня замаячил призрак Олега Зотова и дурная волна раздражения понесла меня на всех парусах в неизвестном направлении.
— Ещё какие боевые! Самые настоящие боевые ранения имени детского дома Радуга. Семь переломов и трещин, не считая вывихов и сотрясений…
Он уставился на меня с застывшим лицом и беспомощными глазами спаниеля, а губы совсем посинели.
— А ты детдомовская?
Теперь я разозлилась уже на себя и прикусила язык. Кажется, мальчик заставляет меня болтать лишнее. Никогда я не говорила здесь о детдоме, даже не упоминала… Ну что за идиотка! Я с кривоватой, по собственному впечатлению, улыбкой пожала плечами и пошла за чайником, ругаясь про себя в выражениях, которые не принято произносить вслух.
Ашот с бесстрастным лицом смотрел в окно над печкой, с кипящим чайником. Господи, а этот-то причём! Ну почему я временами бываю такой непроходимой дурой?
— Осторожно, Тина, горячий…
Витька убрал на свой стеллаж кубок, подошёл с мрачным видом.
— Я уже заварил, цейлонский. Там полный чайник, заварка свежая. Я тоже чаю… Холодно.
Мы тягостно помолчали, каждый за своей чашкой. Минут десять слушали тоненький писк Лебединого озера, потом Витька выключил кассету. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Как спасительный сигнал прозвучал колокольчик у двери и Ашот поднялся посмотреть входящего.
— Витя, готовь свою рюмку. Это Вилов.
Витька вышел сам, оставив дверь открытой.
— Добрый день, Хорс Камилович — услышали мы: У меня всё готово, как и обещал. Принимайте работу. Второй, как договорились, завтра в это же время, чуть позже.
Дан, услышав имя Вилова, коротко взглянул на меня и встал вместе с чашкой, обхватив её пальцами. Лицо безразличное, взгляд рассеянный. Но что-то между ними проскочило, хотя и Вилов тоже был вполне спокоен, даже немного вял.
Может быть, они знакомы? Так вот почему Дан так упёрся насчёт старославянского слова Хорс? Да уж, конспиратор! В Чечне он, наверное, служил при штабе писарем… Может, в Чечне и виделись? Но Хорс не чеченец… Он, скорее всего, наполовину татарин. Надо у Маго разведать. Или… Нет, Маго в эту историю впутывать не хочется, он дотошный и вцепится как клещ. Подождём без спасателей…
Я прослушала начало разговора, но говорили, кажется, о заказе. По лицу клиента трудно было определить, доволен ли он работой, но это не волновало ни Витьку, ни, честно признаться, меня. Заказ выполнен и очень качественно, это главное. Мы можем наслаждаться свободой и чистой совестью. Правда, у Витьки впереди ещё целый день работы, за который нужно сделать вторую чёртову рюмку…
— А у вас новый работник, как я погляжу, — заметил Хорс, встав на пороге двери, отделяющей мастерскую от приёмной и улыбнувшись в сторону Дана — Штат прибавляется, значит, дела идут успешно.
— Нет, Хорс Камилович, — протискиваясь мимо него в комнату, вежливо протараторил Витька. — Это не новичок. Это приятель… Марины. Она у нас прибарахляется в ЛеМонти, а Лев Борисыч ещё и жену с дочками прихватил за компанию. Женщины, это всегда так долго… Дан совсем замёрз, вот мы, все вместе и отогреваемся.
— Прекрасно, прекрасно. Чаёк в такую погоду лучше водки. — Вилов, как будто, ждал, что ему тоже предложат чаю, но мы дружно сохраняли молчание. Отругать нас за нарушение правил этикета некому. Шефа нет и Хорс Камилович вряд ли ему пожалуется.
До чего же противный и гнусавый у него голос! И ещё эти пришёптывания в конце предложения как змеиное шипенье. А голос Дана, после него, даже хрипловатый, звучит почти музыкой.
— Какое необычное имя — Хорс. Иностранное?
— Да, знаете… — сиплый смешок, покашливание. — Мама у меня затейница была, хотелось ей, видите ли, экзотики. Есть испанское имя Хорас, от «Георгия», или что-то в этом роде… А женщина она у меня была простая (земля ей пухом), вот и записала: Хорс. Супруга всё в молодости шутила, Хоренькой звала. Смех да и только — Хоренька! Деток вот нет, а то были бы Хорсовичи. Хоть какое-то утешение. Теперь-то уж, привыкла…
Вилов улыбался и смотрел на нас апатично и сонно, переводя взгляд с одного на другого где-то на уровне плеч и ртов, не останавливаясь на деталях и не пытаясь заглянуть в глаза.
И чего он так старается выглядеть попроще да поглупей? Для Дана прикидывается? Что там между ними? И вообще, что тут такое затевается? Пришли один за другим два клиента, принесли два ценных заказа… По спине словно ледяная волна прошлась, а загривок — торчком!
Лев Борисыч привёз счастливо оживлённую Маринку с охапкой коробок и свёртков, и Вилов начал с ним раскланиваться, улыбаться, рассыпаться в уверениях, восхищениях и благодарениях. Маринка ловко упаковала ему свёрток, а Хорс всё не уходил, говорил и говорил нудно и пространно своим отвратным голосом, не на кого конкретно не глядя, так долго, что у меня зашумело в ушах.
Он делал множество мелких суетливых движений, мельком посматривая в сторону Дана, как будто стараясь доказать, что всё это представление не для него. И исподтишка за ним следил. Маринка весело подскочила к Дану, что-то болтала, теребя его за рукав, и тот отвечал ей, весь внимание, а сам тоже наблюдал. Мне стало так муторно, что я решила выбыть из этого странного представления — собрала пустые чашки и отнесла в раковину.
Наверное, вся эта катавасия не для средних умов. Хочется потешиться — пожалуйста, но без меня. А я устала. Добраться до дома, ванна — и в постель.
Я вытерла посуду и поставила в тумбочку, когда Вилов уходил. И вдруг он, со всей возможной любезностью, прогундосил от самого порога: А вам большая, особая отдельная благодарность, Тиночка, за ваши прекрасные эскизы. Вы необычайно чутко уловили основную идею комплекта, его общий стиль…
При звуке моего имени, прозвучавшего из уст Хорса, Дан заметно вздрогнул, и мне показалось, что Хорсу это доставило удовольствие. Дан сделал шаг ко мне, а Ашот обернулся на стуле прямо возле моего плеча. Отошедший Витька вернулся от кладовки, и Маринка тоже подошла, взяв меня за руку. Лев Борисыч стоял перед открытой дверью, наполовину закрыв от нас Вилова… На какое-то мгновение мне почудилось, что в комнате стало теснее и теплее. Мы, вшестером вместе с Даном были одним целым, а маленькая головка Вилова с прямым целенаправленным в меня взглядом, издалека казалась крошечной. Хорс ещё раз оскалился в улыбке и дверь за ним захлопнулась.
— Тина, а ты имеешь успех, — пошутила Маринка, заглядывая мне в лицо. — У тебя сегодня удачный день.
Никто её не поддержал, только шумно вздохнул Витька.
— У-у-ф-ф-ф! Шустрый дядечка. Заговорил совсем…
Мы стали собираться домой, но то удивительное ощущение тепла и послевкусия чего-то общего и близкого ещё осталось у меня в горле, где-то в ямочке между ключицами.
— Кто меня отвезёт? — Маринка, улыбаясь счастливым магазинным воспоминаниям, сложила гору покупок на стол. — Я всё это не донесу. И ещё у Тины два пакета… Дан, ты ведь на колёсах? Подкинешь нас, да?
Я постаралась отговориться, не дожидаясь согласия Дана: Я могу и сама дойти. Своя ноша не тянет. Да и идти-то мне — каких-нибудь сто метров.
— Ну, Тина! Чего ты? Зачем мокнуть под дождём, когда есть авто? Дан нас отвезёт.
— Хорошо, — соглашаюсь я, не глядя на обоих. — Только меня высадите первой. Устала…
Дан, не говоря ни слова, подхватывает свёртки и первым выходит в сизую вечернюю морось.
Мы молчали до самого моего дома и только притормозив на пятачке, Дан с заметной осторожностью в голосе спросил: Тина! А твоё имя, это уменьшительное от какого?
Маринка смущённо хмыкнула и, вроде бы, толкнула его ногой. Я так вымоталась, что на новый приступ недовольства просто не хватило сил.
— Тина — это от Кристины, Дан. Я — Кристина. Имя, конечно, дурацкое и с претензиями, но какое уж есть. Только, ради Бога, не вздумай называть меня Кристей, Крысей, или ещё как-нибудь в этом роде. Я тебя отшлёпаю.
Кажется, он обиделся…