Вторник был прекрасен.
Снег, мороз, солнце — как страница из хрестоматии по литературе. Каблуки впечатывались в хрустящий снег, улыбки появлялись на лицах сами по себе, будто кто-то включал их изнутри. Ноги пружинили, руки расслабленно болтались в такт шагам, носы ловили запахи приближающейся весны. Странное дело — в такой солнечный морозный день первым делом думается о весне. О зеленых почках, о надежде, начале.
О любви.
Сегодня я умру.
Мысль появилась ниоткуда, внезапная, четкая, страшная. И совершенно неверная — ведь никто из них не должен умереть. Никому из них не придется умирать. А если вдруг и придется, то как минимум не сегодня, а завтра.
— Ты будешь скучать по мне, Герман? Если меня вдруг не станет?
Герман замедлил шаг. Лера видела только его спину. И еще его беспокойство.
— Ты собираешься куда-то уходить? Ты говорила с мамой? Она знает?
Паника была на подходе. Лера подошла ближе, взяла брата под руку. Он нетерпеливо вырвался.
— Нет. Не собираюсь. Просто интересно.
— Странный интерес.
— От тебя заразилась.
— Интересом нельзя заразиться.
Лера засмеялась. Герман верен себе. Как всегда. Что бы он сказал, если бы знал, о чем она думает?
— Идем в школу. Мы же не хотим опоздать.
Лера обошла Германа и первой подошла к фонтану, подобрала снежный комок, кинула в каменную чашу.
— Если тебя вдруг не станет, я буду по тебе скучать, — сказал Герман.
И вслед за снежным комком в фонтан полетел камушек.
Сегодня я умру.
Первая строчка в дневнике получилась не самой жизнеутверждающей. Но в любом случае надо было с чего-то начинать.
— Пишем, Смирнова. Не сидим. У тебя и так ситуация с оценками плачевная.
На первых двух уроках Лариса дала им писать сочинение. Лера даже не стала читать темы на доске. У нее было сочинение поважнее. Дома нашлась только одна толстая чистая тетрадь — с дурацкой розовой обложкой, с единорогами, принцессами, блестками и сердечками. Такого ужаса у Леры не было даже в первом классе. Но когда вчера она рылась в шкафу в поисках подходящей тетради, мама вспомнила о том, что у нее есть это розовое чудо — подарок кого-то из учеников на день рождения.
— Не совсем в твоем стиле, — сказала мама. — Но, может быть, пригодится.
Часть блесток тут же осыпалась на стол, смешалась со светло-голубой грустью, которая окутывала маму. Мама грустила с воскресенья. Такой она пришла домой после школы, и Лера так и не отважилась спросить, видела ли она тот ролик. Ведь как обычно мама делала вид, что у нее все в порядке.
— Нравится? — спросила мама.
— Символично, — пробормотала Лера.
Мама засмеялась.
— Даже девочкам в черном нравится розовый цвет.
Она приобняла Леру, погладила по голове. Приятно было слышать мамин смех, пусть и с нотками грусти. И не стоило ей говорить, что в тетрадке розового цвета будет дневник смерти.
Дома Лера так и не смогла открыть тетрадь с принцессами. С чего начать? С уборки в тридцать седьмом? С детской площадки? С Войцеховской? Сложно было сосредоточиться. Страшно было сделать что-то не так. Но на литературе как будто лампочка загорелась в голове.
Стало ясно, с чего начинать, как продолжать. А концовку пусть сама Хозяйка пишет.
Никогда литература не проходила так быстро и полезно. Сунуть розовую тетрадь в рюкзак, сдать Ларисе тетрадь по геометрии вместо литературы, и можно было двигаться дальше. Чем быстрее закончится вторник, тем быстрее наступит среда.
Перемена была, как и вчера, полна шума и эмоций. Но в отличие от вчерашнего дня, это можно было терпеть. Вчера у нее не было цели. Сегодня ей нужно было всего лишь продержаться сутки.
— Ты сдала Ларисе не ту тетрадь, в которой писала. Я видел.
Тимур возник рядом как из ниоткуда.
— Ты за мной следил?
— Да.
Все закружилось перед глазами. Невероятным образом одно короткое «да» изменило все. Она словно вернула их назад во вчерашний день, когда они с Тимуром стояли в прихожей близко-близко. Это «да» совершило невозможное: выключило школу, одноклассников, учителей. Выключило весь мир.
Как Хозяйка.
Этой мысли хватило, чтобы головокружение прошло.
— Я писала дневник, — сказала Лера.
— Не боишься, что кто-нибудь увидит?
— Кто, например?
— Да кто угодно. Лариса. Она могла забрать тетрадь-
— Тим, ты идешь? — Мимо в обнимку прошли Антон и Аринэ.
— Нет. — Тимур даже не посмотрел в их сторону. — Лера, это очень важно. Ты не можешь писать у всех на виду!
— Не ори.
— Я не ору! Я ЗАБОЧУСЬ О ТЕБЕ!!!
Почему все замолкают именно в такие моменты? Почему бы не продолжать говорить, бегать, прыгать, спорить, смотреть свои видосики, чатиться, играть. Но нет. Целому коридору вдруг стало дело только до одного — о чем говорят Горелов со Смирновой.
— Чего ругаемся, сладкая парочка?
Войцеховская хлопнула Леру по плечу.
— Мы не ругаемся, — прошипела Лера.
— Еще скажи, что вы не сладкая парочка.
— Отстань!
— Лера писала дневник вместо сочинения.
— Круто, а я свой дома оставила-
— И правильно! Такое нельзя таскать по всей-
— Вы какую тему выбрали? — Литвинова вышла из кабинета и остановилась рядом с ними. — Я — «Месть и великодушие». Проще всего-
— Заткнись, Ксю. Кому оно сдалось, твое сочинение. — Войцеховская вскинула рюкзак повыше.
— Девчонки, я серьезно! Это не шутки. Нужно было осторожнее-
— Мы поняли уже! — Войцеховская подмигнула. — Потопали уже. Неохота слушать, как Илона орет.
Это было очень странно. Идти по школе не одной или в хвосте за Германом, а с кем-то. Войцеховская с Литвиновой шли чуть впереди, они с Тимуром сзади, но они были вместе. Им не нужно было это обсуждать, этому не стоило удивляться. Опасность связала их крепче любой дружбы. Рядом с ними — впервые в жизни — Лере было спокойно и комфортно.
— Я сяду с тобой. Ты не против?
Тимур преградил вход в кабинет истории. Лера смогла только кивнуть, с головой ныряя в удивление… смятение… радость…
Они сели на последний ряд, за обычную Лерину парту, за Германом и Федей. Голицын заулюлюкал, но его никто не поддержал. Смеяться над Гореловым не желал никто. Донникова свернула себе шею, пялясь на них. У Тимченко в прямом смысле отвисла челюсть. На них смотрели все. Задорин, Грибанов, Донникова, Свирина, Крюкова, Ильченко, Рыжкова. Аринэ. Антон…
Антон хмурился. Он не понимал. Никто ничего не понимал. Весь класс был окутан недоумением, оно становилось гуще с каждой секундой. От него было тяжело дышать. Оно было так же реально, как дым от костра. Только два огонька светились сквозь туман. Войцеховская, второй ряд третья парта. Литвинова, первый ряд первая парта. Они не удивлялись. Им было смешно.
Звонок случился неожиданно как оплеуха. Оказалось, история может быть увлекательной, когда сидишь не одна, когда в вотсап приходят веселые сообщения, когда тебе впервые по-настоящему наплевать, что думают другие. Не потому, что ты изгой и храбришься, а потому что ты выше этого и тебе реально нет ни до кого дела.
Но со звонком пришло осознание, что следующий урок — геометрия. И что Ирина не погладит их по головке за вчерашнее вранье.
— Что мы скажем Ирине?
— Что-нибудь придумаем, — подмигнул Тимур. Лере очень хотелось спросить, собирается ли он и дальше ходить за ней как мама-курица, но она не могла заставить себя даже пошутить на эту тему. Пусть будет, что будет. Если он захочет снова сесть к Антону, она не скажет ни слова. Вот начнется геометрия, и они увидят…
— Пенал! — Лера остановилась посередине коридора. — Я забыла на истории пенал!
— Иди, мы тебя подождем, — сказал Тимур.
Он сказал «мы», но его глаза говорили «я». Лера рванула назад, кусая губы, пытаясь унять стучащее сердце.
Пенал лежал на ее парте. Она поскорее сунула его в рюкзак.
— Лера, можно тебя на пять минут?
Она узнала бы этот голос когда угодно. Ноги внезапно стал ватными, руки выпустили полузакрытый рюкзак, и он грохнулся на пол.
Антон Чернецкий наклонился, поднял рюкзак, поставил на парту.
— Держи.
— Спасибо.
Они были одни в целом классе. Сцена, которую Лера тысячу раз прокручивала в голове, вдруг стала реальностью. Она. Антон. И больше никого. Только в ее фантазиях Антон смотрел на нее иначе, не настороженно и смущенно. В ее фантазиях он не выдавливал из себя улыбку, не изображал из себя вежливого одноклассника. Он был серьезен, и нежен, и взволнован.
Как вчера Тимур.
Леру обожгло сожаление, что сейчас здесь с ней не он. Нет, этого просто не может быть. Она любит Антона всю жизнь и будет любить, несмотря ни на что. Она любит саму свою любовь к нему. Она знает все о нем. Антон — часть ее жизни, а Тимур чужак, пришел ниоткуда и уйдет в никуда, случайная карта, выпавшая в игре.
— Эээ… Лера…
— Ты о чем-то хотел поговорить? А то меня ждут.
Оказалось, что говорить с Антоном не труднее, чем с любым другим одноклассником. Это он почему-то мялся и смущался, отводил глаза, хмурился.
— Я только хотел спросить… Что вообще происходит?
— В смысле?
— С Тимом. Вы так резко задружили. И Ксю тоже…
— Может, у них и спросишь? Вы вроде друзья.
— Ну ты же видишь, какой он. Он говорит только то, что считает нужным.
Не знаю. Я вообще ничего про него не знаю.
— То есть ты не в курсе, они вместе или нет?
Так вот что ему нужно. Узнать, вместе ли Тимур и Литвинова. Ревнует? Или, наоборот, счастлив, что бывшая подружка утешилась и больше не будет камнем на его совести?
— Нет.
Разочарование Антона опустилось ему на плечи словно роскошный плащ.
— Ладно. Извини.
Он пошел к выходу, такой красивый, такой родной. Абсолютно равнодушный. Какая же она дура… О чем вообще она могла мечтать? Зачем прилепилась на столько лет к парню, которому на нее откровенно плевать?
— Антон!
Он обернулся.
— Тебе не кажется, что раз Тимур сел на истории со мной, глупо спрашивать, встречается ли он с Ксю?
Реакция Антона была приятной, хоть и слегка обидной.
Он остолбенел.
Тимур стоял на том же месте в коридоре. Войцеховская и Литвинова тоже не ушли далеко — сидели на подоконнике, смотрели что-то в телефоне Войцеховской.
— Что ты так долго?
— Антон задержал.
— Антон?
Лера честно хотела сказать ему правду. Но изумрудная ревность Тимура была так красива, что она только кивнула.
— Угу.
— И что ему было надо?
— Ну так, спросил кое-что.
— Что именно?
— Я должна перед тобой отчитываться?
— Нет. Но разве вы обсуждали что-то секретное?
— Спроси у него. Ты же его лучший друг. Не я.
— Нет уж, я тебя спрошу… — Тимур обхватил ее сзади за локти, потянул к подоконнику. — Не выпущу, пока не скажешь.
— Тимур!!! Отпусти! Я скажу…
Но она не успела.
— Горелов! Смирнова! Литвинова! Войцеховская!
Математичка Ирина Ивановна, тонкая, жилистая, разъяренная как дикая кошка стояла посередине коридора.
— Быстро за мной!
— Ирина Ивановна, я все объясню-
— Ни слова, Горелов! За мной, я сказала!
Она привела их на третий этаж. У кабинета физики носились шестиклашки. Дима стоял к ним спиной и закрывал дверь. Он был особенно наряден — в светло-сером узком костюме, в белой рубашке — и весь лучился самодовольством. Сегодня же юбилейный концерт, вспомнила Лера. Приедут журналисты, шишки из администрации, бывшие выпускники. То-то Диму бомбит. Речь наверняка заготовил на час.
— Дмитрий Александрович!
Он вздрогнул и уронил ключ.
— Что такое- ОПЯТЬ ВЫ???
Димино круглое личико из лимонно-кислого стало помидорно-красным. Математичка принялась рассказывать то, что произошло вчера. Судя по ее словам, вчера они совершили преступление века. Дима хмурился, нетерпеливо притоптывал ногой. Он закипал и раздувался на глазах, вот-вот и крышка слетит.
— СМИРНОВА! Что ты себе позволяешь?
— Почему сразу Смирнова, это я-
— Я не с тобой разговариваю, Горелов! Эта троица у меня в печенках сидит, Ирина Ивановна! — Дима навис над Лерой как пылающий шар. — Думаешь, мамочка опять прибежит за тебя заступаться, Смирнова? Даже не надейся!
«Мамочка».
Диму одолевала ярость, не имеющая к ним никакого отношения. Неужели он злится из-за мамы? Неужели они наконец поссорились?
— Моя мама тут не причем!
— Не хами! Забыла, с кем разговариваешь? У нас сегодня праздник, важное мероприятие, а вы опять срываете своими выходками-
— Сегодня мы ничего плохого не сделали, — сказала Войцеховская с вызовом. — По крайней мере, пока.
Лера улыбнулась. Если Диму нужно было довести до ручки, на Войцеховскую можно было смело рассчитывать.
— ТЕБЯ!!! НИКТО!!! НЕ!!! СПРАШИВАЛ!!!
От Диминого крика задрожали стекла в рамах и поджилки у шестиклассников. Из его ушей валил пар, над головой бесновались гневные языки пламени. Это было даже красиво. Для тех, кто мог это видеть, конечно. Для всех остальных он был всего лишь кругленьким человечком в слишком тесном костюме, орущим не своим голосом…
— Хм… Дмитрий Александрович, можно вас отвлечь?
— ЧТО? — Дима вскинул глаза и застыл с открытым ртом. На горящий факел его злости встала железная пята паники. — З-здравствуйте, А-александра Д-даниловна.
Это действительно была Тамарина. Модная слегка растрепанная стрижка, изящно накрашенные зеленые глаза. Светлые широкие брюки доставали до пола, яркий широкий свитер был максимально далек от образа скучного политика.
— В-вы так рано? А начало только через п-полтора часа…
— Я знаю. У меня просто время освободилось, я решила заскочить пораньше, с вами поздороваться. Походить по знакомым коридорам. — Тамарина мило улыбалась, но Лера видела ее настороженность и недовольство. — А в чем провинились мои любимые ученицы?
Глаза Димы забегали из стороны в сторону. Вместе с ними словно перепуганные мыши заметались бордовые нити его испуга.
— В-ваши л-любимые ученицы? Вы разве знакомы?
— Да. Так уж получилось. — Тамарина положила одну руку на плечо Литвиновой, вторую — на плечо Войцеховской. Они обе чуть не лопались от смеха, хотя внешне сдерживались из последних сил. Один Тимур хмурился и не понимал, что происходит, и был очень недоволен.
— Они вчера убежали с урока и соврали учителю! — вмешалась математичка. — Их необходимо наказать!
— Ну-ну, Ирина Ивановна, не будем портить сегодняшний замечательный праздник, — проговорил Дима с елейной улыбочкой.
Литвинова закатила глаза, Войцеховская притворилась, что ее рвет. Тимур взял Леру за руку.
Вдруг лампы в коридоре мигнули. На секунду стало абсолютно темно.
— Это еще что такое? — Дима задрал голову к потолку, как будто там кто-то мог дать ему ответ.
— Проводка барахлит.
— Этого еще не хватало!
Но Лера не думала о проводке. Она смотрела в окно. Только что на улице было светло. Яркий солнечный свет отражался в сугробах, бил в окна, слепил, высвечивал пыль, скопившуюся в щелях, на полу, выщербинки в стенах. Но сейчас за окном творился ад. Снежная буря — и когда только собрались тучи — ледяные вихри в кромешной мгле.
Что-то было не так. Что-то определенно было не так.
— Господи, на улице то что, посмотрите…
— Обещали хорошую погоду…
— Я только что ехала, все было нормально…
— Как до нас гости будут добираться…
Взрослые столпились у окон. У окон столпились дети. Стало заметно холоднее. От порывов ветра позвякивали стекла. Потрескивали полы. Краска на стенах. Звуки были тихие, еле слышные. Но их было достаточно, чтобы мелкие крапинки паники росли, набухали, соединялись в громадный пузырь. На этот раз у паники был запах. Она пахла свежеразрытой землей, кровью, растерзанной гниющей плотью.
— БЕЖИМ! — закричал Тимур и дернул Леру за руку. — ИЗ ШКОЛЫ!
И тут свет погас совсем.
Крики, топот, визг, плач. Рев Димы, пытающегося перекрыть шум.
— ТИХО! ВСЕ ОСТАВАЙТЕСЬ НА МЕСТАХ! СЕЙЧАС СВЕТ ВКЛЮЧАТ!
В кромешном мраке паника множилась, опутывала щупальцами всех, и маленьких, и больших, и спокойных, и тревожных. Диму никто не слушал. Тимур тянул Леру за собой, и больше всего на свете она сейчас боялась, что он выпустит ее руку. Они натыкались на кого-то, кто-то натыкался на них. Лере наступили на ногу, ударили локтем в спину. Но все это было неважно. Главное, не отцепится, не потерять Тимура в темноте.
— НАДЯ! КСЮ!
Он кричал, но не было никакой гарантии, что они слышат его.
— Лестница!
Но было поздно, Лера оступилась полетела вперед, врезалась во что-то мягкое. Руки крепко обхватили ее за талию, голос Тимура прошептал:
— Скорей. Уходим.
Лере не нужно было спрашивать, почему. Запах, навязчивый, липкий, сладковато-кислый запах из квартиры Коржиной заполнял ноздри, бежал вместе с Лерой. По ступенькам, по коридору, снова по ступенькам. Какой это был этаж? Третий, второй, первый? Где был выход?
Лера не видела ничего. Все силы уходили только на то, чтобы держаться на ногах и цепляться за Тимура. Чтобы не уступать панике, которая душила, приказывала забиться в угол, закрыть уши руками и дрожать-дрожать-дрожать в ожидании неизбежного конца.
Они выбежали куда-то, и по гулкому эхо по плитке от их шагов, Лера поняла, что они на первом этаже. Здесь было намного тише.
— ГОРЕЛОВ!!!
Вопль Войцеховской донесся откуда-то спереди. Схватившись за руки, они побежали на голос.
Литвинова и Войцеховская сидели на подоконнике дальше по коридору. У них был свет — слабенький огонек зажигалки в руках Войцеховской.
Телефон! Как же она сразу не сообразила. Лера остановилась, вытащила из кармана телефон.
— В телефоне же есть фонарик…
Она нажала на кнопку, провела по экрану привычным жестом разблокировки. Ничего не случилось.
— Телефоны не работают, — сказала Литвинова. — Ничего не работает.
— Только зажигалка, — хмыкнула Войцеховская. — А еще говорят, курить вредно.
— Но почему телефоны не работают?
— Чего почему? Какая-нибудь вышка повредилась из-за бури, наверное.
— Так телефон не просто сеть не ловит. Он полностью разрядился. А с утра у меня была полная батарейка…
— Черт, ну откуда я знаю!
— Похоже, концерт по случаю юбилея школы отменяется, — сказала Литвинова.
— Поэтому предлагаю всем пойти домой, — подхватила Войцеховская. — У нас завтра трудный день-
— Тимур! — позвала Лера.
Он стоял чуть в отдалении, за пределами маленького круга света от зажигалки. Его голова была повернута, как будто совсем не слушал их, а прислушивался к чему-то там, во мраке.
Лера тоже прислушалась. Ничего. Абсолютная тишина. Даже странно. В школе было полно людей, но в этом коридоре не было никого.
— Мы вообще где, кто-нибудь знает?
Войцеховская подняла зажигалку повыше. Как сильно темнота меняла все. Снежное чудовище бьется в окна, изогнутые тени на полу, черный причудливый полукруг на стене…
— Я знаю, — сказала Лера. — Это коридор у тридцать седьмого кабинета. Видите арку?
Тридцать седьмой. Кабинет, с которого все началось. И которым все закончится.
Сегодня я умру.
Объяснение, единственно верное, наконец обрело форму.
— Это Хозяйка, — сказала Лера тихо. — Да, Тимур? Она идет за нами?
— Не может быть! Мы ее не вызывали! Мы ничего не делали!
— Тише ты, — цыкнула Литвинова. — Слушайте!
Цок-цок-цок-цок.
По коридору кто-то шел. Уверенные шаги, все громче и громче, все ближе и ближе. Они не шевелились. Страх зачаровал их, превратил в статуи. Войцеховская сидит на подоконнике, Литвинова стоит рядом. Тимур на середине коридора, Лера связующее звено между ними. Все четверо смотрят туда, откуда доносятся шаги. И только огонек зажигалки пляшет как живой.
— Есть здесь кто? — раздался осторожный женский голос. — О, ребята, у вас свет! Как здорово…
От голоса, настоящего, человеческого, теплого голоса Тамариной все жилочки в теле Леры резко ослабли. Она пошатнулась, улыбнулась. Она бросилась бы Тамариной на шею, если бы хватило наглости. Надо же было так перепугаться. Все темнота виновата. Это она превратила их в дрожащих кроликов, сходящих с ума от страха.
— Александра Даниловна! — Голос Литвиновой дрожал от счастья и облегчения. — Что там слышно? Скоро включат свет?
— Не знаю. У них там какой-то коллапс случился. Телефоны не работают, связаться ни с кем невозможно. Но вы не переживайте. МЧС наверняка уже работает. Они нас вытащат.
— Домой надо идти. — Войцеховская соскочила с подоконника. — Пока газ в зажигалке не кончился.
— Как ты домой пойдешь? Там не пройти — не проехать. Бедная моя машинка, ее, наверное, всю завалило. — Тамарина подошла к окну, прислонилась лицом к стеклу. — Вообще ничего не видно. Безопаснее всего сидеть здесь.
— Нет.
Говорил Тимур, но Лера не узнала его голос. Это был чужой голос. Мрачный, пугающий, безаппеляционный.
— Простите, молодой человек, что «нет»? — Тамарина повернулась к ним.
— Здесь не безопасно.
— Тим, ты чего… — пробрмотала Литвинова.
Лицо Тимура застыло маской. Только глаза горели — светлые как вода, сейчас, в полумраке, они казались черными. Они горели ненавистью. Лера потянулась, чтобы дотронуться до него, и тут же отдернула руку. Такого Тимура она не знала.
— Я понимаю, вам страшно, ребята, — сказала Тамарина с тревогой. — Но в любых обстоятельствах главное — сохранять спокойствие.
Лера повернулась к Тамариной. Как здорово, что она их нашла. Что бы ни происходило с Тимуром, пока с ними Александра Даниловна, им ничего не может угрожать.
Тамарина сочувственно улыбнулась, поймала взгляд Леры, подмигнула.
И внутренности Леры ухнули в черную пропасть, пропасть без дна, без воздуха, без надежды.
Потому что глаза Тамариной были сплошь серебряные.