Богат и славен Киев, раскинувшийся на берегах многоводного Днепра. Сверкает он золотыми маковками белокаменных церквей, полнится книжной мудростью, завлекает редкими заморскими товарами. Всякий путник найдет там себе то, что по сердцу. Рыжебородые арабские купцы — покупателей на искусно сплетенные уздечки, седла и звонкие клинки мечей; удалые воины — работу в дружине князя; ученый люд — мудрость, накопленную в редких книгах.
Вера христианская крепла в народе, к прошлому древних языческих богов возврата не было. Только в дремучих лесах, да и то далеко на севере, бродили волхвы и смущали умы людей, грозили местью свергнутых идолов. Поговаривали, что и в киевских лесах до сих пор живут те, кто по ночам бесам молится и отражение месяца на воде целует, но никто не заходил — не заезжал в чащобы непролазные, чтобы проверить это. Достоверно знали лишь про старушку-ведунью на Болотах, которая врачевала травами и в церкви даже по великим праздникам не показывалась.
Жила в то время в Киеве Малуша, баба еще не старая, крепкая, но горемычная. Муж погиб в битве под Лиственом, и она мыкалась с детьми, один другого меньше. Что толку, что Домослав прославил имя свое? Славу на хлеб не обменяешь, славой детей зимой не согреешь… Родичи жалели Малушу и помогали, кто чем может, но видели все, что помощь идет ей не на пользу, а во вред. Нехорошие слухи ходили по киевскому торжищу о Малуше. И обрядов положенных почти не соблюдает, и за детьми плохо присматривает, и себя в строгости не держит. Двух урожаев не успели снять с тех пор, как зарубили Домослава, а Малуша снова ходила с животом.
Шептались горожане, дело нечисто. Красоты, которой Малуша славилась по молодости, не осталось и в помине, богатства у нее отродясь не водилось, так что мужиков привлекать было нечем. И вот на тебе, понесла. Не иначе, как с лешим спуталась, или с иной какой нечистью, недаром летом каждый день в лес таскалась! И ребенка принимать позвала Малуша не кого-нибудь, а бабку Зорану, с которой люд честной никаких дел иметь не хотел. Поговаривали, что бабка, может, и знает многое, но страшно было подумать, какой ценой куплено ее тайное знание.
Всю ночь промучилась Малуша, а под утро родила девочку, да такую маленькую и слабенькую, что даже искусство бабки Зораны ничего не могло для нее сделать.
— Умрет твоя девчонка, Малуша, — ворчала бабка, ковыляя по темной, неприбранной лачуге. — И то тебе легче. Как без мужика будешь с младенцем управляться? У тебя без нее шестеро, с ней совсем худо будет.
Обессиленная Малуша лежала в углу на охапке прелой соломы и молчала. Мысли матери путались, и она не слышала бормотание Зораны. Тяжко будет ей с младенцем, родные осудят, да и в работницы будут брать неохотно, но Малуша сохранила ребенка и не желала слушать причитаний бабки о том, что девочка скоро умрет.
— Дай мне ее, — простонала Малуша. — Дай.
Бабка подала ей завернутого в тряпицу младенца. Девочка была крошечной, почти невесомой и совсем не плакала.
— Я назову ее Милодарой, — слабо улыбнулась Малуша. — И у нее будет счастливая жизнь.
Малуша умерла, когда Милодаре минуло десять зим. Старший брат ее давно служил в дружине князя, три сестренки уехали в Берестов взамуж, а Милодару, Несмеянко и Белаву забрала к себе жена кузнеца. Она приходилась Малуше дальней родней и решила позаботиться о сиротках.
Житье у тетки Добравы было невольготное, но сносное. Милодара и Белава помогали ей по хозяйству, а Несмеянко крутился на кузне. Тетка уже начала присматривать женихов для Белавы и своей родной дочки Веселинки, которые входили в невестину пору. В женихах недостатка не было, но тетка хотела не продешевить, достойных выбрать. С кузнецом породниться каждому лестно, да еще с таким, как кузнец Силан. Но только не каждому по силам! Работящим муж быть должен, старательным, чтобы ремесло у него было достойное и характер покладистый. Часто засылали сватов к Веселинке и Белаве, но тетка была недовольна и придиралась ко всем.
— Кого ты ждешь? — посмеивался в окладистую светлую бороду кузнец. — Воеводу или купцов богатых? Сватов из княжеского дома? Так у князя нашего пресветлого уже есть княгинюшка, а больше одной закон Христов ему иметь не позволяет. Вот, говорят, у кагана хазарского сто жен, и все одна другой моложе, да красивее…
— Тьфу, что за пакости ты говоришь такие, — плевалась тетка и выгоняла любопытных детей из горницы, чтобы не слушали непотребные речи.
Но сколько бы ни шутил кузнец и ни злилась бы тетка Добрава, а женихи постепенно нашлись. По осени сыграли свадьбу Веселинки с гончаром, а после и за Белавой приехали сваты. Шли годы, все ниже сгибалась спина кузнеца, все больше снега становилось в волосах тетки. Уже Несмеянко вовсю орудовал молотом и наковальней и славился своей работой, а за его секирами приходили аж из княжеской дружины.
Милодара на улицу не показывалась, когда приходили дружинники, потому что тетка боялась, как бы они не увидели красивую девушку и не захотели сманить ее. По-хорошему выдавать Милодару замуж за княжеского дружинника тетка тоже не желала. Всего добра у них и было, что кольчуга, да меч, да прыть. Она надеялась подобрать для племянницы мужа побогаче, посолиднее. Со своей необычайной красотой Милодара могла рассчитывать на многое.
По всему Киеву шла слава о красе Добравиной племянницы. Завистливые да злопамятные припоминали историю ее матери и со значением спрашивали, кем же все-таки был отец Милодары. Волосы Милодары были черны как смоль, а глаза — прозрачней родниковой воды, кожа белая, гладкая, а носик маленький и ровный, не чета тутошним «уточкам» и «картошкам». Росточку она была невысокого, но ладная да складная, шустрая да быстрая. Петь была большая мастерица, но пела Милодара редко, чаще покрикивала своим чудесным голосом, управляясь по хозяйству.
Отродясь в Киеве таких не было. Местные девки были, в основном, белявые и спокойные, ходили степенно, глаз без надобности не подымали, хихикали украдкой, между собой. А чернявые волосы и темные, чуть скошенные глаза говорили о примеси степной крови. Но Милодара не походила ни на кавказскую красавицу с тонким станом, ни на нарумяненную греческую деву с волосами, уложенными в высокий венец, ни на быстроногую и быстроглазую половецкую рабыню. И все же рядом со своими рыжекудрыми голубоглазыми сестрами Милодара выглядела чужестранкой.
А уж норов у нее и вовсе был дикий. Всех дочерей, и своих, и Малушиных воспитывала Добрава одинаково, в смирении и послушании, да только с Милодарой справиться было ой как нелегко. Молчит, молчит, слушает, а потом как глянет своими хрустальными глазами, что аж сердце заколотится.
Но хоть и удивлялась про себя Добрава, что выросла у них такая диковинка, но племянницу любила, жалела и всячески берегла. Лишний раз старалась не выпускать Милодару за околицу. Слишком уж смела и бойка на язык, того и гляди в беду попадет. Надеялась Добрава, что найдется муж достойный и ее обломает. А потом спасибо скажет ей, тетке, за труды нелегкие.
Милодара о планах тетки знала и им не противилась, хотя вспоминала о том, как увозили сестер из родного дома, и мало радости в том видела. На парней молодых, как велела тетка, не засматривалась, всю положенную работу исполняла. Но накатывала порой на Милодару такая черная тоска, что хотелось все бросить и сбежать далеко в лес, чтобы не видеть никого и не слышать, чтоб никто не смел ей указывать и ею помыкать…
Лес был ее прибежищем, ее настоящим домом. Милодара часто бродила там в одиночестве с пустой корзинкой для грибов. Ни диких зверей, ни злых людей не боялась она в лесу и всегда знала, в какой стороне дом. Давно уже подметили, что пойдут девки по грибы, Милодара со всеми идет. Но лишь сойдут с опушки в лес, так ее и след простыл, только сарафанчик за деревом мелькнет, или голосок серебряный где послышится. Тетка не любила отпускать племянницу в лес. Кто ж посватается к девице, которая так и норовит сбежать к своей родне некрещеной? Никакая красота редкостная не поможет.
А Милодара забывала, что ей в отцы лешего прочат, и уходила в лес от высоких киевских стен так далеко, как никто не хаживал. Тысячи голосов слышала она в лесу, различала сотни запахов. Никогда не сбивалась с пути, хотя не запоминала нарочно, какой дорогой идет. Все в лесу было ей знакомо, все радовалось ей, и Милодара даже глухой ночью не побоялась бы прийти сюда…
Однажды забрела Милодара на Болота. Раньше она держалась от них подальше; ей больше нравились тенистые дубравы да залитые солнцем полянки, звонкие лесные ручьи да душистые травы, растущие на пригорках. Но в этот раз ее потянуло в болотистый край, где туман стелется по обманчиво твердой земле, а воздух сырой и тяжелый.
Бесстрашно шла Милодара по еле заметной тропинке. Сказки, слышанные в детстве от матери, всплывали в голове, и неизведанный доселе страх прокрадывался в сердце девушки. И все же Милодара не повернула назад. О ягодах и грибах позабыла давно, лишь под ноги себе смотрела, чтобы в болоте не увязнуть. Никогда не ходила Милодара по топи, но сейчас словно воочию видела, что скрывается под пожухлой травкой: твердая землица или трясина.
Шла Милодара долго, устать успела. И только подумала, что пора назад поворачивать, как увидела с правой стороны домик. Маленький, с потемневшими от сырости стенами, он прятался среди деревьев от случайного путника. Милодара решила вначале, что ей померещилось, но с тропы свернула, чтобы посмотреть поближе.
За деревьями на самом деле притулилась избенка, старенькая, покосившаяся. Но в крошечном окошке горел огонь, а вокруг домика сгущалась болотная тьма… Милодара, не долго думая, шагнула внутрь.
В избушке было тесно и тепло, пахло свежеиспеченным хлебом и кислым молоком. На окошке чадила свеча, у окошка сидела горбатая морщинистая бабка и пристально смотрела на девушку.
— Пришла таки, — сказала бабка, и непонятно было, с удовольствием сказала или с упреком. — Не испугалась.
— А чего мне бояться? — гордо спросила Милодара. — Здравствуй, бабушка. Я случайно на твой дом набрела.
— По Болотам никто случайно не бродит. Иль не слыхала, что на торжище говорят? Что живет на болотах страшный леший, с глазами горящими и рыком звериным, и что утаскивает он к себе девушек неосторожных да неразумных.
По голосу было ясно, бабка не пугает, а скорее смеется. Милодара перекинула на спину тугую черную косу и тоже улыбнулась.
— Как же, слыхала. Да только говорят еще, что этот леший — мой отец. Вот решила зайти, проверить. Где же хозяин? Дома ли он?
Засмеялась бабка, словно ворона закаркала.
— Смелые речи. Других от тебя и не ожидала. Нет здесь никаких хозяев, кроме меня. Присядь, да молочка со мной выпей. Давно я тебя не видала, ох, давно…
Милодара послушно села на лавку к столу. Бабка вытащила из своих закромов молоко и хлеб, достала глубокую глиняную чашку.
— Угощение у меня простое, но сытное. Умаялась поди по лесам бегать.
— Я никогда не устаю в лесу. Наоборот, только сил набираюсь.
— Ну-ну, молодая еще, потому и не устаешь, — пробормотала бабка себе под нос, — а молочка старой Зораны испей, такого тебе больше нигде не испробовать.
Милодара пригубила молоко. Права была бабка, ни разу в жизни не пробовала она ничего похожего. Аромат луговых трав почуяла она в молоке, и жар летнего полдня, сочный вкус земляники и свежесть ключевой водицы.
— Вкусное молоко у тебя, бабка Зорана, спасибо, — сказала Милодара, напившись. — Хотела бы я знать, какая корова дает такое молоко.
— Узнаешь. Все в свое время узнаешь. — Бабка всматривалась в Милодару удивительно зоркими и ясными глазами. — Давненько тебя не видела. Уж не чаяла, что ты красотой такой станешь.
— Ты меня знаешь?
— Как же мне тебя не знать, когда вот этими руками я тебя от матушки твоей принимала? — Бабка показала Милодаре темные крупные ладони с узловатыми пальцами.
— Ты та самая бабка Зорана? — поразилась девушка. — Сколько же тебе лет?
— Столько лет пусть тебе Стрибог дарует, девонька.
— Стрибог… — медленно повторила Милодара, вслушиваясь в звучание незнакомого слова и чувствуя в нем силу великую. — А кто он?
— Хранитель наш и вершитель судеб наших. Но сейчас поздно, слишком поздно… Приходи ко мне опять, и я расскажу тебе все, что знаю, девонька. Теперь тебе пора идти, надо вернуться в Киев засветло.
— Я не боюсь ходить ночью по лесу!
— Вижу, что не боишься, — усмехнулась Зорана. — Да только поостеречься хорошо бы. Леса не боишься, сородичей своих побойся. Глазом моргнуть не успеешь, как шепоток о тебе пойдет.
— Ну и что, — дернула гладким плечиком Милодара. — Может, тогда тетка Добрава перестанет мне мужа подыскивать.
— Тебе так сладко у тетки живется, что и замуж не хочется?
— В чужом доме слаще не будет, — отрезала Милодара. — Не хочу быть ничьей рабой.
От слов ее гневливых словно посветлело в избушке. Пристально смотрела Зорана на девушку и качала головой. Ох и своенравна… ох и хороша… и силы в себе не чует… а сила есть, и немаленькая…
— Ты тетку слушайся, она тебе зла не пожелает. Нрав свой укорачивай, не доведет он тебя до добра. Ко мне приходи засветло, я покажу дорогу короткую. В Киеве обо мне не болтай, а то себе хуже сделаешь. И из дома часто не выходи. Вижу я над тобой беду неминучую, а какую и почему, понять пока не могу…
Стала Милодара тайком бегать к бабке Зоране на Болота, учиться. В Христа бабка не верила и рассказывала Милодаре о тайных силах природных, что жизнью управляют, силы дают и силы отнимают. О боге Стрибоге, который создал все живое вокруг, и о Солнце-Яриле, разъезжающем по небу на чудесной колеснице, о Леле, что по весне всем растущим заведует, и о Ладе, что домашний очаг бережет, о леших и водяных, о русалках, заманивающих сладким пением в глубокие озера. Кое-что знала Милодара, слышала, как старухи о стародавних всемогущих богах рассказывали, но по словам Зораны выходило, что никакие эти боги не стародавние, а самые что ни на есть настоящие. Если умеешь к ним обратиться, если верой-правдой им служишь, отведут от тебя любую напасть и счастье великое даруют.
Училась Милодара, словно жизнь заново для себя открывала. А беда меж тем подступала к дому… Брат Несмеянко, не спросившись позволения ни у дядьки, ни у тетки, собрался в далекий северный поход, туда, где среди темных непроходимых лесов жило дикое племя вятичей. Хотелось Ярославу посадить в их селениях верных людей, чтобы киевского князя чтили и не своевольничали. Но чтоб войну не развязать и народ не обидеть, требовались не жестокость и кровь, а добро и мудрость. Знал Ярослав, что во главе отряда надобно поставить не просто доблестного воина, а человека разумного, прозорливого и осторожного, который мог бы и твердость проявить, где требуется, и милосердие.
В целом Киеве нельзя было найти более подходящего начальника, чем воевода Остромир. Седой уже, но еще крепкий воин, побывавший во многих сражениях и искушенный в книжной премудрости, преданный князю и церкви Христовой, Остромир один мог бы справиться с щекотливым поручением. Жаль было Ярославу расставаться с воеводой. Но в интересах государства было направить Остромира к вятичам, и воевода принялся собирать отряд.
С ним-то и вызвался идти Несмеянко. Слушал он рассказы дружинников о готовящемся походе, слушал и крепко злился про себя. Надоело ему в кузне молотом размахивать, потянуло в дорогу навстречу приключениям. Хватит оружие для других ковать, пора самому его в ход пускать.
Родные, понятное дело, не обрадовались. Тетка Добрава ругалась, дядька-кузнец и вовсе прибить грозился, но Несмеянко слушать никого не стал. Забрал одежонку свою скудную, меч острый, собственноручно выкованный, и ушел со двора.
Из всех домашних одна Милодара поняла брата и позавидовала ему. Уйти бы вместе с Несмеянко… Переодеться парнем, волосы остричь по плечи и сбежать от тетки… Но для нее были эти мечты слишком смелыми, потому что привыкла Милодара делать все, что скажет тетка, а бунтовала пока про себя.
Тетку Добраву мучила совесть за то, что так жестоко обошлась с Несмеянко. Отправляется парнишка на север, а у самого добра только что рубаха холщовая с портками. Ни сапог кожаных, ни плаща на подкладке теплого, ни шубы какой. Одним мечом разве согреешься, даже если меч необыкновенный, с любовью сработанный?
Втайне от мужа Добрава собрала для племянника вещи потеплее, еды в котомку, кошель с серебряными деньгами. Немного, но на первое время хватит.
Самой тетке идти на воеводин двор было несподручно, но тут Милодара вызвалась с братом повидаться. Не хотелось Добраве отпускать девушку одну, но ни на кого другого надежды не было — либо мужу обо всем доложат, либо руку жадную в кошель запустят. Никому веры не было. Одна племянница и оставалась.
Сарафанчик Милодара надела попроще, косы туго перевязала, темный плат низко на брови надвинула. С тяжелым сердцем отпускала Добрава ее к дружинникам, но утешалась тем, что на дворе Остромира порядки строгие, не в пример иным, да и Несмеянко сестру в обиду не даст.
Кривыми улочками бежала Милодара к хоромам воеводы Остромира, где собирались его воины. Торопилась. Тетка наказывала вернуться засветло; мало ли ночью опасностей может быть в городских переулках. А Милодаре о стольком нужно было с братом поговорить, что и дня целого не хватило бы!
Дом воеводин стоял за высокой каменной стеной, но ворота были широко распахнуты, всех впускали без опасения. Прижимая к груди увесистый куль с теткиными дарами, Милодара зашла на заросшее крапивой подворье. Красивым показался ей дом с резной лестницей и петушками на оконных наличниках; грозными глянулись стражи у дверей с высоченными копьями в руках. Милодара оробела.
Тяжелый топот копыт раздался сзади, и девушка испуганно шарахнулась в сторону. Несколько молодых всадников влетели во двор; пена клочьями падала с их коней. Сразу было видно, что всадники эти не из простых. На конях были уздечки с разноцветными кистями и украшенные бляхами седла; сами всадники красовались в нарядных плащах и шапках с опушкой. Выделялся среди них молодой воин в малиновом плаще с желтой подкладкой. Был он выше и стройнее других, и держался как начальник.
Воины побросали коней, к которым тотчас подбежали отроки с конюшни, и поднялись в дом. Стражи беспрекословно пропустили их. Во дворе замешкался лишь один, тот, что в малиновом плаще. Он наблюдал за отроками, которые пытались успокоить разгоряченных коней. Шапку он снял, обнажив копну золотистых кудрей, утер ею пот со лба и, повернувшись, неспеша пошел к крыльцу.
Пугаясь собственной дерзости, Милодара бросилась наперерез молодому воину, чтобы спросить, где Несмеянко искать. Но заглянула ему в лицо, обмерла и позабыла, о чем собралась говорить. Воин остановился и с улыбкой глядел на Милодару, закутанную в плат до самых бровей.
Сын воеводы Остромира Горислав славился учтивостью и начитанностью, доблестью в охоте и ратной ловкостью. С радостью охотился он на медведей и диких туров, но с не меньшей радостью просиживал над книгами в драгоценных переплетах, изучая накопленную предками многовековую премудрость. То был достойный сын своего отца, храброго Остромира. Но в одном Горислав превзошел воеводу. От своей матери унаследовал он редкостную красоту. На пирах в княжеских палатах жены и девушки перешептывались о его васильковых глазах и кудрях цвета спелой пшеницы. Не одно девичье сердце смутил Горислав, и, будь на то его желание, не одна жена забыла бы о своем долге перед мужем ради него.
Но Горислава больше влекли ратные подвиги. Мечталось ему, что когда-нибудь и он прославит Киев, и о нем сочинят песни, которые сладкоголосые певцы будут петь перед князьями на пирах. Занимал молодого воина только поход к вятичам, в который он собирался выступить вместе с отцом.
Таков был Горислав, сын Остромира, в тот день, когда Милодара пришла на воеводин двор повидаться с братом. Заглянула она в синие глаза Горислава, и страшно ей стало на мгновение, как будто разверзлась перед ней пропасть бездонная. Жутко стоять на краю и глядеть в бездну черную, но отойти сил нет никаких… Грудь Милодары теснило от неясного предчувствия, солнце померкло над головой. Только одно она видела: незнакомого всадника. Глаза у него ласковые, светлые, словно ясное летнее небо, а волосы как листва золотая, что по осени щедро засыпает леса. А голос подобен прозрачному ручью, бегущему меж камешков в укромном месте, и слушать его также сладко, как испить водицы из этого ручья в жаркий день…
— Что тебе надобно, милая? — спросил Горислав, от нетерпения постукивая ногой в сафьяновом сапоге.
Красива была дева, что стояла перед ним, но устал Горислав после дальнего пути, хотел с отцом повидаться, на лавке посидеть, выпить прохладного квасу с медвяным привкусом.
И тут увидела Милодара необыкновенное. Что никогда нигде не видела, о чем никогда, даже от бабки Зораны не слыхивала. Потянулись от прекрасного всадника ниточки еле видимые, бледно-коричневые, вишневые, песочные. И словно голос раздался в голове Милодары. Смотрела она на ниточки и видела все, и усталость, и нетерпение, и жажду необычайную, будто кто ей подсказывал.
Пошатнулась Милодара, поклонилась, попятилась. Тяжелый куль уронила. Сдвинулись черные брови красавца, вспыхнуло бирюзой его изумление. Он наклонился, поднял куль.
— Постой… Куда же ты?
— Передай дружиннику Несмеянко, — только и смогла вымолвить Милодара и скорей помчалась прочь с воеводина двора.
Литература началась с бесполезной тягомотины вроде поведения, экзаменов и прочей ерунды. Лариса вечно решала на уроках какие-то посторонние вопросы. Обычно Лера была не против, но сегодня она как раз прочитала «Старуху Изергиль» и хотела ответить — исправить полученную по глупости пару, из-за которой ситуация по литературе была совсем плачевной.
— … что у вас за отношения в классе, одиннадцать лет вместе учитесь, а грызетесь как собаки, — гундосила Лариса под всеобщий игнор. — Мне на каждом педсовете стыдно, только про мой класс и говорят. Да, Войцеховская, не надо делать такое лицо. Про тебя говорят больше всех.
А про вашего Витеньку нет? — хмыкнула Лера про себя.
Витеньки сегодня не было в школе. Должно быть, перетрудился вчера, встречая мэра. Романова и Аркадьева на параллельной парте соседнего ряда весь урок обсуждали, что произошло вчера, так что Лера была в курсе.
Задорин все время вертелся около телевизионщиков — и раненая рука не мешала. А Богосян мямлила и запиналась, толкая приветственную речь. Голицын подскользнулся и сшиб штатив с камерой, Дима ругался на него и позволил себе сказать слово, неподходящее для руководителя школьного комплекса. Но больше всего они говорили про мэра. Точнее, про ее шмотки.
— Знаешь, сколько ее пуховик стоит? Не меньше сотки.
И внешний вид:
— А цвет волос? Обалдеть просто.
— Я читала в сети, что она ходит в «Музыку красок», знаешь этот салон? Там из Франции работают стилисты.
— Я пойду туда делать прическу на выпускной, — вставила Крюкова со второй парты.
Завистливое молчание в ответ.
— А ее серьги видела? Вот такие бриллианты. Откуда у нее бабки на все это?
— Ну у нее же бизнес.
— Какой?
— Пекарни. У моего дома как раз есть одна-
— Нет, какие пекарни, у нее сеть ювелирных салонов.
— Да вы что, у нее целый завод, по телеку говорили…
Дальше внимание Леры поплыло. Заводы госпожи мэра ее не интересовали, как ее бриллианты или падение Голицына. Было невероятно скучно. Герман впереди о чем-то перешептывался с Федей. Вот уж кто точно знает, чем себя занять в любой момент. Правда, его занятия не всегда совпадали с представлением учителей о том, как должны вести себя ученики, но со временем они друг другу привыкли, Герман — к требованиям, а учителя — к Герману.
Перед Германом и Федей сидели Кириллов и Кузнецов. Судя по одинаково склоненным затылкам, они во что-то играли по сети. Тоже неплохой способ отвлечься от бубнежа Ларисы. Жаль только, Лере не с кем играть.
Больше на четвертом ряду никого не было. Он не пользовался популярностью. Еще бы, кому охота сидеть у стены. То ли дело у окна. Первый ряд населяла элита класса. На первой парте умницы-красавицы-отличницы, Ксю Литвинова и Аринэ Богосян. За ними Антон и Горелов. Дальше Арбузова и Рыжкова (конечно, сразу за Гореловым), а последними сидели Шестаков и Полина со смешной фамилией Сом, которую по непонятным причинам никто никогда не дразнил, а всегда называли по имени.
Войцеховская сидела на последней парте второго ряда. По крайней мере, сегодня. Она любила пересаживаться и никогда не спрашивала разрешения ни у учителей, ни у одноклассников. Войцеховской никто не перечил. Одноклассники боялись, хотя делали вид, что им все равно. Учителям было реально все равно, лишь бы во время уроков никто не выступал. И только у Леры замирало сердце, когда Войцеховская садилась слишком близко от них с Германом. Потому что тогда можно было ожидать пакостей прямо на уроке. Сейчас, когда между ними был целый ряд, Лера чувствовала себя в безопасности. Более-менее.
Сегодня Войцеховская ни к кому не приставала. Она сидела, делая вид, что слушает Ларису, а сама украдкой снимала класс на телефон. Лавры будущей звезды не давали ей покоя.
— Вот, Лариса Васильевна, полюбуйтесь.
Громкий голос физкультурницы проник в кабинет раньше, чем она сама. Дверь распахнулась, и в кабинет ввалился Костя Голицын, двоечник и лентяй. Лицо его было восхитительного свекольного оттенка, а глаза метали молнии.
Костю за шиворот держала крепкая, очень похожая на мужскую рука. Рука принадлежала физкультурнице Марине Андреевне по прозвищу Скакалка. За любую провинность на уроке она заставляла прыгать через скакалку не меньше ста раз.
— Сняла вашего красавца с крыши школы.
Наконец появилась и сама Скакалка, высокая, широкоплечая, с заметным пушком над верхней губой. Одна из немногих учителей, кого Лера уважала. Трояк по физкультуре и насмешки над Лериной неспособностью прыгнуть через козла или подтянуться на брусьях ничего не значили. Скакалка была справедливой. Она никогда не смеялась над Германом, не заставляла его играть в волейбол со всеми, а Войцеховская, несмотря на спортивные таланты, вечно прыгала у нее через скакалку и, главное, не смела даже пикнуть. Уже за одно это Марина Андреевна заслуживала уважения.
— Голицын! — всплеснула руками Лариса. — Чего тебя туда понесло, горе мое?
Литературы сегодня точно не будет, поняла Лера. Теперь будем с Голицыным разбираться.
— Я ролик хотел снять, — пробубнил он. — Для конкурса.
— Для конкурса! — всхлипнула Лариса. — А кто тебе сказал, что тебе разрешат размещать ролики на портале? Дмитрий Александрович вчера четко сказал: только отличники и хорошисты, нам других операторов не надо.
Лера хрюкнула в раскрытый учебник. Кажется, что Дима утверждал, что конкурс как там его… будет способствовать укреплению дружеских связей между учениками. А теперь выясняется, что половина школа как минимум остается за бортом. Ну тут без вопросов — на конкурс мэра заявлять двоечника Голицына точно неудобно. Он красивую картинку в инсте не сделает. То ли дело Литвинова.
Или Антон.
Вот из кого получатся замечательные победители.
Лера иронизировала, чтобы не переживать. Но обида все равно пробивалась сквозь насмешку. Они что, не ученики своей школы? Кто сказал, что креатив доступен исключительно отличникам?
Голицын, похоже, думал точно так же. Он покраснел еще сильнее, насупил густые брови.
— А че сразу отличники. Я тоже умею круто снимать.
— Голицын! Алгебру сначала выучи, а потом будешь снимать!
Логика у Ларисы хромала всегда, но сейчас особенно хотелось с ней поспорить. Голицын открыл было рот…
— Сядись на место! — рявкнула Лариса.
Голицын побрел к последней парте на третьем ряду. Он был очень расстроен. Расстроен и зол. Вокруг его головы клубилось лиловое облачко, с болотными вкраплениями, в котором то и дело мелькали желтые всполохи. Облако было неоднородным. Извиваясь, в нем переплетались тонкие цветные нити. Нити пели… Нет, говорили… Снова не то.
В нитях был смысл.
Лера смотрела и смотрела, и чем сильнее она вглядывалась в разноцветное облачко, тем яснее становилось, что означает та или иная нить. Голицын плюхнулся на свое место сразу за Лерой. Желтые всполохи пропали, поглощенные плотным болотным цветом. Обида полностью завладела Костей.
— Смирнова! — раздался резкий окрик Ларисы. — Чего ты на Голицына таращишься? Влюбилась что ли?
В классе заржали.
Моргая, Лера медленно повернулась к доске. В другое время она бы огрызнулась или обругала Ларису. Про себя, конечно. Но сейчас слова классной лишь коснулись краешка сознания, не вызвав никакой реакции. Какая разница, что говорит Лариса. Лера видела светло-коричневую дымку бесконечной усталости, исходящей от нее. Глупо было что-то говорить ей, рассчитывать на ее понимание или помощь. Ларисе хотелось только одного: быть как можно дальше от этого класса и этих детей. А так как это было невозможно, в коричневый цвет вплетались кое-где робкие бежевые ниточки смирения.
Так удивительно. Лера привыкла думать что Лариса ненавидит их. А ей было всего лишь все равно.
Все равно было и Каблуковой на первой парте второго ряда. Она сидела ровно, повернув голову к доске, но Лера отчетливо видела по дрожащим ванильным ниточкам что Каблукова практически спит. Ее соседка Радужная, вопреки своей красивой фамилии, исходила сочными горчичными нитями зависти. Владик Тарусов за ней отчаянно скучал. Об этом четко говорили серо-голубые нити вокруг его головы. Таня Горбачева рядом с ним билась в нервной лихорадке. Слепящие оранжевые вспышки радости чередовались с пурпурной паникой. Радуется, что урок сорвался, боится, что все-таки начнется, ее спросят и она получит очередную пару, легко поняла Лера. У Горбачевой были бешеные родители, требовали от нее обязательных пятерок и по слухам за двойку лупили ремнем.
Насчет ремня Лера сомневалась, однако нити паники от Горбачевой были настолько мощными, что расходились по всему классу. Они пересекались с едким салатовым злорадством Донниковой (счастлива, что Лариса издевается над Лерой), с жемчужной дымкой грусти, которая текла от Грибанова.
Кажется, у него кто-то умер, вспомнила Лера разговоры на перемене. То ли кот, то ли хомяк. Трудно было поверить, что Грибанов способен грустить. Его грубое лицо, словно высеченное из камня неумелой рукой, прекрасно скрывало любые эмоции. Но теперь Лера видела, что к чему. Теперь ее было не обмануть.
Цветные нити переплетались, переливались, постоянно менялись. Пространство, обычное, знакомое до последнего стула и трещины на потолке, ожило. Оно пульсировало от напряжения, порождая и впитывая все новые нити.
Вспышки фиолетового — нетерпеливое раздражение Войцеховской, постукивавшей по столу…
Тоненькая дрожащая нитка розового — нежность Крюковой, которая что-то пишет в телефоне…
Золотистая насмешка Задорина — уж не Крюковой ли он отвечает, презрительно скривив красивое лицо…
Бронзовый поток любопытства — это Горелов что-то увидел в окне…
Пылающий красный факел рядом с ним. Конечно, любовь Антона. Ведь его Ксю сидит прямо перед ним. Вот она какая… яркая. Как будто они только встретились. Как будто их любви не два года, а два часа. Интересно, каково это, когда тебя так любят…
Тут Леру словно ударили под дых. Широкие нити тянулись от Антона не прямо к Литвиновой, а наискосок, к ее соседке Аринэ Богосян. Красные ниточки Аринэ обвивались вокруг нитей Антона, образуя чудесный, завораживающий узор…
А на полпути между ними струились грозовые изумрудно-черные тучи ревнивой ненависти. Ксю Литвинова знала, что в сердце Антона ей больше нет места.
— Смирнова! СМИРНОВА! Ты меня слышишь?
Где-то между фиолетовым и розовым в переливчатом пространстве всплыло одутловатое лицо Ларисы.
— Ты о чем мечтаешь? Или, может, о ком? Поделись с нами.
Мысли Леры разбегались. Кончики цветных нитей мелькали то там, то здесь, ускользая в неведомое, а в голове Леры что-то звенело, взрывалось, булькало, пело, громыхало, и будь перед ней хоть сто Ларис, она не смогла бы произнести ни слова.
— Мы и так знаем, о ком она мечтает, — раздался издевательский мурлыкающий голос Войцеховской. — О Чернецком.
— В любом случае о мальчиках надо думать на переменах, а не на уроках-
— Ей все равно ничего не светит, — хихикнула Донникова. — Чернецкий влюблен в Литвинову.
— Заткнись! — рявкнул Антон.
— Неправда, — машинально сказала Лера, цепляясь за единственную внятную мысль, что у нее осталась. — Он влюблен в Богосян.
И в гробовом молчании по всему классу пошли вспыхивать бирюзовые огни изумления.