Он сосредоточил внимание на маленьких переключателях на нижней стороне подлокотников. Включил их сначала по очереди, потом одновременно. Попытавшись еще минуту, он наконец подобрал правильную комбинацию. Со скрежетом металла платформа трона поднялась, вытянувшись в железную колонну диаметром около пяти футов. Тесный дверной проем в колонне вел на узкую лестницу, спускавшуюся в тайник под кабинетом.
Тервин передал мне фонарь.
— Полагаю, что бы вы там ни нашли, мне для моей же пользы лучше об этом не знать. Но если вы найдете что-то, что могло бы пригодиться обычному вору…
— Я непременно это заберу, — пообещал я.
Я спустился во мрак. Потолок был таким низким, что мне пришлось согнуться. Со всех сторон стояли дубовые шкафы. Я начал открывать их в случайном порядке. Некоторые из документов, оказавшихся внутри, были старыми, такими же старыми, как записи, которые я видел во Дворце Администратума. Другие были более новыми. Но все они были написаны шифром. Я выругался.
Я стал рыться в шкафах быстрее, бегло просматривая найденные документы. Все они были написаны от руки, в разное время, разными людьми, и все зашифрованы. Единственные записи, которые не были зашифрованы, на первый взгляд казались бесполезными для меня. Это были копии документов, относившихся к заседаниям Совета. Они касались разных тем, и сами по себе не выглядели подозрительно. Лишь просмотрев около дюжины из них, я начал понимать, в чем тут дело. Все эти документы имели отношение к деятельности губернаторов из рода Штроков. Я видел имена, которых никогда не знал, имена моих предков, полностью забытых историей.
Забытых всеми, кроме Монфоров. Лишь наши враги, казалось, проявляли должную заботу о том, чтобы сохранить нашу историю.
Я прошел дальше вглубь тайника и за последним из шкафов обнаружил длинный сундук из пластали с тяжелым замком. Поднявшись по лестнице обратно в кабинет, я взял у Тервина плазменный резак, и вернулся к сундуку. Ярко вспыхнувшая плазма ослепила меня, но я быстро справился с замком. Подождав, пока смогу снова нормально видеть в свете фонаря, я открыл сундук.
Внутри оказался портрет. Очень древний. На рамке было выгравировано имя: Деврис Штрок.
Человек на портрете был одет в роскошные одеяния синего, фиолетового, зеленого и красного цветов. Это не были одежды планетарного губернатора. Сначала я подумал, что портрет был написан до его прихода к власти. Но потом я увидел, что он держит губернаторский скипетр в одной руке и меч в другой, словно объявляя о своем титуле — или о титуле, который скоро будет принадлежать ему.
Несомненно, это был Штрок. Острый, слегка удлиненный нос. Прищуренные глаза. Высокий массивный лоб. Даже спустя много столетий черты лица нашего рода были легко узнаваемы. В его взгляде виднелось высокомерие, которое мне совсем не понравилось. А еще в нем были заметны вызывающая дерзость и алчность, которые, как я отчаянно хотел верить, не были доминирующими чертами нашего рода.
Но не это было главным. Не выражение его лица поразило меня с силой физического удара, заставив пошатнуться и в то же время не отрывать взгляд от портрета.
Девриса окружали странные руны, расползаясь вверх и вниз по краям портрета. Они извивались и переплетались одна с другой, словно змеи или насекомые, хотя были несравненно более отвратительными. Я не знал, что они значат. Но понимал, что они ужасны, нечестивы. Хотя они были лишь изображениями, они были преисполнены скверны. Такие искажения линий просто не могли существовать. И все же они были здесь — ересь столь чудовищная, что я и представить не мог, что такое возможно. Один лишь взгляд на них причинял боль. Их иллюзия движения будто когтями вцеплялась в мою душу. Даже просто смотреть на них было опасно. Незнание не могло надолго защитить меня.
Самая крупная и ужасная руна представляла собой восьмиконечную звезду. Простая по сравнению с другими рунами, она каким-то страшным образом казалась знакомой. Хотя я никогда не видел ее раньше, она будто шептала мне, пытаясь вызвать на поверхность невероятные мысли, чувства и желания из самых темных глубин моей души. Она знала меня лучше, чем я знал себя сам. Она могла бы показать мне такие чудеса, если бы я только поддался ей…
Ужас стал моим спасением. Он заставил меня мертвой хваткой держаться за мою веру.
Звезда занимала большую часть портрета в ширину. Она находилась, казалось, позади Девриса, будто стоявшего на ее фоне, хотя круг, охватывавший лучи звезды, словно опоясывал его.
Хотя портрет был очень древним, восьмиконечная звезда блестела. Я знал, что если прикоснусь к ней, то буду осквернен.
Застонав от усилия, я все же оторвал взгляд от портрета и захлопнул крышку сундука. Тяжело дыша, я оперся о дверцу шкафа. Слова, которая написала Элиана, разъедали мой разум, словно кислота, словно раковая опухоль.
Пакт.
Пакт.
Пакт.
Здесь были вещи, которых я не понимал — и не должен был понимать. Были и другие вещи, менее опасные, но мучительно болезненные, которые я должен был принять.
Тервин, похоже, ошибался. Как минимум один раз Мальвейль все же был ограблен. Я ни на мгновение не сомневался, что этот портрет заказал сам Деврис. Портрет буквально излучал гордыню наихудшего рода. И каким-то образом Монфоры смогли заполучить его.
«Почему они его не использовали?»
Потенциал для шантажа был просто невероятным. Я содрогнулся при мысли о том, что могло бы случиться, если бы этот богохульный портрет попал в руки Инквизиции.
Значили ли после Девриса хоть что-то все добродетели, благочестие и чувство долга, которые были характерными чертами дома Штроков?
«Может быть, и значили».
Может быть, непоколебимая вера моей семьи стала неосознанным усилием искупить преступление, о котором мы не помнили, но от которого продолжали получать выгоду.
Пакт. Я понял, к какому выводу пришла Элиана. Я понял, почему она так страдала, и почему ее страдания не прекратились после смерти. Деврис заключил сделку с силами, непостижимыми для меня, но я осознавал, что они были более чем нечестивы. Он получил от этой сделки невероятные богатства в недрах под Мальвейлем, и через них — власть над планетой.
«Что он отдал взамен?»
Свою верность, судя по портрету. Но что означала его верность? Какова была цена?
«Нет прямых наследников. Начнем с этого».
Ужас за моих детей угрожал задушить меня. Может быть, он был и причиной страданий Элианы? Значит, я должен помочь ей не просто обрести покой. Она нуждалась в спасении. Мы все нуждались. Нам нужно было спастись от того, что сделал Деврис.
Я не знал, как нас можно спасти. Может быть, Элиана знала? И пыталась указать мне путь к спасению, как могла?
Вместе мы сможем спасти нашу семью.
Я цеплялся за эту надежду. Она была слабой и хрупкой. Но ее было достаточно, чтобы дать мне силу бороться дальше.
Я посмотрел на сундук. Мне было страшно открывать его, но я не мог просто так оставить здесь этот портрет. И не только потому, что он представлял опасность для моей семьи в руках Вет Монфор. Это была нечестивая, богохульная вещь. Ей нельзя было позволить существовать.
Собравшись с духом, я подошел к сундуку. Сейчас он, казалось, излучал холод. Сундук сам по себе был осквернен, запятнан нечестивостью того зла, которое в нем хранилось. Заставив себя не медлить, я отбросил крышку, включил плазменный резак и направил его луч на портрет.
Луч отключился. Я попытался включить его снова. Ничего не произошло. Резак отказывался включаться.
Я захлопнул крышку сундука, прежде чем портрет снова приковал мой взгляд и начал вгрызаться в мою душу. Я бросился назад к лестнице, натыкаясь на шкафы. Тайник словно смыкался вокруг меня. Паук в его центре хотел затянуть меня назад.
Я выскочил по ступенькам наверх, снова оказавшись в кабинете. Царившее здесь зловоние показалось мне почти банальным по сравнению с тем, что я видел.
— Ну как, нашлось что-то…? — начал Тервин. Но потом он увидел мое лицо.
— Надо уходить, — сказал он.
Мы бросились бежать.
Головокружительный спуск с башни показался мне ничем. Я просто падал и падал дальше.
Я больше никогда не покину этот дом.
Это не мое решение. Это факт. Дом стал моей тюрьмой. В последний раз Мальвейль позволил мне покинуть его пределы. Больше он меня не выпустит.
Раньше я пыталась выйти еще раз. Я не хотела выходить. Несмотря на то, что дом хотел, чтобы я чувствовала себя больной, мысль о том, чтобы покинуть его, была невыносимой. Но именно поэтому я знала, что должна попытаться еще раз. Мой ужас перед внешним миром может быть не моим. Я не знаю, какие из моих мыслей действительно мои, а какие принадлежат дому.
Даже этот дневник. Сколько ни шептала я себе, все равно я нахожу в нем другие слова, и не помню, чтобы их писала. Как мало осталось того, что действительно мое.