— Спасибо тебе. За все.
Я не видел призраков на обратном пути. Теперь я чувствовал себя более сильным и решительным. Необходимо было действовать, и я действовал. Я всегда чувствовал себя лучше, когда мог навязать бой врагу. Возможно, призраки ощущали это.
Я не боялся смерти. Неудача, бесчестье, проклятие, гибель тех, кто был доверен моей заботе — этого я боялся.
Когда я снова вошел в Мальвейль, в доме было тихо. Я настороженно поднялся по главной лестнице, ожидая ужасов за каждым углом. Мрак и тишина встретили меня. И больше ничего.
Я не стал останавливаться у комнат Зандера и Катрин. Услышал бы я в них что-то или нет — в обоих случаях это могло быть обманом. Я должен был оставаться сосредоточенным и не позволить дому отвлекать меня от настоящего боя, который состоится завтра. Пусть Ривас подготовится и найдет оружие, которое нужно ему для этой кампании. А я подготовлю поле будущего боя, насколько смогу.
И Элиана будет знать, что я не покинул ее.
Когда я рухнул на кровать, то был в состоянии, настолько вышедшем за пределы обычной усталости, что не знал, как его назвать. Однако я заснул не сразу. Перед моим мысленным взором появилось изувеченное тело Тервина, а рядом с ним труп Адрианны Вейсс, и они взывали о справедливости. Я застонал от ужаса и чувства вины — и на помощь мне пришла Элиана.
Ее образ становился все отчетливее в моем воображении. То, что я увидел ее снова, даже издалека, после того, как в Хранилище Секундус бежал от нее, словно трус — это дало мне надежду, которая была нектаром для моей души, опьяняющим, но мучительным. Радость, горе и тоска по ней слились в одно пылающее чувство. Она вернется ко мне, и на этот раз я смогу искупить свою вину перед ней. Потребность искупить вину была еще сильнее, потому что боль от потери Элианы была такой же сильной, как в первое мгновение, когда я узнал о ее смерти. Я мечтал, что смогу поговорить с ней еще раз и сказать все, что должен был сказать, и попрощаться с ней должным образом. Эта мечта превратилась в кошмар, а кошмар стал частью моей реальности наяву. Но и чудесная надежда тоже стала ее частью. Я снова увижу ее. И эта определенность была чем-то вроде экстаза.
— Я люблю тебя, Элиана, — прошептал я.
Я медленно скользил в небытие. Тоска следовала за мной.
— Я так скучаю по тебе.
Скорбь тоже следовала за мной в сон. И сожаления, не о том, что было не сказано и не сделано, но напротив, о том, что было сказано и сделано, о всех радостях, маленьких и больших, которых я больше никогда не испытаю. Я мог надеяться освободить Элиану. Я мог надеяться на достойное прощание с ней. Но то, что было потеряно, больше никогда не вернется.
Звук ее смеха. Скептический оттенок ее голоса, когда я говорил что-то глупое. Легкое прикосновение ее руки к моей шее. Веселье в глазах после разделенной шутки.
Все ушло навсегда. Остались лишь воспоминания. Воспоминания, которые были смутными, искаженными, неполными, постепенно забывавшимися. Моя потеря не была однократно случившимся событием. Это был ужасный, мучительный процесс. Смерть Элианы была лишь началом ее потери. Время будет стирать ее образ из моей памяти, пока не останется ничего кроме боли сожалений и полного осознания мучительной, бессмысленной жестокости потери.
— Я хочу, чтобы ты вернулась! — закричал я во сне.
И в этом сне она ответила. Элиана пришла ко мне.
Я повернулся на другой бок — и она была здесь в постели. И здесь была ее улыбка, и здесь были ее глаза. Обещание утешения, ушедшее навсегда.
— О, любовь моя, — прошептал я и заплакал.
— Шшш, — произнесла она. — Все хорошо. Я здесь. Я здесь.
Она погладила мою щеку. Стерла пальцем мои слезы. Я снова заплакал при этом прикосновении. Я так хорошо знал его. Я чувствовал тепло ее кожи. Одна из потерянных радостей вернулась ко мне. Я прошептал ее имя и потянулся к ней.
Она оказалась в моих объятиях, а я — в ее.
Мы поцеловались. Начало поцелуя было преисполнено радостного неверия. Наши губы едва соприкоснулись, словно их прикосновение могло прервать сон и отбросить меня обратно, в холодную реальность скорби. Но Элиана не исчезла. Она поцеловала меня еще сильнее, и я ответил ей тем же.
От неверия мы перешли к нежности, а от нее к страсти.
Слезы лились из моих глаз, и между поцелуями Элиана еще раз улыбнулась и сказала:
— Все хорошо. Я здесь. Я здесь.
Мы обняли друг друга с еще большей страстью.
Широкая улыбка Элианы сияла передо мной.
Слишком широкая.
— Все хорошо. Я здесь. Я здесь.
Вдруг Элиана изменилась. Ее тело стало будто размягчаться и таять. Плоть растекалась тягучей массой, текла, как зыбучий песок, и обрастала чешуей. Рогами. Ее смех звенел, словно лязг ужасных цепей.
Ее ногти стали словно клешни.
Словно шипы.
«Я здесь. Я здесь».
Ее голос стал хриплым. Улыбка все расширялась, разрывая щеки. Плоть сползала с костей и оборачивалась вокруг меня. Волосы ее стали словно паутина, а потом превратились в пленку из плоти, наброшенную мне на голову.
«Я ЗДЕСЬ! Я ЗДЕСЬ!»
Ее рычание оглушило меня, ее зубы вцепились в мои губы, и я закричал. Я отчаянно бился, но утопал в разрастающейся плоти, давился, задыхался. Я вопил и вопил в ужасе, пытаясь вырваться из сна, освободиться из удушающих объятий плоти.
Наконец я очнулся, крича и рыдая от страха. Я не мог видеть, не потому что волосы-плоть закрывали мои глаза, а потому что глаза были крепко зажмурены. Сейчас я открою их и все будет хорошо, это всего лишь очередной кошмар.
Наконец я решился открыть глаза.
Я успел заметить, как что-то мелькнуло, исчезая обратно в сон — что-то, похожее на огромную клешню.
Это был сон. В моей постели не было Элианы.
Но была кровь. Моя кровь, вытекавшая из порезов на спине и раны в боку, где, казалось, что-то застряло.
На постели там, где лежала Элиана, осталось углубление, а вокруг него корчились и извивались кусочки бледной кожи. Они сворачивались, сжимались, растворялись — и, исчезая, они смеялись пронзительным смехом удовлетворенной страсти.
Мой рот был широко, болезненно открыт. Мой вопль застрял в груди. Я смог издать лишь слабый свист, звук мучительного стыда, разрывавшего меня.
А плоть кошмара смеялась, смеялась и исчезала.
Прошло какое-то время, прежде чем я смог дышать, и мои вздохи были прерывистыми и болезненными. Я уже не мог плакать. Я стонал, издавая такой звук, словно клешни кошмара вырывали мое сердце из груди. Стон перешел в пронзительный вой, я зажмурил глаза, не желая смотреть на мир вокруг, на следы того, что я сделал. Когда я открыл глаза, они закатились, мой взгляд был абсолютно пустым. Весь мир был чудовищем, на которое я не мог смотреть.
Я вцепился ногтями в свою кожу, оставляя на левой руке длинные царапины, пока не потекла кровь. Стоная от стыда, я терзал себя, словно мог вырвать скверну того, что я сделал.
— Повинуйся, и очищен будешь, — молился я. — В повиновении нет места мысли.
Я стал царапать руку сильнее, и по ней полилась кровь. Если бы в комнате была плеть, я бы бичевал себя, пока не содрал последний дюйм кожи со спины.
— Я не делал этого. Император, сделай так, чтобы я не делал этого…