- Наверное, потому, что я обучаю вместе мальчиков и девочек.
- Вместе? - удивился Каримбай. - Ну, это уж слишком...
Как правило, наши женщины редко используют образование, если даже получают его. Выучилась читать и писать - и слава аллаху!.. Вот, скажем, живет у вас в Коканде грамотная женщина. Но разве книги у нее на уме? Совсем нет. Да ведь это и есте
ственно! Женщина создана для продолжения рода человеческого, а не для того, чтобы двигать вперед науки. Это занятие для мужчин.
Завки вдруг увидел, как лицо Хамзы начало покрываться красными пятнами. Он взял Хамзу под руку, как бы говоря ему:
успокойся, успокойся...
Но Хамза весь уже был во власти своего нового настроения.
- И вы хотите, чтобы так было всегда? - впился Хамза своими ставшими острыми как иголки зрачками в лицо Каримбая.-И с такими идеями вы собираетесь издавать серьезную газету?.. Вот вам уровень просвещения, господин Медынский!
Деньги, деньги, только деньги, и ничего больше!.. Но вы, Каримбай, конечно, никогда не осмелитесь написать об этом в своей газете...
- А кому это интересно знать? - нахмурился Каримбай.
- Большинству нашего народа!.. - взорвался Хамза. - Тем, кого вы считаете людьми низкого происхождения!!
- Но они не будут читать мою газету! Они неграмотны!
- Сейчас не будут, сейчас неграмотны, но уж,е близок день, когда они избавятся от своей темноты...
- Не знаю, чему уж вы там учите детей в своей школе, - воинственно надулся Каримбай, - но ни один уважающий себя мусульманин не отдаст своего ребенка вам на обучение...
- Вы-то, конечно, не отдадите!
- А зачем? Я человек богатый. Мои дети учатся в других школах. Им нечего делать среди детей босяков и нищих!
Хамза побледнел. Лицо его заострилось. Ненависть душила.
Он сдерживался из последних сил.
- Да, двери моей школы и моей души всегда будут открыты только для детей бедняков, потому что им нет места там, где учатся ваши дети! - Он обернулся к Медынскому: - Вы напрасно меня пригласили сюда, ваше превосходительство... Мне нечего здесь делать. Я рабочий! Я работаю на заводе, а не торгую хлопком, газетами, мыслями, людьми! У всех ваших гостей один бог - нажива! Я же верую в других богов - в правду, в справедливость, в честность, в народ! И поэтому мне нечего здесь делать... Извините за резкий тон.
И, круто повернувшись, Хамим пошел к выходу.
Завки поспешил за ним. Теперь это был его ученик - тот самый поэт Хамза, через сердце которого проходили все беды, вся боль мира.
4
Садыкджан-байвачча после неудачи на улаке снова впал в тяжелый запой. Но теперь он пил не дома, а ездил из ресторана в ресторан, занимал отдельные номера, заказывал ящиками шампанское, шумел, бушевал, бил посуду, плакал, забывался хмельным сном, чтобы утром все повторялось сначала.
Байвачча боялся оставаться один - он ни на шаг не отпускал от себя Алчинбека. Что-то сломалось в его натуре после смерти Зубейды, какая-то глубокая трещина расколола мозг и волю.
Мозг стал тупым, воля - дряблой. Байвачче ничего не хотелось.
У него было только одно желание - пить, пить как можно больше, заливать водопадом алкоголя непрерывно нарастающий в голове огненный, звериный вой, душить спиртным возникающую каждую минуту в душе истерику.
Садыкджан никого не мог видеть. Сошедшая с ума Шахзода была удалена из города. Под присмотром старших жен и специально выписанного из Ташкента врача она сидела в далеком деревенском поместье.
Где-то еще жила Зульфизар, но где? Байвачча не мог вспомнить. Ее прятали в одном из пригородов Коканда Эргаш и КараКаплан, которым была выделена значительная сумма денег, чтобы они держали контроль и за любовницей, прелестей которой хозяин так и не успел оценить, и за повредившейся умом женой, спасая ее от судебных инстанций, и за всеми остальными женами, караулившими Шахзоду.
Эргаш и Кара-Каплан все время разъезжали из Коканда в далекое деревенское поместье и обратно, буквально разрываясь от своих новых обязанностей. Пили оба, несмотря на высокую миссию телохранителей садыкджановских жен, возложенную на них вместе с предоставлением большой финансовой свободы, тоже вмертвую.
Смерть Зубейды надломила байваччу, он все забросил, дела шли вкривь и вкось, и только усилиями Алчинбека удавалось сохранить относительный порядок на заводе и в конторе.
Правда, иногда на Садыкджана нападало просветление, и он, опухший, разбитый, с чугунной головой, мающийся от похмелья, с отвращением читал и подписывал деловые бумаги и снова погружался в застойное пьяное небытие.
В ресторане было многолюдно. Все столики были заняты.
Байвачча и Алчинбек сидели в углу. Напротив них пыхтел сигарой старый партнер Садыкджана, известный английский торговец хлопком мистер Уиллкинс.
- Я прошу снять с каждого пуда еще пятьдесят копеек, - сказал англичанин.
Алчинбек перевел.
- Гривенник, - мрачно сказал байвачча.
- Ноу, ноу! - замахал руками мистер Уиллкинс. - Это немилосердно!
- Налей, - приказал Садыкджан Алчинбеку.
Чокнулись. Выпили.
- Пятнадцать копеек, - буркнул байвачча.
- Сорок пять, - выпустил англичанин облако дыма.
- Двадцать.
- Сорок.
- Двадцать пять и ни копейки меньше! И выпьем за хлопок, который был моим, а стал твоим.
- Я уезжаю, - насупился мистер Уиллкинс.
- Уезжай! - стукнул байвачча кулаком по столу. - Русские купят!
- Я не понимаю, - лицо английского купца выражало обиду, - почему мы не можем договориться? Столько лет мы честно вели деловые отношения... Что случилось?
Алчинбек перевел.
- Удержите мою цену, - шепнул ему Уиллкинс, - и будете иметь от меля презент. Тысячу фунтов.