Джинн спит в своём кувшине, который падает в бездну, и сон его — наш мир. Пока он не проснётся, вселенная будет существовать. Добрая фея поёт ему колыбельную песенку, порхая рядом на своих прозрачных крылышках. А ещё с ними вместе падает весёлый карлик, он заводит свой маленький, но мощный будильник…
В тридевятом царстве, в тридесятом государстве, в триодинадцатой федерации, в славном городе Сивокобылинске, что в Бредской области среди передовых числится, жил гражданин один — Гапа Котовасин. Прожил он жизни своей тридцать лет и три года, и хотя на печи особо не разлёживал, назвать преуспевающим членом социума его никто бы не решился. А разлёживать он больше предпочитал на диване. По годам его величали уже Агапоном Кузьмичом, но сам по себе человечком он был маленьким, неприметненьким. Досталась ему от родителей покойных квартира однокомнатная, в которой и жил-поживал он один-одинёшинек. Своей семьи Агапон Кузьмич не завёл по причине некоторой робости перед женским полом, а больше из-за природной своей лени-матушки. Друзей у него не то, чтобы совсем не было, но общался он с ними редко. Школьные товарищи в большинстве своём поразъехались кто куда, а те, что остались, все делом заняты. Кто бизнес ладит, чтобы жизнь свою на более высокий уровень поднять, а кто просто работает в поте лица своего, на хлеб с маслом да на бензин четырёхколёсному другу зарабатывает. И на Гапу-бездельника время своё, по секундам расписанное, редко кто тратить желает. А Агапон наш Кузьмич, перебивался случайными заработками. Время от времени устраивался куда-нибудь, вроде бы с серьёзными намерениями, но долго нигде не держался — надоедало. Была у него ещё на это уважительная причина — врождённый порок сердца, но это больше для отговорки, а так, моторчик Гапу не особо беспокоил. Давным-давно когда-то обследовали его эскулапы, выявили болезнь, освободили от исполнения почётной обязанности, да посоветовали и в гражданской жизни не перенапрягаться особо, коему распоряжению Агапон Кузьмич и следовал благополучно всю свою жизнь. И никаких беспокойств от недуга своего он не испытывал.
Но, к чести его, надо заметить, халявщиком и нахлебником Гапа не был, просто потребности у него имелись небольшие — поесть вкусно, да книжку интересную почитать, вот и всё. Ну, уж на эти скромные надобности Агапон Кузьмич себе зарабатывал, во всяком случае, на еду. А книжки покупал иногда, а чаще брал почитать у знакомых, но ведь так многие делают, и зазорным это в народе не считается. Тем более, что читал Гапа быстро и аккуратно, прочитанное возвращал сразу же, и даже, когда давали ему книжонку растрёпанную, ремонта требующую, оный ремонт своими силами производил. Литература ему больше нравилась увлекательно-развлекательная, нереальная. Фантастику, и научную и фэнтези, Гапа читал запоем, а иногда не стеснялся и детскими сказками увлечься. А порой и что-нибудь абстрактно-философское проглатывал, и даже понимал. Умом он обладал в этом направлении острым, всяческой метафизикой интересовался ещё со школьной скамьи. Но вот на практическую сторону жизни этого его ума не хватало, а вернее сказать, не было у него интереса к достижениям в реальной жизни. Поэтому и не преуспел он в ней. И даже читать об обычной жизни Гапа не любил. «Зачем читать о том, что и так можно в жизни встретить или по телевизору увидеть?» — говорил он, — «Интереснее то, что если и встречается, то где-то далеко, если и случается, то не с нами, простыми смертными». Разные детективы и криминальные приключения обходил Агапон Кузьмич своим вниманием, а от историй про любовь он просто засыпал. «Я уж лучше кулинарную книгу почитаю, чем про любовь, — его слова, — и вообще, если уж людям приспичило сделать культ из физиологической потребности, так сделали бы уж лучше из еды!»
И нельзя сказать, что вот, Агапон Кузьмич любил поесть. Правильнее будет выразиться — он любил пожрать! Сам себя он называл великим жрецом, имея в виду вовсе не служителя какого-то экзотического культа. Культу еды, это да, служил самозабвенно. И когда его кто-нибудь называл любителем пожрать, Агапон Кузьмич делано обижался и говорил: «Это ты любитель, а я — профессионал!» В различных анкетах в графе хобби писал он: «пищеварение», иногда, если позволяло место, добавлял ещё: «и чтение». А ещё Агапон Кузьмич был спец. Не спец в каком-то деле, а поспать он тоже любил.
Вот такими скромными были его жизненные потребности, которые Агапон Кузьмич, как мог, себе обеспечивал. Ну, еще любил он поговорить с умным человеком об устройстве мироздания. Свои кое-какие суждения по этому вопросу у него, конечно имелись, но он никогда не спорил, отстаивая их. «Сейчас я считаю так, на основании того, что мне в данное время известно, но узнав ещё что-то, я могу поменять своё мнение». В общем был наш Агапон Кузьмич теоретиком жизни, но никак не практиком. То есть, какой стороной гвоздь в доску забить и тому подобные практические навыки у него имелись, ведь зарабатывать на свои скромные нужды ему приходилось по-разному. И основной принцип белковой жизни: «каждое живое существо, чтобы и дальше оставаться живым, должно питаться другими живыми существами», распространённый также и в жизни общественной он умом понимал, но вот на деле его использовал только лишь в отношении физиологической пищи.
Очень часто, лежа на стареньком скрипучем диване («а зачем мне новый, я ещё этот не до дна пролежал») в своей квартире, любил мечтать Агапон Кузьмич Котовасин, о том, чтобы оказаться ему на месте какого-нибудь героя прочитанной им фантастической книжки, в сказочном мире. И чтобы выпали на долю его интересные и познавательные похождения по невиданным местам, неопасные приключения с благополучным исходом, и, после всего этого, мирная спокойная жизнь в живописной местности по соседству с интересными существами — драконами (желательно, травоядными), колдунами (охотно делящимися своей мудростью), феями (добрыми) и джиннами (не меньше трёх желаний с кувшина). И даже мечом помахать гражданин Котовасин был не прочь, конечно, желательно волшебным. Вот вызволять какую-нибудь принцессу, чтобы на ней потом жениться, он вряд ли вдохновился бы. Если отправляться в поход, так уж за какой-нибудь волшебной книгой, чтобы, заполучив её, остаток жизни провести ни в чём не нуждаясь, изучая таинственные заклинания, открывая проходы в параллельные миры и вызывая оттуда различных существ для обмена опытом. Но, даже в самых смелых своих грезах, не предполагал Агапон Кузьмич, что большинство его мечтаний сбудутся. Правда, не при жизни. Но, не будем забегать вперёд.
Однажды, в один из последних погожих деньков осени рокового двухтысячного года, уже после объявленного, но несостоявшегося конца света, на который у Агапона Кузьмича были смутные не оправдавшиеся надежды, в культурной жизни города Сивокобылинска произошло одно событие. Косвенно оно и послужило началом приключений нашего героя. В город приехал зоотеррариум. Иногда гражданин Котовасин посещал подобные заведения, когда имелись деньги, но в данный момент он сидел на мели. В понедельник вечером Агапон Кузьмич зашёл к одному своему ещё школьному знакомому, Жоре Холодильникову, чтобы отдать ему взятую во временное пользование и уже прочитанную книгу, и, если повезёт, раздобыть другую. Жора пришёл с работы не очень уставший, но заскучавший по общению, так как работал он ремонтником телеаппаратуры, но не по вызовам, а в мастерской, куда кроме пожилого приёмщика заказов почти никто не заглядывал, а его коллеги отличались, как на подбор, замкнутыми характерами. Поэтому он даже обрадовался Котовасину, несмотря на явно не взаимовыгодный повод его визита. Да и вообще, Холодильников всегда был радушным хозяином и весёлым собеседником. Сидя у него на кухне и попивая чай с испечённым вчера женой Жоры, Аллой, пирогом с яблоками, старые приятели беседовали о том о сём. Вернее, говорил в основном Жора, а Гапа только слушал, и время от времени кивал или поддакивал ему и иногда утвердительно мычал с набитым ртом, косясь на лежащую на соседнем табурете новую книжку. Такова, по исторически сложившейся традиции их приятельских отношений, была моральная плата за аренду печатной продукции.
— А мы в субботу всем семейством в зоотеррариум ходили, — сообщил помимо многого другого Жора, — змеек разных да ящерок дочкам показывали. Старшая боится, а младшая, ты прикинь, интересуется. Папа, а как эта называется, а как та.
Дочерям Холодильникова, младшей Варе и старшей Анфисе было соответственно пять и семь лет. Кроме них семейство располагало ещё десятилетним оболтусом Стёпкой, который благодаря счастливому стечению обстоятельств и, отчасти верному расчету Котовасина, болтался где-то на улице. Детей, как и любой другой дестабилизирующий фактор внешней среды Гапа не любил. «Дети — цветы жизни, — говорил он — но на эти цветы у меня аллергия». Но ведь не скажешь же такое школьному товарищу о его детях.
— А ещё там у них объява висит, требуется ночной сторож-смотритель, ночь через ночь, оклад тысяча восемьсот пятьдесят рэ. Я как увидел, сразу о тебе подумал, надо, думаю, Гапону сказать, ты же без работы сейчас. Они всю зиму у нас будут, вот и ты у них перезимуй. А что, работа не пыльная, денег, правда, маловато, но ты же не семейный, тебе хватит. Или ещё где-нибудь подработаешь, если подвернётся. Дело тебе говорю. Ты не тормози, завтра же сходи туда, это в доме культуры, пока никто не опередил. Будешь змеек да паучков сторожить, чтоб не расползлись по городу, не покусали кого. Ну, может, покормить их надо, не знаю, жрут они ночью? Главное, не перепутать, кого кем кормить, ха-ха-ха. И читай себе книжки сколько хочешь. А днём свободен, с девяти утра до полдесятого следующего вечера.
— Схожу, конечно. Это как раз для меня, инвалида умственного труда, — сказал Гапа, — а то летние заработки кончаются уже. А так хоть какая копейка капает.
Последующий после разговора вечер, а затем ночь и утро укрепили Агапона Кузьмича в срочной необходимости взять на себя заботы о братьях наших меньших — земноводных да пресмыкающихся. И, хотя оплата по нынешним временам была очень умеренная, но никаких других планов у него на предстоящую зиму не было. Утром, взяв все документы, которые могли понадобиться для устройства на работу, включая справку о состоянии здоровья, в оправдание того, что молодой и на вид нехилый и почти упитанный организм претендует на явно пенсионерскую должность, гражданин Котовасин отправился пытать счастья. Вот на этом недлинном пути и подстерегала нашего героя стройная улыбчивая дама в балахоне с капюшоном и с косой в руках. Так и рухнул он на усеянный опавшими листьями тротуар улицы имени художника Петрова-Водкина.
Сначала тело Агапона Кузьмича не привлекло к себе должного внимания со стороны прохожих, мало ли пьяных или еще каких граждан падают на улице, что же каждому уделять своё драгоценное время? Но вскоре среди проходивших мимо граждан, нашёлся некто, чья сознательность потребовала остановиться около упавшего незнакомого человека и обнаружить факт его отсутствия в живых. О чём этот достойный член общества и поведал окружающим. Те немедленно отреагировали на это прискорбное событие организацией возле тела усопшего стихийного и несанкционированного митинга. А вскоре скопление на ограниченной площади большого количества граждан привлекло внимание сотрудника милиции, и, так как собравшиеся не были вооружены и не выражали агрессивных намерений, он подошел узнать, в чем дело. Ещё этот доблестный сержант принял участие в нашем повествовании тем, что вызвал «скорую».
А вот что поведает нам об этом событии сам Агапон Кузьмич: «… прошел по инерции, уже не чувствуя ног, потом как-то сразу ощутил себя лежащим на тротуаре, а мир вращался вокруг меня, не давая взгляду зацепиться за что-нибудь. Потом все моё самоощущение сконцентрировалось только на зрении и слухе. Слышал я какую-то непонятную очень быструю музыку, а видел, как пространство передо мной стало наплывать на меня, но, не приближаясь, а наоборот, отдаляясь, и увеличиваясь, как будто на экране, когда камера даёт постепенное увеличение. Взгляд мой, почему-то исходящий не из глаз, а из солнечного сплетения, пронзал пространство на глубину не более миллиметра, но этот миллиметр был для меня бесконечно огромным расстоянием, как будто я сам уменьшился. Я летел через огромные пространства пустоты бесконечно долго, но в то же время сознавал, что остаюсь на одном месте — странное ощущение. Воздух стал видимым, как в жаркий день. Он был похож на скрученный в спираль жгут, который постепенно разматывался, а я находился в середине этого жгута…»
По всей видимости, Агапон Кузьмич описывает так называемый серебряный шнур, которым, согласно эзотерическим учениям, душа привязана к телу.
«…когда вернулось ощущение времени, я нашел себя среди небольшой толпы, собравшейся вокруг лежащего на тротуаре человека. Я чувствовал необыкновенную легкость и комфорт, от чего уже давно отвык, потому что не отличался хорошим здоровьем, и какая-нибудь часть тела постоянно напоминала мне об этом. Теперь же — никаких неприятных ощущений, когда к ним привыкаешь, перестаёшь их замечать, но если вдруг они исчезли, сразу это осознаёшь. Это ощущение поначалу так меня захватило, что мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, что человек, лежащий на тротуарной плитке — это я. «Я умер» — пронеслась мысль. И не было испуга, во всяком случае, такого к которому я привык — участившийся пульс и перехваченное дыхание, только странное чувство далекой и даже безразличной потери — я ещё не привык чувствовать без участия гормонов тела. Я видел, тогда ещё так же, как и при жизни, и я слышал, но в тот момент, захваченный внутренними изменениями, я не прислушивался, о чём говорят окружившие моё тело люди. Я опустил взгляд, чтобы посмотреть на себя, как я теперь выгляжу, но ничего не увидел. Из фильмов у меня сложилось впечатление, что мёртвых не видят только живые, а сам я и другие духи должны друг друга видеть. Смешно вспоминать, но тогда мой взгляд в поисках своего тела сделал полный оборот по вертикали на триста шестьдесят градусов. Оказалось, что я стал маленькой точкой, висящей в воздухе на той высоте, где раньше располагались мои глаза. Чтобы перемещаться, мои мысли давали те же команды, что и при жизни, только вот непонятно чему. Я думал, что мне надо пойти вперёд, свернуть в сторону, нагнуться или оглянуться, и точка из которой исходил мой взгляд, передвигалась так же, как если бы я совершал эти действия при помощи тела.
Когда кто-нибудь шел прямо на меня, я первое время отскакивал с дороги, как если бы был живым. Но когда на меня наскочили сзади, и я не почувствовал, что через меня прошли, или что наоборот я прошёл через что-то осязаемое, только момент темноты, я сам попробовал пройти через живого человека. Сначала было трудно заставить себя сделать это, и я несколько раз отскакивал в последний момент. Люди двигались, и мешали мне сделать задуманное так медленно, как я сам хотел. Тогда я решил потренироваться на дереве. Я выбрал тополь, росший неподалеку, и стал медленно приближаться к его поверхности. Вот уже его кора в миллиметре от меня, ближе, ещё ближе…Темнота. Я внутри. Назад. Я испугался, но не так как при жизни, с учащённым сердцебиением, а просто мысль: «назад» резко сменила мою решимость поэкспериментировать. Так бояться даже не страшно. Ещё попытка. На этот раз я заставил себя остаться внутри дерева. Ничего, только темнота и запах свежей древесины, не знаю, чем я его чувствовал. Постояв внутри тополя, я вышел и двинулся на стоящего поближе человека. То же самое, что и дерево, только запах другой.
Вы наверно подумаете, вот, только умер и давай экспериментировать, так не бывает, должен испытывать какой-то шок. Как я потом узнал, шок бывает у всех, но у всех по-разному выражается. У меня, например, вот так. Некоторые паникуют, но быстро успокаиваются, в отличие от живых, у которых это состояние поддерживается и усиливается выбросом адреналина или других каких-то гормонов. Боится тело, ведь ему надо выжить. Это в него эволюцией заложено. А у мертвых страх это только мысль, которая сменяется следующей мыслью, и страх проходит. Представьте себе старую ленивую мышь, обожравшуюся и страдающую отдышкой. Она лежит на тёплом деревянном полу, её разморило, ей лень доползти до норки, и вот она видит кошку. Её мысли — медленно-медленно: «…кошка…», пауза, «…сейчас… съест…», зевает, «нет… мимо…прошла…», засыпает. У нас, мёртвых, почти так же. И не только страх, но и радость, горе, и даже смех. Позже, когда я уже привык быть мёртвым, я проанализировал свои чувства и понял, что это не совсем так. Ну, а пока мне показалось, что я стал совсем бесчувственным.
Тем временем прибыла «скорая», и моё тело погрузили на носилки, накрыли простынёй и загрузили в машину. Я увязался следом. Не то, чтобы я чувствовал такую уж сильную привязанность к своей бренной плоти, просто я не знал, куда мне ещё пойти. Пока я был жив, я знал: мне нужно работать, чтобы обеспечить себя всем необходимым, чтобы и дальше оставаться живым. Теперь такая необходимость отпала, но я как-то на автомате старался держаться около своего тела. Это одно из проявлений посмертного шока, кстати, одинаковое для всех. Во всяком случае, я не встречал никого такого, кто, почивши, сразу же покинул бы своё тело.
Заскочить в «скорую», как если бы я был живым, я не успел, сработала привычка обходить стоящих на пути людей, да и в машине для меня вроде не было места, и поэтому я «побежал» следом. Так как от подобного «бега» я не уставал, я мог двигаться с такой же скоростью, как и «скорая», а, поняв это, попробовал и обогнать её. У меня получилось, и я решил как-нибудь на досуге испытать, какую максимальную скорость я смогу развить. Вскоре гонка мне надоела, и, поравнявшись с машиной, я нырнул сквозь её стенку и пристроился в уголке. Ведь много места мне не надо.
Потом было вскрытие. За этой процедурой я наблюдал равнодушно, а под конец даже заскучал. Ещё вызывали кого-то из милиции, чтобы установить мою личность. Им повезло, документы у меня оказались при себе, я ведь шёл устраиваться на работу.
После всех положенных формальностей моё тело отвезли на каталке в морг. Он представлял собой выложенное белым кафелем подвальное помещение с тремя рядами столов из нержавейки, на один из которых мое тело и положили, накрыв простынёй. А я полагал, что в морге будет холодильный шкаф с выдвижными ящиками, как в фильмах. Когда санитары уходили, они, конечно же, выключили свет, но для меня освещение не изменилось. Я продолжал видеть так же, как будто в пасмурный вечер, когда солнце уже село, но темнота еще не наступила. Для зрения духов, оказывается, не нужен свет, и полную темноту я видел с момента смерти только тогда, когда оказывался внутри чего-либо. Да и то, так продолжалось недолго, позже у меня несколько изменились возможности зрения.
Кроме меня в подвале находился еще один клиент, но самого его я не видел, а только мог полюбоваться его телом. То ли он уже его покинул, то ли просто я не мог его видеть. Уходить от тела мне как-то не хотелось, и я продолжил экспериментировать с моим новым состоянием. Вспомнив, как я, пытаясь оглядеть себя, перекувыркнулся на полный оборот, я подумал: раз мне тогда не понадобилась опора, то мою точку восприятия не поддерживает какое-то бесплотное подобие тела. Она попросту парит в воздухе на высоте, где раньше находились мои глаза. Это должно означать, что я смогу летать. Но как этого добиться?
Когда мне понадобилось двигаться в привычном направлении, у меня не возникло проблем. Я просто думал так, как если бы я совершал это действие живым, и движение происходило само. А как мне надо думать, чтобы полететь, может быть попробовать «подпрыгнуть»? Я мысленно оттолкнулся от пола посильнее и действительно поднялся в воздух, даже чуть повыше, чем при обычном прыжке, но сразу же опустился обратно. Подвела инерция мышления. Еще несколько попыток, окончившихся тем же, убедили меня, что, раз я привык думать, что после прыжка сразу наступает приземление, то и теперь, когда на меня не действуют силы тяготения, я продолжаю думать так же. Надо как-то обмануть себя, например, представить себе лестницу, и подняться по ней. Но проблема заключалась в том, что я не мог закрыть глаза, у меня их попросту не было. Я пробовал смотреть в сторону, вверх, но всё равно; я знал, что этой лестницы нет, и не мог заставить себя думать так, как будто бы она была. Не помогла и мысль, что, находясь на верхних этажах больницы, и при этом, обладая способностью проходить сквозь пол, я фактически летал. Раньше, при жизни, я был лучшего мнения о своём воображении. Не знаю, сколько времени заняли у меня бесплодные попытки, но я перепробовал многое. Я «ложился» на пол, взглядом к потолку, и пробовал «лёжа» идти вперед. Потом я делал то же самое у стены, пытаясь представить, что она пол, и идти по ней. Ещё я полностью погружался в пол и, глядя вверх, выходил из него, надеясь незаметно для себя «выйти» выше пола. Наконец, я залезал на стол, и, глядя в потолок, шёл по нему, не видя, где он закончится. Это дало некоторые результаты. Пока я не видел, что «иду» по воздуху, я «шёл». Потом смотрел вниз и «падал». Но это убедило меня, что летать в моём состоянии возможно! И всё-таки я нашёл правильное решение. Я опустил взгляд вертикально вниз, и двигался некоторое время так, привыкая к пустоте внизу, которая меня держит. После этого я начал кувыркаться, чтобы потерять ориентацию в пространстве, потом резко остановился и двинулся вперед. И у меня получилось! От кувырков у меня, конечно, не было головокружения, ведь головы то у меня нет. Зато я потерял привычное направление, и двинулся под углом вверх. Поймав это состояние, я стал парить по моргу в разных направлениях. Мне так понравилось! Ради этого одного стоило умереть!
Освоившись с техникой полёта, я понял ещё один важный принцип движения духов. Для перемещения мне не надо «притворяться» в мыслях, что я иду. Нужно всего лишь, не знаю, как это поточнее объяснить, притягивать взглядом, что ли, цель впереди себя. В общем, для себя я назвал это действие «камера-наезд». Если бы у меня имелись глаза, то это можно было бы назвать фокусировкой зрения. Таким же образом осуществляется и движение назад. Только, опять же, мешает инерция мышления, боишься стукнуться обо что-то, хотя стукаться и нечем.
Подвал мне вскоре надоел, и я «протаранив» потолок и ещё наискось несколько верхних помещений, вылетел на улицу. Давно наступила ночь, даже уже ближе к утру, и город был пуст. Освещение для меня оставалось неизменным, Приглядевшись, я мог рассмотреть любые мелкие детали лучше, чем прежним, живым зрением. Диапазон теперешней фокусировки взгляда оказался огромен. Можно смотреть вдаль, и видеть всю картинку целиком, а можно рассматривать строение отдельного листочка дерева с высоты птичьего полета, как под микроскопом. После нескольких минут полётов, я уже освоился со своими новыми размерами, точнее с их отсутствием. У меня появилась своя гипотеза насчёт принципа передвижения духов. Он основан на зрении, как ни странно это звучит. Живой человек, когда он смотрит на предмет, находится на одном конце взгляда, а рассматриваемый объект — на другом. Но внимание его концентрируется в точке, куда упирается взгляд. И если человек увлечён тем, что он видит, и все его мысли заняты этим, то дух его, в самом прямом смысле, тоже находится в этой точке. Он только связан с телом какой-то незримой связью, чем-то вроде радио. И, находясь вне тела, по этой связи управляет им. У мёртвого нет тела, этого якоря, который держит дух, и он весь находится на дальнем конце своего взгляда. Если, конечно, сам захочет. То есть, принцип движения таков: смотришь на предмет и выбираешь, если хочешь двигаться к нему, то ты уже там, если нет, то возвращаешься обратно. Потому, что ты уже был там, когда рассматривал этот предмет. Выходит, до момента, когда я осознал это, я, уже находясь в точке назначения, возвращался назад за своим несуществующим телом, и думал, что тащу его за собой. Вот что значит привычка. Сразу же отпал вопрос о максимальной скорости передвижения. Она просто мгновенна. Сколько времени уходит у живого на то, чтобы перевести взгляд? Доля секунды. Так ведь ему приходится ещё разворачивать неуклюжий механизм глазного яблока, фокусировать зрачок на нужное расстояние. Духу этого всего не требуется. Теперь мне понятно, почему я не видел других духов. Попробуй-ка, разгляди точку, не имеющую размеров, да ещё и мгновенно перемещающуюся в пространстве.
Но это открытие сразу же породило у меня целый ряд вопросов. Хорошо, я нахожусь там, куда я смотрю, но только если моё внимание сосредоточено на рассматриваем объекте. А где бываю я, когда размышляю, то есть смотрю и не вижу? Когда мои мысли заняты чем-то внутренним. Ладно, у живого — понятно. Его дух в такие моменты находится внутри, в собственном мозгу, в глубинах памяти или мыслительного аппарата. А внутри чего нахожусь я, бестелесный? То есть, понятно, что внутри самого себя, но какое место в окружающем пространстве занимает та точка, которую я считаю собой? Может там, где мой взгляд остановился в последний раз? Вот сейчас я как раз задумался и перестал следить за окружающим. Где я вернусь к действительности? Ха, в морге! Привычка! Всю жизнь я считал местом пребывания своего «Я» тело, и вот теперь вернулся к нему. А ну-ка, теперь попробую обратно на то место, которое я запомнил последним во время моей прогулки. Получилось. А можно в какое-нибудь ещё место? Я представил себе свою квартиру, и сразу же оказался дома.
Всё было таким же, как я оставил, уходя на роковую прогулку. Интересно, кто здесь будет жить теперь, ведь у меня нет наследников. После смерти обоих родителей я не поддерживал связь ни с кем из родственников. Вряд ли их будут разыскивать. В наше время урвёт кто-то из крутых, или из начальства, кто сможет, и будет пользоваться и в ус не дуть. Сам, конечно, не поселится, зачем крутому однокомнатная квартирка. Продаст, скорее всего. Ну, наведаюсь потом, посмотрю.
Я вылетел через стену третьего этажа, и отправился бродить по уже утреннему городу. Бродить, это я, конечно, по привычке выразился. На самом деле, я просто смотрел на то, что привлекало мое внимание, и так, короткими перебежками, двигался без какой-либо цели. А чем ещё заняться покойнику? Душа, как выяснилось на практике, не умирает вместе с телом, а слоняется без дела по миру и мается от скуки. Я даже спать не могу, нет организма, которому требуется отдых. Интересно, долго так будет продолжаться, или есть ещё вторая, окончательная смерть? А может не вторая, а третья, десятая? Или, может быть, это мой персональный ад, за то, что жил неверующим? Был материалистом — вот тебе материалистская загробная жизнь, без бога, ангелов, чертей и прочей религиозной атрибутики. Верил в свой разум — вот тебе! Только разум и остался от тебя. Разум и материальный мир, и делай, что хочешь с этим подарочным набором. У тебя в распоряжении вечность. Можно, конечно, путешествовать по миру, посмотреть разные страны. Этаким загробным туризмом заняться. Ещё можно бесплатно в кино ходить. Можно книжки читать. Пристроился над плечом у какого-нибудь книголюба, у кого поинтереснее книга, и читаешь с ним вместе. При жизни мне бы такое предложили, я рад был бы несказанно. Но сколько так может продолжаться? Тысячу лет? Больше? И всё это без сна, то есть, примерно на тридцать процентов дольше время тянется, чем мы привыкли ощущать. Один мой знакомый, очень деятельный человек, говорил: «Жизнь нужно прожить так, чтобы в аду не было мучительно больно, а можно было, наконец, расслабиться и отдохнуть!». Вот бы он узнал, какими пророческими оказались его слова! А где-то по земле скитаются, наверное, многие миллиарды таких же, как я духов. Все те, кто умирал на протяжении всей истории человечества. И мы друг друга не видим. Я ведь никого из «своих» ещё не видел. При жизни я был малообщительным человеком, но то совсем другое дело. У меня всегда оставалась возможность общения, даже если бы я вообще никогда ей не воспользовался. Теперь такой возможности нет. А интересно, если предположить, что душа вечна, что со мной будет, когда Земля исчезнет. Я где-то читал, что через четыре миллиарда лет Солнце или погаснет, или взорвется, не помню точно. Так и останусь болтаться в космосе? С другой стороны, а если бы я был верующим и праведником, и попал бы в рай? Пусть там даже очень, невообразимо хорошо, но вечность — это всё-таки многовато. За такой срок любое блаженство успеет надоесть. Или может быть мир устроен по-индийски, и я заново вселюсь в новое тело? Как это правильно сказать: рожусь или рождусь, я никогда не слышал это слово в будущем времени. И никого нет из мертвых, потому, что все уже переродились заново, один я такой необразованный, не знаю, как это сделать. Ну, посмотрим, что дальше будет, может, обучусь ещё непростому ремеслу загробного существования.
Опять я задумался, и, оторвавшись от окружающего, вернулся к своему телу. Интересно, когда его закопают, потом оно разложится, куда я буду возвращаться в такие моменты? Скорее всего, я отвыкну от тела через какой-то промежуток времени. Так, где я помню себя последний раз? Ага, на аллее на проспекте Луначарского. Туда! Судя по одежде прохожих, денёк сегодня выдался тёплый и ясный, что большая редкость в такое время года. Я же не мог ни чувствовать солнечного тепла, которым напоследок погода одаривала живых, ни увидеть пасмурно сегодня или безоблачно. Ну, то есть, посмотрев вверх я, конечно, видел облака или чистое небо, но я о другом. Пока это не отнято, не понять, той простой внутренней радости от прогулки в ясную погоду. Я же теперь мог отличить день от ночи, а ненастье от хорошей погоды только по косвенным признакам. Конечно, погода влияет на настроение больше по биологическим, чем по эстетическим причинам, но ведь у меня всё ещё осталась привычка радоваться солнцу. Опять инерция мышления. Быть может, через определённое время мне будут больше нравиться гроза, ураган, метель, потому что они гораздо зрелищнее. Ведь мне осталось доступно только визуальное удовольствие, и не испытывая неприятных ощущений от такой погоды, я буду с нетерпением её ожидать, чтобы полюбоваться буйством стихии. А потом мне всё наскучит и приестся, и я буду находить удовольствия только в катастрофах. Буду с интересом наблюдать за гибелью людей во время землетрясений, наводнений. Я то знаю, что их ждёт после смерти, поэтому мне не будет их жаль. Сопереживать ведь можно, только если сам подвержен возможности оказаться на месте другого. Или хотя бы представляешь себе его внутреннее состояние. Вот, например, вы не боитесь темноты. Будите ли вы всерьёз переживать за кого-то, кто её боится? Так и мёртвый не может сочувствовать страху смерти. Разве что им будет больно перед гибелью тела. Но я успею забыть, что такое боль…»