Итак, наш герой в подсознании демиурга. И не на самой его поверхности, где страна сновидений и грёз как пена морская на границе воды и воздуха, рождается от взаимодействия двух стихий — сознания и подсознания, а каждый пузырек её — сфера бытия. Белая пена скрывает тёмные неведомые и таинственные глубины, где законы иные, чем на воздухе и попытка человека дышать, а птицы — летать вызывает если не смех, то недоумение. Всё самое прекрасное, что есть в ясном мире воздуха и света пришло из этих мрачных глубин. Как и всё самое ужасное и безобразное. Здесь разум и логика — царствующая чета наверху, не имеют гражданских прав и подлежат немедленной депортации. Чтобы и в своём мире бояться быть свергнутыми лазутчиками из этих краёв — чувствами. Здесь гнёзда поэзии свиты рядом с норами безумия. Границы сильной державы этой одними своими оконечностями уходят в глубь мира материального, и инстинкты, живущие в этих краях добывают и экспортируют в страну сознательного лучшую житейскую мудрость — подлинное понимание законов природы. Другие же рубежи простираются к высям мира духовного, и добываемые там чистейшей воды бриллианты гармонии ценятся много выше, чем грубые ремесленные поделки рассудка. Здесь прародина цивилизованного джентльмена-разума, свысока поглядывающего на своего предка-варвара, но опасающегося его родительского гнева. И когда этот образованный молодой человек сталкивается с чем-то, что не по зубам ему, раз в полгода осматриваемым стоматологом и дважды в день чищеным зубной пастой, то бежит он за помощью к прадеду. И тот клыками своими звериными вмиг разгрызает любой крепкий орешек, грязным ногтем-когтем выковыривает лакомое ядрышко и с ласковой улыбкой, больше на оскал похожей, протягивает любимому правнуку. А он берёт, боясь рассердить старика, но есть, не помыв, брезгует.
Над всеми входами в эту страну я бы повесил предостережение для любопытных путешественников, похожее на то, что над вратами дантова ада: «Оставь рассудок, всяк сюда входящий». Потому, что целее будет. То же самое предупреждение не помешает и перед началом описания ощущений Гесвода, изложенным в этой главе. Пытаться понять их губительно для вашего рассудка, уважаемые читатели. Потому, что они — поэзия в чистейшем виде, не прошедшая цензуру здравого смысла и не облачённая в покровы рифмы, хотя бы немного защищающие от её смертоносно-безумного сияния. Ну, моё дело предупредить, как Минздрав, а ваше уже решать: стоит ли подвергать риску свой рассудок и читать эту главу или душевное здоровье дороже. А я прощаюсь с вами до эпилога. В дальнейшем повествовании мои комментарии будут излишни, да мне, собственно говоря, и нечего добавить…
«…Я — извращённая, гипертрофированная, бездарно-дерзкая пародия на картины Сальвадора Дали. Мой мозг — пыльная швейная машинка «Зингер», рассылает сигналы — резвые гусеничные тележки по бетонным магистралям нервных путей, медленно дрейфующим в зыбкой трясине тлеющего, гниющего, разлагающегося и возрождающегося для нового цикла болота плоти — моего тела. А по краям зловонной пузырящейся топи бодро улыбающиеся башенные краны шустро возводят кварталы новостроек — мои мысли. Сердце — дизельно-электронная микросхема, гонит по целлофановым трубам вен кровь — стеклянное крошево. Глаза мои плавают в кипящей кастрюльке с супом, вперемешку с моими же зубами, почками и кончиками пальцев с грязными нестрижеными ногтями, а, опять-таки, мой язык облизывает деревянную ложку, помешивающую это варево. И над всем этим бредовым пейзажем ярче тысячи солнц сияет луна — пластмассовый параллелепипед. Стоит вечная ночь, постоянно сменяющаяся то вечным утром, то вечным полуднем — седым голубоглазым старцем. И везде пустота такая, что вакуум рядом с ней — безвкусный натюрморт жадного фламандского живописца, изображающий свалку старья всех времён и народов. А из этой пустоты мириады чудищ различного вида, многоруких, многоголовых, многохвостых и многоколесных смотрят на меня своим каменным глазом, которого нет. Их разнообразие представляет весь диапазон гармонии, от невозможно прекрасного до безобразно уродливого. И шёпот. Громоподобный многоголосый шёпот на тысяче четырёх языках ласкает слух мой васильковым ароматом нежностей и терзает его кристаллами ругательств с бензоловым привкусом. А я понимаю все эти тысячу четыре наречия, которые раньше никогда не слышал. Шестьсот шестьдесят четыре ангела и ещё одна лишняя пара ангельских крылышек маршируют внутри моего правого глазного яблока под плачущие заунывные звуки флейты китайского императора, и на сильные доли мелодии показывают мне кукиш, высовывая свои руки из окна с резной рамой слоновой кости — моего зрачка, так, чтобы я мог видеть. Где-то далеко, почти на самых кончиках моих ресниц толстый розовый червь-гермафродит танцует эротические танцы, возбуждая у меня сильнейшую похоть по отношению к остальным семнадцати противоположным моему полам, четверть из которых — неживые и вызывают лишь отвращение и чувство голода. Как хлопья отравленного снега, порхают вокруг меня грубо выдранные страницы всех запретных книг всех миров, уже написанных, ещё нет, и тех, что никогда не будут написаны. Их строки жгут взгляд кислотой, но не дают отвести глаза, и пламя яда медленно продвигается по догорающему фитилю зрительного нерва к пороховой бочке мозга, на дне которой стеклянная стрекоза откладывает личинки и нежно о них заботится. Вуаль, за которой все тайны мира, дрожит и из-за неё слышатся громкие звуки физиологического происхождения вперемешку с глупым хихиканьем. Вдогонку быстро летящим дождевым облакам проносятся орды звероподобных всадников с одинаковыми каменными лицами, на которых застыла загадочная улыбка, излучающая радиацию. Муравьиный фюрер танцует чардаш с жирной и лучезарной черепахой, и им нет дела до смертельной болезни, давно поразившей обоих. Те, кто так долго ждали трубного гласа, наконец его дождались. Их ноги сами собой пускаются в пляс под его заводной ритм. Жёлтые прокуренные зубы жизни с хрустом перемалывают их мёртвые полуразложившиеся органы, а влажные губы с хлюпающим звуком выплёвывают своих обновлённых адептов для новых чувственных наслаждений и мук… И если вы думаете, что всё это происходило последовательно, одно за другим, то вы ошибаетесь. Всё это не происходило, а было явлено мне в готовом виде сразу, одновременно. Потому, что здесь нет времени. Так вот, каковы на вкус вы, безумия терпкие плоды! Или нет? Ведь я же остался прежним, а мир сорвался с катушек. А мир это то, что за пределами меня. Значит со мной всё в порядке. А почему же всё вокруг такое непривычное? А каким оно должно быть? Не помню. А нет, вспоминаю! Смутно пока ещё, но вспоминаю. Когда-то давным-давно я был… Кем? А, человеком! И ещё раньше — кем-то другим. А после того, как я был человеком, я умер. Но всё не закончилось. Я стал другим, но остался собой. Всё! Вспомнил! Я — Гесвод. Я в подсознании Спящего Джинна. И не давно, а только что сюда попал. А всё-таки время здесь есть. Но только внутри меня. Я мыслю, значит состояние моего разума изменяется во времени. Значит, есть оно, время. Внутри. А снаружи всё так же, как и в тот миг, когда я сюда попал. Я был в последнем сне Аб-Салюта, а вот и сам он, я чувствую его в недрах своего тела. Так, а какое у меня должно быть тело? Помесь супового набора с конструктором «Сделай сам», разбросанная по всему мирозданию, каким я вижу его здесь, или совсем другое? Ага, вспоминаю. Туловище, голова, две руки и две ноги. И всё это из полупрозрачной субстанции, из которой состоит реальность страны мёртвых. Потому, что материального тела у меня нет. Сначала проверю руки. Я попытался поднести кисти к глазам. Мир вокруг меня отреагировал на это мысленное усилие тем, что орда каменноликих всадников разделилась на два рукава, которые сделав по небольшому крюку развернулись и помчались прямо на меня. Я видел, как они вбегают в то место, где в нормальном мире должно бы находиться моё тело и исчезают из вида, пересекая линию, проходящую через мои зрачки. Я пошевелил пальцами. Это действие представилось мне как ускорение ритма марширующих ангелов. Ничего утешительного. Далее я попробовал опустить голову и посмотреть на своё туловище и ноги. От этого движения мир закружился вокруг меня, но не по вертикали, а по горизонтали, и когда я остановил взгляд, по моим расчетам направленный вниз, окружающая действительность сделала полных витков семь-восемь, и остановилась ко мне тем же боком. Повороты головы налево и направо давали те же результаты. Причём, ни скорость моего движения, ни величина его угла не имели значения. Я сделал шаг вперёд. Пока я находился в движении мои ощущения напоминали падение с беспорядочным верчением во всех направлениях одновременно, а когда остановился, то что окружало меня ранее бесследно исчезло, и я увидел совсем другую картину, не менее безумную. Я стоял посреди песчаной пустыни, которая находилась на внутренней поверхности сферы, так как горизонт загибался вверх и исчезал за фиолетовыми облаками. Песчинки медленно отрывались от грунта и плавно падали вверх, как дождь или снег, только наоборот. И ещё они пели. Все, и каждая свою мелодию. Но их пение не сливалось в монотонный гул, а я отчётливо различал каждый мотив, как будто у меня было несколько миллионов ушей, и на каждое ухо по отдельному звуковоспринимающему участку мозга. Зато здесь я обзавёлся своим телом совсем привычного вида. Я снова был самим собой, и все двадцать четыре пары щупалец были послушны сигналам моих трёх головных, двух поджелудочных, и одного хвостового мозга. Стоять и глазеть на падающий вверх песок мне надоело, и я раскинул свои мощные перепончатые крылья и взлетел, легко скользнув по песку брюшным панцирем. Вначале я думал, что разгадал секрет этого сумасшедшего континуума. Когда стоишь на месте — видишь одно и тоже, в какую бы сторону не смотрел. Во время движения, не важно с какой скоростью, наблюдаешь только бешеное мелькание, как при падении кубарем с крутого склона. А остановишься — вокруг тебя уже совсем другой пейзаж. Иногда обыкновенный и привычный, например слоёный мир, каждый из семи слоёв которого был иного цвета, совсем как в моём родном складе Љ 16, где я родился и прожил все свои девять жизней и занимался почётным ремеслом созерцателя горения туалетной бумаги. А порою вообще дикий — взять хотя бы вот этот. Только больное воображение свихнувшегося снегодобывающего комбайна могло представить трубчато-коленчатый мир, на внутренней поверхности которого без конца и края росли зеленые деревья с ярко-алыми, и вы не поверите — круглыми, да-да, именно круглыми плодами! Но во время одной из остановок вращение мироздания не прекратилось, а потом ещё я долго полз по оранжевым остроугольным облакам, обдирая в кровь свои уставшие ложноножки, но не сдвинулся ни на сантиметр. И мир вокруг не менялся до тех пор пока я обессиленный не рухнул в какую-то воздушную яму и забылся на некоторое время. А когда очнулся, обнаружил себя медленно плывущим в толще ртутно-серебристых вод. Пузырьки, стремящиеся ко мне со всех сторон, приятно щекотали броню моей чешуи, а мой мощный хвост-пропеллер создавал позади вихрящийся сиреневый след, попав в который растворялись даже прозрачные птицы…
Как я осознал потом, на протяжении своего долгого пути к Центру Незыблемости я непрестанно менялся. Иногда ежесекундно, а порой чуть реже. Я побывал сотнями разных существ с разной памятью. Получая новую сущность я напрочь забывал все прежние и осознавал себя только тем, кем был в данный момент. А знание о Центре Незыблемости придя ко мне с одной очередной переменой внешности, личности и окружающей среды оставалось во мне до окончания пути. Потом я вспомнил все личности которыми я побывал и долго приходил в себя, отдыхая и выдвигая на первый план сознания свою настоящую память — память Гесвода. И обрабатывал знания, полученные мной от тех, в кого я превращался. Это происходило в том самом Центре Незыблемости о котором я уже упоминал Этот Центр — вовсе не место в пространстве или чём-то ему подобном. Это особое состояние ума, когда осознаёшь, что всё окружающее всего лишь иллюзия и неважно, что ты видишь, слышишь, обоняешь и ощущаешь. Неважно даже то, кем ты себя помнишь, потому, что это тоже внешняя иллюзия. Главное — ты существуешь, осознаёшь своё существование, но в отличие от Безымянного из моей первоначальной иллюзии, которую я на протяжении всей своей памяти считал действительностью, ощущаешь ещё и время. Только оно не является таким, как в моём прежнем представлении — потоком разномасштабных событий, записываемым на Всеобщее Информационное Поле. Или уже записанным до самого конца и читаемом осознающим себя индивидуумом с той скоростью, на которую он способен. В Центре Незыблемости время — череда сменяющих друг друга мыслей, но не однолинейная, а бесконечно разветвлённая. Как будто за тебя мыслят одновременно все существа всех мирозданий, а ты воспринимаешь их мысли — все одновременно — как свои собственные.
Я чувствовал себя сразу всеми, но не по очереди, как если бы я был каждым из существ всех вселенных, одними раньше, а другими позже, но был самим собой, знающим и чувствующим, каково это — быть всеми другими. Моя прежняя гигантская память, хранящая каждую секунду всех моих воплощений от рождения моей души до настоящего момента стала казаться песчинкой в горе песка, наполняющей всё бытие от края и до края. И каждая из песчинок этой горы — чья-то память — была моей. Я помнил всё. И это не казалось мне таким уж огромным объёмом. Ведь по сравнению с тем, что ещё предстоит, эта гора сама была маленькой крупинкой в мешке бесконечности. Моменты высшего экстаза и томительные минуты пыток, пережитых кем-нибудь в любой из систем бытия, придуманных мною, вспоминались как мои собственные переживания, только с полнейшим холодным равнодушием. Ведь это я сам придумал, что такое-то состояние — блаженство, а вот такое-то — муки. Поэтому оно и казалось придуманным мною личностям — мне самому в каждом отдельном, отгороженном от других глухой стеной беспамятства мироощущении — настоящим, реальным и единственно возможным. Я играл в уме в виртуальную игру посредством своего воображения, по правилам, придуманным мною самим, и сам я следил за строгим соблюдением их мною. А игра эта — то что называется бытием. А существует оно только в моём воображении. На самом же деле вообще ничего нет — ни окружающей действительности, ни меня самого. Я только кажусь самому себе вместе с декорациями — тем местом пространства, где я якобы нахожусь. Так было во всех иллюзиях, которые я считал своими жизнями, и не только я — Гесвод, но и я — любой другой. Так есть и здесь, в Центре Незыблемости. Потому, что всё, здесь находящееся — незыблемо. А незыблемым может быть только полное и абсолютное небытие — отсутствие как чего-либо, так и кого-либо, это отсутствие осознающего. Ибо всё возникшее может исчезнуть, всё созданное — разрушиться, а всё сущее — перестать существовать. И только ничто неподвержено изменениям. Оно вечно, бесконечно, оно везде и нигде, и оно единственно возможное при любых обстоятельствах. Оно и есть Центр Незыблемости.