В сладкий сон джинна, как трубный глас апокалипсиса, врывается сирена будильника. Звуковой волной фею сносит в другую реальность. Джинн просыпается, видит вокруг лишь стены своего керамического плена и пытается вспомнить: что же ему снилось? Что-то интересное…
Поздняя осень. Земля оделась украденным ветром у деревьев плащом из листьев. Его складки шелестят под ногами прохожих, проходя очередной этап в круговороте жизни и смерти, перед тем, как стать перегноем. Готовится к этому этапу и тело гражданина Котовасина, лежащее в морге. Все необходимые формальности позади, близкие, а также дальние родственники, желающие совершить погребение Агапона Кузьмича согласно своим семейным традициям, не обнаружены и тело решено похоронить за казённый счёт. И не поступило в морг на тот момент разнарядки на невостребованные трупы, так необходимые для современной науки медицины, чтобы тренировать начинающих хирургов. А сам вечный и нетленный бывший хозяин семидесяти с лишним килограммов белковой структуры в это время находился в кругосветном путешествии по памятным местам человеческой цивилизации. Много интересного и увлекательного, даже познавательного увидел он на родной планете. Многие пробелы в полученном при жизни образовании он заполнил. Отсутствие сна, утомляемости, мгновенная скорость перемещения и многие другие преимущества бестелесного образа существования позволили Агапону Кузьмичу за месяц с небольшим получить и обработать такое количество информации, на которое при жизни ему вряд ли хватило бы и нескольких лет. Непрерывный круглосуточный мыслительный процесс растянул его субъективное восприятие времени так, что он уже успел привыкнуть к небелковой форме существования своего разума. Гражданин Котовасин перестал, задумавшись, возвращаться к своей бренной плоти, и дух его свободно витал в отведённой ему экологической нише. Странно, но за это время ему почему-то не пришла мысль отправиться в космическое путешествие. А при его-то скорости…
Впрочем, кроме отвыкания от тела, в дальнейшем совершенствовании личности Агапона Кузьмича произошли ещё некоторые изменения. Касались они одной из тех двух форм общения с окружающим миром, которые были в его распоряжении — зрения. Да, что там, послушаем лучше его самого: «…окружающие меня предметы постепенно становились прозрачными. Происходило это настолько медленно, что я только случайно это заметил. Сначала, читая газету в руках у одного сидящего в парке на скамейке пенсионера, я вдруг обнаружил, что буквы с обратной стороны листа просвечивают и мешают читать. Я немного изменил фокус зрения, до сих пор не пойму, как это происходит, и стал читать дальше. Потом я стал замечать, что мне чаще приходится корректировать настройку, чтобы лучше видеть на близком расстоянии. И, наконец, однажды я увидел за стеной дома людей, двигающихся внутри. Когда живой смотрит на что-то, его взгляд сам собой, по привычке фокусируется на нужное расстояние. И изменить настройку на другую «длину взгляда» не всегда удается даже по желанию. Я помню, как я учился при жизни рассматривать стереокартинки в специальной книжке. Трёхмерная графика, если смотреть обычным взглядом, то видишь просто повторяющиеся вертикальные строчки узоров. А если смотреть «через» поверхность листа, начинают проступать объёмные фигуры. Или, некоторые говорят, что смотрят «перед» листом. Не знаю, у меня получалось только «за листом». Говорят, полезно для зрения рассматривать эти картинки. Так вот, у меня стало получаться не сразу. А некоторые мои знакомые вообще не смогли научиться их видеть. Был один даже такой, который считал, что нет никаких картинок, а мы все договорились и обманываем его.
Вот и теперь мне надо было примерно так же «напрягать» зрение, чтобы видеть на нужное мне расстояние через преграды. А со временем все окружающие меня предметы становились все прозрачнее и прозрачнее. Теперь меня покидало и зрение. Вовремя я воспользовался представившейся возможностью посмотреть мир. Я ещё мог увидеть тени или контуры людей, если захочу рассматривать, а в обычном расслабленном состоянии я как будто плавал в сероватом пространстве, похожем на яичный белок. Слышал я наплывами. Как рокот прибоя, звуки окружающего мира то накатывались на меня, то отступали в никуда. И в такие моменты меня окружала полная, абсолютная, «гробовая» тишина. Я вспомнил вдруг что-то насчёт сорока дней…»
Сорок дней душа остается в нашем мире и может видеть и слышать.
«…наступает окончательная смерть. Было немного страшно, совсем чуть-чуть. Был момент, когда я, даже напрягаясь, не мог ничего видеть или слышать. Только серый туман и ни звука. Потом наступило кратковременное прояснение, и я вдруг ощутил себя на каком-то пустыре, утыканном табличками. На ближайшей были написаны моя фамилия, инициалы и две даты. Моя могилка. Рядом никого, только чуть в стороне, метрах в семидесяти рабочие копали новую яму. Я не мог двигаться, или по объективным причинам, или мне не приходила такая мысль. Как загипнотизированный, висел я над своей могилкой со спутанными мыслями. Потом начались видения…»
«…перед глазами утопленника за несколько секунд проносится вся его жизнь…»
«…просыпаюсь утром и пытаюсь вспомнить свой сон. Я чувствую, что он для меня очень важен, что-то сокровенное приоткрыло мне завесу своей тайны. Но звонок будильника грубо задернул её и стер всю память…»
«…на ржавеющей металлической табличке светло-зелёной краской: «Котовасин А. К. 1967 — 2000 гг.»…»
«…любовь и голод правят миром. Да, я любил, теперь сменил гражданство…»
«…читаю книгу Гаррисона о Стальной Крысе. Книга одного моего знакомого. Целый месяц я ждал очереди на неё. И вдруг понимаю, что мне неинтересно, что будет дальше. Что бы я там не вычитал, оно никак не изменит мою жизнь. Потом я долго не читал художественную литературу…»
«…ворона на одной из табличек чистит перья. Вдруг она замерла и смотрит на меня одним своим глазом…»
«… на вокзале. Скоро подойдет мой поезд, и в моей жизни наступит совсем другой период. Всё, что было до — серые будни, умещается в секундном воспоминании-блике, ассоциации со словами «моя жизнь».
Вот подходит поезд, ещё не мой — другой, и люди хватают свои вещи, и начинается обычная дорожная суета. У всех сосредоточенные лица, ответственные и важные только для них самих, ну, может, для кого-то ещё, дела. У каждого своя ноша, её нельзя бросать, надо тащить, как бы трудно не было. А я вижу только беспорядочно мелькающие туда-сюда тени их Самых Важных В Мире Забот. И я один из них…»
«…рабочие вылезли из ямы и сидят курят…»
«— … философ. А бабам не нужна твоя философия. Они ЖИТЬ хотят. Вы, философы, скоро вымрете…»
«…первая драка в моей жизни, когда победил я. До этого били всегда меня. Я прижимал к земле его поверженное тело, придавив коленом живот, и держа левой рукой за горло, и уже без нахлынувшей несколько секунд назад ярости, бил кулаком по лицу. Глупые мысли проносились в моей голове: «А долго ещё надо бить, или уже считается, что я выиграл?» И не было никакого торжества победителя, то есть было, но уже потом, когда одноклассники меня стащили с него и одобрительно хлопали по плечам. И ещё после, когда он первым отводил глаза, если мы встречались взглядами…»
«…они собрали лопаты и уходят…»
«…школьная перемена. Я судорожно листаю учебник географии, тщетно пытаясь хоть что-то запомнить. От этой оценки зависит моя дальнейшая судьба. Или я получаю хотя бы тройку, или я погиб. Звонок. Я иду в класс. «Я должен ответить, пусть это мне будет стоить десять лет жизни, но я отвечу. Я знаю эти проклятые геологические эпохи…»
— Котовасин, к доске.
Я не помню, как я отвечал, я не знаю геологических эпох, но — четвёрка. Как это получилось? Мистика какая-то…»
«…ветер играет принесённой откуда-то бумажкой на ещё слегка рыхлой земле возле таблички с моим именем…»
«…с отцом идем куда-то по его взрослым делам. Мне — три года. Под деревом на лысом газоне мертвый воробей…»
«…сижу на горшке и пытаюсь выговорить «р». Вдруг у меня получилось. Я поднимаюсь на ещё не совсем освоенные ноги и бегу похвастаться маме. Горшок переворачивается и его содержимое выливается на пол…»
«… рабочие курят возле ямы…ворона смотрит одним глазом…ветер играет бумажкой…рабочие копают… табличка с моим именем…это уже было…давно… моё имя на гранитной плите, написано по-польски, и имя польское, совсем другое, но моё…»
«…свистят пули. Враги нас окружили. Мы все скоро погибнем. Глупо, но, хотя я ещё молод и ничего не видел в своей жизни, мне кажется, что мне умирать легче, чем тем, у кого семья, дети. Перед смертью они думают о том, что не смогут исполнить свой долг перед теми, за кого они в ответе. А я думаю только о том, чего мне не довелось испытать в своей жизни. И хотя меня ждут родители, но почему-то я, стыдно было бы кому-то признаться, думаю о них, как будто только отдаю долг традиции. Нет, я очень люблю их. Когда они рядом. А если они где-то далеко, мне их не не хватает. Достаточно сознания, что они где-то есть, и у них всё в порядке. Только вот меня уже не дождутся…»
«— …вы глупый. Разве вам не всё равно, почему они летают? Ведь бабочки — это так красиво.
— А может, я тоже хочу летать! Как они, как птицы! И не на аэроплане, а так, сам!
— Какой вы глупый…»
«… всё надоело! Вот убегу в лес, и буду жить со зверями. Им не надо…»
«… разве со мной было? Я — Котовасин, Агапон Кузьмич, я не воевал, я не жил в замке в 1867 году в Германии. Мой отец — не барон фон…»
А по истечении сорокового дня приходит душа в последний раз проститься со своей плотью и с теми, кто помнит её живым человеком. А после — отправляется она в Зеркальный Зал. По стенам его множество зеркал развешаны, а в них — Судьбы все её. И смотрит душа в зеркала, и видит все Судьбы свои прошлые, вспоминает все пути, что пройдены уже. И решает, всё ли оставлено там, где надо было оставить, не пройти ли ещё раз по пути тореному, не несёт ли она груза лишнего. Смотрит и примечает. А когда придет сюда снова, будут явлены ей в зеркалах Судьбы новые, пути не пройденные. И выберет душа себе путь следующий.
«… разгорается. Уже обжигает ноги, и одежда начинает гореть! Проклятые дураки! Я же ведь добра хотел! Для вас, люди!
— Колдун!
— Сатанинское отродье!
— Я добра вам хотел! Будьте вы прокляты!»
«— …негоже, сын мой. Недостоин человек ведать промысел божий, а смириться должен и покорно нести крест свой.
— Но ведь создан человек по образу и подобию божьему, и неужели не достоин?
— Гордыня, сын мой — грех первейший, а страх божий — высшая добродетель. Читай Писание, в нём всё сказано. А чего нет там — негоже знать человеку.
— Нет мне покоя, святой отец. Ведь благое дело, если земля будет родить лучше! И не алхимия бесовская это, а познание мира божьего!
— Ох, на костре кончишь, сын мой…»
«…хорошие дыни были, мёд а не дыни! Только вот верблюд этот из головы не идёт. В пустыне его встретил. Я в руке кувшин с водой нёс, а он пить хотел, так смотрел на этот кувшин! И сейчас его глаза вижу. А я побоялся его из рук напоить, вдруг укусит. Поставил кувшин на песок, а сам отошёл. Он попытался из кувшина напиться, но не смог и перевернул. Разозлился я, подбежал, кувшин схватил, там меньше половины воды осталось. А мне ещё весь день по жаре идти. И замахнулся я на верблюда! А он отскочил на шаг, остановился и смотрит на меня, не уходит. Такие глаза у него, грустные. Я взял свой кувшин и пошёл дальше. А через час на колодец набрёл…»
«…взяли их на абордаж. Эх, славная была бойня! Всю палубу кровью залили! И живьём взяли двенадцать человек. Отлежатся пусть, оклемаются и тогда… каждый день по одному убивать буду! Это на сколько же мне хватит? На… почти на две недели! Люблю убивать. Пытать, мучить — это не по мне. Ну, корчится человечек, ну, кричит, извивается, как червяк. Ну, десять человек замучишь, или двадцать — скучно. А убивать мне никогда не надоест. Привяжешь пленного к мачте и медленно с ножичком к нему так подходишь. А он боится уже, но до конца ещё не верит, что конец ему скоро. Все они не верят в свою смерть. А в глазах все равно — страх. Смотришь ему в глаза близко-близко, а там страх. И упование. Мольба. Не на господа человек уповает в этот миг, а на меня. Я для него господь бог. Могу жизни лишить по своей воле, а могу передумать. Это он так думает. Попугаю, и отпущу. И умом-то понимает, что убью, а в сердце — надеется. И прямо в глаза ему смотришь. Некоторые закрывают глаза, но прикажешь открыть — подчиняются. Все подчиняются. Из страха. А те, кто не подчинился бы, те не закрывают глаза. Таких убивать — одно удовольствие. Думает, не боится, а я его всё равно убью. Я — его жизни хозяин. Буду в глаза смотреть, ласково так, и ножом по горлу — раз, и готово! И в глаза смотреть, в глаза! За уши держу, не даю взгляд отвести. И ещё есть в глазах жизнь, а вдруг — нет! А глаза открытые, но другие — мёртвые глаза! Что они видят? Из-за этого мига и люблю я убивать, грешен. Только в ад я не верю. Брешут церковники. В господа верю, а в ад — нет! Зачем господу ад? Ведь он сам нас такими создал, одних — праведными, а других — грешными. И кто в грехе живет, тот так же волю божью исполняет, как и праведник. На то воля божья была, чтоб я людей резал, ведь все по воле его. И зачем ему нас испытывать, ведь наперёд знает, кого каким создал. Если бы любил господь праведников одних, так и создал бы только праведников. Господь всех любит одинаково…»
«…в ведьмовстве легко. Привяжешь её к станку на четвереньки поставленную и раздетую в холодном подвале, а известное место сучьей течкой смажешь. А вечером, как промерзнет, пса к ней запустишь. Пес дело своё делает и телом своим согревает. Чтоб приятность у неё выработалась, привычка. А потом и покормить можно. Обоих из одной миски. И так месяц, не более. Потом отпускаешь. Готова уже ведьма. И одного из братьев посылаешь следить за ней тайно. Как заведёт себе пса, так только момента подходящего дождался, взял двух свидетелей, и с поличным! Приговор готов. Имела сношение с дьяволом в образе пса! Ведьму на костёр, а имущество её — Святой Инквизиции…»
«…выходить на арену. Мне нет равных! Я самый сильный и искусный боец! «Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя!», — так говорят все. А я говорю: «Несущий смерть!». И Цезарь благосклонно улыбается мне! Сам богоравный Цезарь! Скольких я убил уже, и скольких ещё убью…»
«… и это всё я! Пират, инквизитор, гладиатор. О, а это ещё кто…»
«… мы пришли в этот мир, потому, что свой не смогли сберечь. Наша раса вымирает. Осталось очень мало генофонда. И души наших погибших соотечественников не могут найти достойного воплощения, чтобы продолжить свой кармический путь. Им приходится воплощаться в неразумных животных, в растения, в камни, а это так затягивает освобождение. Опыты по созданию из местного материала разумной расы пока не привели к успеху, они быстро дичают. Для качественного отбора нужно много времени, а у нас его уже нет. Мы все, пятьдесят спасшихся с развалившегося на куски Тха-Эттона, очень стары. Мне, Ахуроману, шесть тысяч тха-эттонских лет. В земных годах — почти в четыре раза больше. И все остальные примерно такого же возраста. Ещё три-четыре тысячелетия, и мы все умрем. И нет расы, в которой наши души могли бы найти достойное воплощение. Остаётся последний, рискованный вариант — добавить в кодирующую спираль местных приматов белок из ядер клеток наших погибших при перелёте с Тха-Эттона товарищей. Сколько хватит биоматериала. И придётся уничтожить всю оставшуюся популяцию этого вида и несколько ближайших родственных видов, чтобы гибриды не смешивались с дикими предками и не утратили зачатки разумности. Хотя, продолжительность жизни здешних видов очень и очень мала и если гибриды начнут давать потомство хотя бы в четыреста или пятисотлетнем возрасте в местных годах, у нас, ко времени нашей смерти будет уже шесть или семь поколений, то есть, несколько тысяч особей. Надо решиться на это. Всё равно другого варианта у нас нет. Надо будет основать несколько колоний в разных местах, чтобы было больше шансов уцелеть…»
«…я уже четыре тысячи лет правлю Тха-Эттоном, его сушей. А в водах царствует Икхетол. Пока двум нашим владениям удаётся мирно сосуществовать, но когда-нибудь придёт время великой битвы. Скорее всего, не при этой моей жизни, но в ближайшие двадцать пять — тридцать тысяч лет нам станет тесно на одной планете. У моей расы количество населения постоянное, и все наши души, изнашивая одну оболочку, создают себе кокон-наследника, и после смерти воплощаются в новое тело, чтобы дальше продолжать кармическое освобождение. Расы же сотворённые Икхетолом практикуют половое размножение, как существа, живущие на соседних планетах — Муресе и Цемле. И он постоянно создаёт новые души, захватывая и используя новых и новых Безымянных, всё ему мало. В море уже почти четверть всей биомассы занята его творениями. Они живут недолго, пожирая друг друга. А сам Икхетол очень и очень древний. Он был ещё задолго до наших прародителей — творцов наших тел, которые уже освободились от кармы разумной жизни и воплощаются теперь в животных и растениях, используемых нами в пищу. Какая долгая у него карма! Или он сознательно не спешит её исполнить. Ведь он, по слухам, дублировал свою душу, сам создал её поверх уже сотворённой Спящим Джинном. И война ему нипочём. Он может жить в межпланетной пустоте, ведь Тха-Эттон наверняка будет разрушен в этой войне. А Икхетол спокойно пожрет сотворенные им души и уйдет на любую другую планету, ведь ему не нужна органика. А может он хочет сам стать Спящим, создать Универсум внутри себя? Но это его личное дело, нас такой вариант устроил бы, если это случится раньше войны. А пока тревога о судьбе моей расы не даёт покоя мне — Атталану, правителю Тха-Эттона, который подданные Икхетола называют Рилакха…»
«…не помню, кем я был, когда начал этот путь. Когда кончалось все место на моих полях памяти, я очищал их. Я делал так много раз. Долгое, очень долгое время пустоты, через которую лежит путь — моя память. Не жалко такую стирать. Всё равно, когда я достигну цели, и у меня будет много материи, на которой можно хранить запись информации, мне не хватит её, чтобы записать всё это ненужное время пустоты. Даже если мне одному достанется вся материя, к которой мы движемся, а нас миллиарды миллиардов. И весь наш общий объем настолько мал по сравнению с объемом материи, к которой мы движемся, насколько эта материя меньше той пустоты, которую мы преодолеваем. Ещё много раз предстоит мне очистить память…»»…
«…ничего не было. Я знал, что я есть, и был всегда. Но я не знаю, сколько времени продолжалось это знание, я вообще не воспринимал время. Теперь, когда мне дарована душа, жизнь, ощущение времени и пространства, я знаю, что есть много, бесконечно много таких, каким был я до сотворения моей души, Безымянных. Они везде, ими пронизано всё сущее, они — его основа, ткань бытия. И ещё есть те, кто был сотворен самим Спящим Джинном, вместе с бытием, которое ему снится. Они могут брать частичку сущего, мельчайшую и неделимую, но осознающую своё существование — Безымянного, и давать ему душу, или, иначе говоря — вечное имя. Имя — это узор, сплетённый из всевозможных, разнополярных друг другу энергий. А еще — это программа, которую Безымянный во мне стремится выполнить, чтобы освободиться от неё и снова стать Безымянным, такова его природа. Сам я хочу быть, но быть я могу, лишь выполняя эту программу, и мне приятно её выполнять. Такова моя природа. Я должен и желаю исполнить своё предназначение, то для чего меня создал Шах, одно из творений Спящего Джинна. Чтобы совершить это, я перевожу энергию, из которой состою в другой вид бытия — материю, и вместе с неисчислимыми легионами других созданий Шаха отправляюсь к далекому месту в пустоте, где есть много материи. Место это как адрес значится в моей программе. А ещё имя — это слово. Моё имя — слово Гесвод…».