Особенно ошеломил Пинтю внезапный отъезд Гицэ. Если б он обнаружил на Счастливой мельнице или даже в сундуке корчмаря какие-нибудь вещи, похищенные у арендатора, это еще не убедило бы его в бесчестности Гицэ. Он уверял бы себя, что все это, может быть, подстроено нарочно, Гицэ же здесь ни при чем. Но сейчас, когда он увидал удаляющуюся тележку корчмаря, в сердце его вспыхнула злоба, а злоба ослепляет человека. Правда, даже и теперь эта злоба была направлена не против Гицэ, а против Ликэ; по мнению Пинти, один Ликэ был виноват во всем случившемся.
Ослепленный гневом, Пинтя, взглянув на убитого ребенка, сказал себе: «Я докажу, что ты убил его, если даже это неправда». Не теряя времени, он оставил Лае у кареты на дороге, проверил, хорошо ли заряжена винтовка, и, чувствуя, что каждый нерв у него натянут до предела, отправился в лес.
Тучи поредели, и полная луна, показываясь то здесь, то там на прояснившемся небе, разбрасывала по лицу земли переплетенные тени обнаженных деревьев. Но даже и тогда, когда луна пряталась за облака, ночь оставалась достаточно светлой, и зоркий Пинтя мог хорошо видеть на сотню шагов кругом. Однако он лишь с трудом различал следы, так как земля была покрыта недавно опавшими листьями, шелестевшими под ногами в ночной тишине.
Долго бродил он; его то и дело вводила в заблуждение то поблескивающая при лунном свете лужица, то светившаяся в темном уголке гнилушка.
По привычке он отпускал по временам крепкое словцо. Напав наконец на след лошади, Пинтя взвел курок, углубился в лес и, достигнув вершины холма, начал спускаться в долину. Была уже полночь, когда он неожиданно наткнулся на окоченевший труп. Это была молодая женщина, одетая во все черное. Убийцы не зарезали, не удушили и не застрелили ее. Она просто задохнулась от тряпки, засунутой ей в рот. Пинтя был человек не робкого десятка, но есть что-то таинственное в мертвом теле. Когда он опустился на колени, чтобы рассмотреть труп поближе, его охватила жалость; однако он не мог долго предаваться этому чувству, и оно сменилось удовлетворением, которое испытывает всякий человек, когда после долгих поисков находит наконец то, что искал. Пинтя ощупал труп и тщательно обшарил все кругом, чтобы убедиться, не забыли ли что нибудь убийцы на месте преступления. Потом он надвинул кивер на лоб, перекинул винтовку через плечо и торопливо поднял с земли мертвое тело, словно опасаясь, что может его потерять, если задержится.
Но едва он сделал шаг вперед, как почувствовал, будто кто-то держит его на месте. Он снова рванулся. Мурашки пробежали у него по спине, а волосы на голове зашевелились; силы оставили его, мертвое тело выскользнуло из рук, и сам он, растянувшись во всю длину, грохнулся на труп.
Оказалось, что он наступил на конец кнута, которым разбойники связали женщине руки за спиной и второпях забыли убрать.
Один, среди глухой ночи, неожиданно брошенный на труп, Пинтя иначе не мог объяснить себе происшедшее, как вмешательство нечистой силы, и ему хотелось встать и убежать куда глаза глядят. Однако, приподнявшись и с ужасом оглядываясь, он понял, что не может оставить здесь мертвое тело. Он снова взвалил его на плечи и поспешно зашагал, точно спасаясь от погони.
И в самом деле за ним гнались.
Лае был не из тех людей, которые способны в ночную пору стеречь мертвеца. После ухода Пинти на него напал страх. Брошенная на краю дороги карета, лужи крови, мертвый ребенок рядом — все это не могло не напугать Лае. Ему мерещилось, что на опушке леса показываются замаскированные люди, что ребенок начинает шевелиться. И чем непрогляднее становилась ночная тьма, тем больший ужас внушало ему мертвое лицо ребенка; по правде сказать, Лае его не видал, но живо представлял, а место происшествия и обстоятельства усугубляли его страх. Еще немного — и Лае направился в сторону Счастливой мельницы, а пройдя какую-нибудь сотню шагов, пустился бежать. Он бежал, и ему мерещилось, что ребенок поднимается за его спиной, вытягивается, простирает руки, чтобы схватить его, огромными шагами преследует его по пятам, и чем быстрее мчался Лае, тем скорее, казалось, настигал его мертвец.
Когда, едва переведя дух, Лае добрался до корчмы, он увидел там двух жандармов, совещавшихся, идти ли им на помощь к Пинте или оставаться в корчме.
— Что? Что случилось?.. — спросил один из них, увидев бегущего стремглав Лае.
Гицэ, который стоял, прислонившись к столбу террасы, тоже повернулся к нему.
— Нехорошо!.. — простонал Лае, в изнеможении опускаясь на скамью. — Капрал ушел в лес искать следы, а меня оставил одного. Одного с мертвецом!
— Почему же ты ушел? — спросил Гицэ.
Лае понял, что, если он скажет правду, ему не избежать взбучки.
— А зачем мне было там оставаться? — ответил он не совсем уверенно. — Чтобы меня убили эти замаскированные люди? Ведь они пришли, — прибавил он уже смелее, — пришли вдвоем, чтобы убить меня.
Жандармам некогда было доискиваться, правду говорит Лае или лжет. Надо было сейчас же ехать на место преступления, где находились брошенная на дороге карета и мертвый ребенок. Забрав у корчмаря коней, они поскакали, а он остался стоять на террасе, в той же позе, в какой застал его Лае.
Пока Пинтя углублялся в лес, идя по обнаруженным следам, жандармы добрались до кареты. А когда он взобрался на вершину холма, один из жандармов — огромного роста немец Ганцл — разыскивал его на опушке.
В то же самое время с другого конца долины на холм поднимались двое людей, которые вели на поводу оседланных коней. Они продвигались вперед осторожно, бесшумно ступая по следам, которые казались им знакомыми. Когда Пинтя нечаянно упал и его ружье выстрелило, незнакомцы на мгновение застыли на месте; потом прыгнули в седла, закутали лица темными тряпками и стремительно поскакали по направлению к холму. Жандарм, который остался возле кареты, двинулся к опушке, а Ганцл пустился бежать в глубину леса, откуда послышался выстрел.
Пинтя уже миновал горный перевал и находился примерно в тысяче шагов от того места, где нашел труп женщины, когда вдруг услышал сначала два выстрела, потом третий, а немного спустя прогремел и четвертый: это выстрелил оставшийся возле кареты жандарм, который тоже направлялся к холму.
— Где ты? Эй, Пинтя, эй! — кричал он на весь лес.
— Эгей! Сюда-а!.. — отозвался Пинтя и, положив на землю мертвое тело, побежал в сторону выстрелов. Он зарядил ружье и, теряя самообладание, беспрерывно кричал во все горло: — Э-ге-гей! За мной!
Очутившись снова возле перевала, он услыхал стук копыт, ударявшихся о корни, потом звонкие, резкие, высекающие искры удары по камням. Но звуки доносились уже издалека, из глубины долины, куда уже не могла долететь пуля. О погоне нечего было и думать. К тому же всадники добрались до ручья, направили коней в воду, и след их потерялся.
Вскоре капрал наткнулся на распростертого на земле Ганцла, истекающего кровью, но еще живого. Пуля попала ему в правое плечо, а в шею, по направлению к сердцу, был воткнут нож.
Пинтя был очень привязан к своим товарищам, но первым делом он схватил нож, нарочно или нечаянно оставленный грабителями, и лишь потом он разорвал на куски свою рубашку, чтобы обтереть кровь и перевязать раны Ганцлу.
Раненый, ослабевший от боли и потери крови, только и смог вымолвить: «Ищите хлыст, они его здесь забыли…» Потом приподнял руку, в которой держал темную тряпку, сорванную с лица напавшего на него человека, и потерял сознание.
Все это произошло так быстро, что Пинтя даже не успел опомниться. Было уже за полночь, когда он снова оказался на дороге, испытывая такое чувство, как будто только что очнулся от сна. Капрал и не пытался собраться с мыслями и как следует обдумать создавшееся положение. Он сознавал одно: Ликэ попался, и он, Пинтя, крепко держит его в руках. Хлыст, этот хлыст с костяной рукояткой, украшенной серебряными колечками и золотыми бляшками, принадлежал Ликэ!.. Пинтя сам не раз видел его у Сэмэдэу. А нож!.. Да ведь и Ганцл еще жив, он может назвать человека, с которого сорвал тряпку.
Однако, вернувшись в сумерки в Инеу, Пинтя понял, что все это не так просто. Ганцл умер и не мог уже больше ничего сказать. Жандармы, отправленные для поимки Сэилэ и Бузэ Руптэ, ни одного из них не нашли, они только обнаружили под крышей дома Бузэ Руптэ часть серебра, похищенного у арендатора; к тому же некоторые из присутствующих готовы были поклясться, что точь-в-точь такой же нож, какой принес Пинтя, они видели в руках Сэилэ. Никто уже больше не сомневался: одни и те же люди, скрываясь под маской, смертельно ранили Ганцла и ограбили накануне вечером арендатора. Что касается хлыста, то комиссар особенно настаивал на том, что вряд ли такой человек, как Ликэ, способен его где-то позабыть и что такой же хлыст мог иметь и кто-нибудь другой.
Пинтя схватился руками за голову. Он был из тех людей, которые не выносят ни малейшего противодействия; тем более теперь, после всех этих событий, ему хотелось одного: схватить ружье, как дубину, и крушить направо и налево, уничтожая всех защитников Ликэ.
— Корчмарь со Счастливой мельницы сбежал, — заявил он комиссару. — Теперь незачем идти к нему с обыском.
Услыхав об этом, комиссар немедленно распорядился послать двух жандармов и привезти Гицэ связанным в казарму; только отдав это приказание, он продолжал слушать капрала.
Пока Пинтя рассказывал, как обстояло дело, прибыли и жандармы, преследовавшие Сэмэдэу, и сообщили, что Ликэ должен находиться в Инеу. Как говорят, он прибыл туда еще во вторник утром, чтобы дождаться госпожи из Арада для оплаты ее стада, проданного на базаре в Зэранде, где он встретился с Сэилэ и Бузэ Руптэ.
Усталый, но возбужденный, еле держась на ногах, Пинтя взял ружье и отправился на поиски Ликэ, не желая давать ему никакой передышки. Действительно, через какой-нибудь час он нашел его как раз на окраине Инеу, в доме его приятеля, Акришора. Подняв Ликэ с кровати, на которой тот лежал в приступе лихорадки, Пинтя повел его в казарму.
Не первый раз случалось Ликэ быть пойманным, и в таких случаях он всегда придерживался одной и той же тактики: давал себя арестовать, не спрашивая о причине; впрочем, всем было известно, что он не будет отвечать ни на один вопрос, пока не предстанет перед самим судьей.
На этот раз он поступил против своего обыкновения.
Желтый, как воск, Ликэ сначала только бессвязно бормотал что-то, но, когда Пинтя повел его в казарму по залитым солнцем людным улицам, он быстро овладел собой. Даже лежа на смертном одре, Ликэ не обнаружил бы своей слабости при людях.
Так и теперь: немного спустя он уже смеялся, покусывая усы.
Чем больше старался Ликэ показать свое безразличие, тем сильнее распалялся шагавший сзади с ружьем на плече Пинтя.
— Я слышал, вы нашли карету и мертвого ребенка на краю дороги? — сказал немного погодя Ликэ. — Не думаешь ли ты, что и это тебе удастся отнести на мой счет?
— Не знаю! — ответил Пинтя, сдерживаясь.
Впереди, шагах в пятидесяти от них, разговаривали, стоя у ворот, три человека; взглянув на них, Ликэ сказал вполголоса:
— Только когда я увижу собственный затылок — я поверю в вашу ловкость и начну вас бояться. Будь я на твоем месте, я сумел бы доказать твою вину, даже если бы ты не был виноват.
Пинтя остановился, тяжело перевел дух, злобно взглянул на Ликэ, но не произнес ни слова.
— Знаю, что тебе надо! Думаешь вывести меня из терпения, чтобы я выдал себя в присутствии людей, но я не из тех, кого ты можешь заставить плясать под свою дудку.
— Если захочу — заставлю, — ответил Ликэ. — Да уже и заставил. Взглянул бы ты на себя: можно испугаться! Кажется, вот-вот съешь меня живьем!..
Так говорил Ликэ Сэмэдэу, всем известный Сэмэдэу, шагая под конвоем по улицам Инеу, где прошлой ночью произошло ограбление и горожане были перепуганы. Ликэ прекрасно знал, что со всех сторон на него смотрят и что всякое его движение подмечается множеством людей.
— Ну, что же? — останавливаясь, произнес он достаточно громко, чтобы шедшие позади могли слышать его. — Если признают виновным — пойду на виселицу!.. Но хоть сейчас-то оставь меня в покое и не каркай!.. Видишь, ведь сам иду, без сопротивления.
Пинтя невольно схватился за ружье, но тотчас же опустил руку. Однако его движение не укрылось от тех, кто стоял у ворот, и не прошло и нескольких минут, как вокруг них начали собираться любопытные.