- Может быть, это уже не важно, - тихо сказал он. – Мы здесь, и пусть Бог-Император сохранит нас от вреда.
Вендерсен фыркнула.
Валемар гневно посмотрел на нее.
- Не богохульствуйте.
Он оглянулся на ближайшее из тел, укрытое саваном, и попытался разглядеть под тонкой тканью черты лица умершего. Они казались необъяснимо знакомыми.
Валемар потянулся к савану, чтобы отдернуть его, но остановился, услышав звон колокольчиков. Оглянувшись, он увидел на краю площади силуэт похоронного сервитора, внимательно наблюдавшего за ним. Взгляд светящихся красных глаз был устремлен на комиссара. Валемар медленно убрал руку.
Вендерсен покачала головой.
- Они не любят, когда тревожат мертвых, - сказала она. – Издают ужасный звук. Словно кто-то заживо сдирает шкуру с джиринкса.
- А еще они не позволяют нам уйти, - добавил Маррикус. – Я пытался. Они привели меня обратно сюда, - он потер руки, словно замерз. – Только Бог-Император знает почему.
Валемар увидел и других сервиторов, бродивших вдоль рядов катафалков, шепча бинарные молитвы. Что-то в них действовало ему на нервы. В голове снова начало стучать, он потер виски.
- У меня есть оружие, - сказал он.
- Не только у вас, – Вендерсен похлопала по стволу богато украшенного лазгана с примкнутым штыком.
- Может быть, нам стоит просто подождать, - сказал Маррикус. – Кто-нибудь в конце концов придет и скажет, зачем мы здесь.
- А если нет? – сказала Вендерсен.
- Почему мы? – спросил Валемар. Другие посмотрели на него. Он встретил их взгляды, ища в них признак чего-то неправильного. Чего-то, чего не должно быть. Но в их глазах не было ничего, кроме той же растерянности, что испытывал он.
- Что? – не понял Маррикус.
- Почему мы? Почему здесь? – Валемар указал на катафалки. – У нас есть что-то общее?
Он облизал губы, внезапно ощутив приступ тревоги. Хотелось бежать прочь, хотя он не мог понять от чего.
- Что последнее вы помните? – спросил он.
- Что вы имеете в виду? – настороженно спросила Вендерсен.
- Никто из нас не помнит, зачем мы здесь, или как мы оказались в этом месте. Что из последнего вы помните?
Вендерсен подозрительно посмотрела на него.
- Сначала вы, комиссар.
- Да, пожалуй, это неплохая идея, - быстро произнес Маррикус, прежде чем Валемар успел ответить. – Мы расскажем каждый свою историю, и посмотрим, нет ли в них ответа.
Он взглянул на Валемара.
- Вы первый, комиссар. Пожалуйста.
Валемар покачал головой.
- Хорошо, - он посмотрел на ближайшее из мертвых тел. – Я помню…
Он улыбнулся.
- Я помню, что небо было в огне….
Небо было в огне.
Сначала я думал, что в этом есть некая поэтичность. Мы были на войне – а когда мы не были на войне? – и мир горел под нашими ногами. Воздух был насыщен дымом, и жар давил на меня, словно рука Бога-Императора. В ушах у меня звенело, но я слышал, как мои люди вопят в траншеях. Они всегда вопили. Кричали и плакали. Мой полк, к большому сожалению, состоял по большей части из трусов и детей.
Феррокритовый настил погнулся подо мной, когда я вскочил на ноги, потянувшись к лазерному пистолету на бедре. Грязь – мы обычно называли ее «супом» по очевидным причинам – кипела под настилом от жара обстрела. Траншея вспучивалась и оплывала, принимая новую форму, пока я пытался пройти по ней в сторону ближайших воплей. Ее стены пузырились, вылезая наружу или проваливаясь внутрь. Феррокритовый настил трескался и разбивался. Иногда целые секции траншеи – и все, что в них было – исчезали в грязевом супе. Словно их никогда и не было.
Война была ненасытным зверем, и она жадно пожирала свою добычу. Целый полк мог погибнуть в одно мгновение, триумф превратиться в трагедию, победа в поражение. И укротить голод войны можно, лишь поддерживая дисциплину. Но дисциплина, как феррокрит, может дать трещины и разбиться, и исчезнуть в грязи – если кто-то не позаботится о ней.
Солдаты суетились вокруг меня, но я едва замечал их – серые тени, их форма покрыта грязью и пеплом, респираторы придавали им одинаковый нечеловеческий облик. Я нечасто надевал свой респиратор, хотя мои легкие и нос горели от жара. Я хотел, чтобы солдаты видели меня. Видели мое лицо. Видели, что я не такой как они. Им необходимо было напоминать об этом. Мне самому было необходимо об этом помнить. Дисциплину следовало поддерживать на должном уровне.
Кашляя, я шагал по траншее, расталкивая солдат. Они не протестовали, или я просто не слышал их. Они видели мое лицо, видели высокую фуражку и черную шинель – хотя и запачканную грязью – и знали, кто я. Они знали, кто я есть и что это означает. И они успокаивались и возвращались на свои места. Как и положено хорошим солдатам.
Но где есть хорошие солдаты, там бывают и плохие. В каждом полку всегда найдутся плохие солдаты. Ленивые - и трусливые. Безнравственные – и безумные. Но Бог-Император видит их, и я видел их тоже. Всю свою жизнь я учился замечать их. Замечать, что храбрость солдата поколебалась, иногда, прежде чем сам солдат поймет это. И тогда – действовать.
Если трусость не остановить, она распространится, как зараза. И не только трусость. Распущенность, непочтительность… все это находит плодородную почву в душах солдат, если о них не заботиться. И если эти проявления не пресечь, они могут погубить полк. Сделать его небоеспособным и даже уничтожить.
Но не в тот день. Не тогда, когда небо горело от химического огня, и траншея вокруг меня превращалась в кипящий суп. Эти вопли плохо действовали на моральный дух. Это было плохо для полка. И я знал, что должен делать.
С лазерным пистолетом в руке я шел по траншее, ускорив шаг. Чем дольше продолжались вопли, тем хуже они действовали на людей. Еще один урок, который я выучил в Схоле Прогениум. Там меня научили многим полезным вещам. Каждую ночь я благодарю Бога-Императора за те времена, хотя они и были нелегкими.
Траншеи, по которым я шел, представляли собой неровные каньоны в грязи, укрепленные плитами феррокрита. В некоторых местах их дополняли сборные бункеры из камня и металла, утопавшие в грязи, полковых эмблем на них было почти не видно из-за грязи и повреждений. Кое-где были натянуты тяжелые сети для защиты от неблагоприятных погодных условий. Здесь они не помогали. Они вообще редко где помогали, но мы все равно устанавливали их, как положено по инструкции. Несмотря на грязь, мы выкопали траншеи предписанной глубины, установили орудия и разместили оборонительные сооружения.
Есть правильный образ действий и неправильный. Я знал это. Еще один урок, который я воспринял всем сердцем. Правильный – поступать так, как хочет Бог-Император. Неправильный – путь ереси, непочтительности и недисциплинированности.
На брустверах траншей стояли большие щиты из армапласта, солдаты укрывались за ними, стоя на перевернутых ящиках или феррокритовых плитах. Треск огня лазганов раскалывал воздух – солдаты изливали свою злость на невидимого врага. Так было всегда – во время обстрела или сразу после него они зря расходовали ценный заряд своих лазганов. Офицеры уже выбились из сил в попытках заставить их прекратить стрелять по призракам.
Странное слово. Призраки. Но, думаю, для наших врагов вполне подходящее. Они расстреливали нас издалека, лишь редко осмеливаясь приблизиться. Или может быть, редко снисходя до этого. Я не могу вспомнить ни дня без их обстрелов. Без этого проклятого шума. Даже когда их орудия молчали, воздух был наполнен их эхом. От него невозможно было спастись даже во сне. Если бы не моя подготовка, вполне возможно, что от этого я бы сошел с ума.
Некоторые из моих подчиненных действительно сходили с ума. Непрерывные обстрелы разрушительно подтачивали их простые души, ломая разум и дух. И когда такое случалось, я должен был действовать быстро. Нельзя было позволять этой слабости распространиться.
Через несколько мгновений я достиг источника воплей, протолкнувшись сквозь серую толпу бездельников в респираторах.
- Назад, по местам! – прорычал я, расталкивая солдат. – Разошлись, назад!
Они что-то бормотали, их голоса были приглушены респираторами. Но они хорошо знали, что лучше не спорить. Спорить с комиссаром все равно что заснуть под танком – может и сойти с рук, но редко.
Разогнав глазеющих солдат, я увидел того, кто кричал. Он был молодым, и сорвал свой респиратор, открыв молочно-белое лицо и синие глаза. Сначала я подумал, что он ранен. Его форма была запачкана грязью и пеплом, оружия при нем не было. Над ним склонился санитар, эмблема с кадуцеем на его наплечнике потускнела и почти стерлась. Кричавший, судя по всему, не был ранен. Я спрятал пистолет в кобуру.