Я знал, что Он говорит со мной. Так было всегда. И в тот момент Он предупреждал меня. Говорил мне, что происходит что-то, чего я пока не понимаю.
Я почувствовал себя странно одиноким. Я всегда был одинок – по природе я не склонен к компании других. И поэтому я мог эффективно исполнять свои обязанности. Но тогда я ощутил себя… изолированным. Одиноким в толпе. Словно я заблудился и оказался за линией фронта.
Я решил расследовать это дело. Если что-то действительно происходит, лучше быстрее выяснить, что именно. Полковник одобрил бы мою инициативу. Если проблема касается полка, то мой долг – разобраться с ней. Решив, что делать дальше, я почувствовал себя лучше. Неопределенность – трещина в стене веры. Нельзя сомневаться в пути впереди, не рискуя упасть.
Я встал из-за стола и подошел к моей койке. Под ней был спрятан ящик. Я достал его и открыл, как поступал я каждый день моей службы в этом полку. Рутина – страж на стенах разума. Важно установить четкий порядок действий и следовать ему. Отклонения от порядка ведут к ошибкам, ошибки к неэффективности, неэффективность к поражению. На скользком склоне следует идти с осторожностью.
В ящике хранились предметы, которые я конфисковал у солдат за время службы в полку. Обычно эти незаконные предметы следовало передавать квартирмейстеру для уничтожения. Но у меня не доходили до этого руки. Всегда находились более важные дела, да и какое имело значение, где это все хранилось? Когда-то в ящике хранились боеприпасы, уже не помню для чего. А теперь в нем было то, что я привык считать моей коллекцией. Признаю, это глупая мысль. В любом случае, начал собирать эту коллекцию не я.
Ее собирал еще мой предшественник, а я обнаружил ее, когда приступил к исполнению обязанностей. Подозреваю, что он использовал эти предметы, чтобы вознаграждать своих фаворитов в полку. Он был уже стариком, а полк еще молодым. Его бдительность притупилась за долгое время слишком спокойной службы. Так сказал полковник. Поэтому он запросил назначение в полк нового комиссара. Более энергичного, который помог бы ему привести полк в должный вид.
Именно это я и делал. Я находил слабые звенья и удалял их, делая полк сильнее. Полковник одобрял мою работу. Он предоставил мне свободу действий, зная, что это необходимо. Он был мудрым человеком. Но одной мудрости часто недостаточно. Нужно обладать не только мудростью, но и волей. У меня была воля. И чтобы укрепить ее, я испытывал ее каждый день.
Коллекция помогала в этом. За годы службы в полку я увеличивал ее. Сначала не задумываясь об этом, но потом уже осмысленно. В ней были ювелирные украшения и запретные материалы для чтения. Неположенные предметы одежды, фляжки со спиртным и наркотики. За те годы, что я провел с этим полком, коллекция сильно разрослась.
Моя коллекция служила для того, чтобы напоминать мне о многих соблазнах, угрожавших целостности полка. Соблазнах для тела, разума и души. Она напоминала мне, что я должен не терять бдительность. Оставаться настороже. В редкие моменты уединения я иногда рассматривал предметы один за другим, вспоминая мгновение казни их обладателей и чувство выполненного долга. Взгляд их глаз, когда мой лазерный пистолет гасил их жизни.
Я иногда думал, что, по крайней мере, некоторые из них в последние мгновения свой жизни все понимали. Понимали, что у меня нет выбора, и я не испытываю удовольствия от их казни. Удовлетворение от выполненного долга, несомненно. Но не удовольствие. И у каждого из них я забирал что-то, так что я никогда не забывал цену жизни. Долг тяжким бременем ложится на честного человека, но он все равно несет это бремя.
Я добавил в коллекцию медальон и штык. Они казались подобающим дополнением.
После этого я закрыл ящик с коллекцией. Лишь несколько секунд в день я позволял себе взглянуть на нее. Просто, чтобы напоминать себе, что в ней было. Чтобы помнить. И после я задвинул ящик обратно.
Остаток дня я провел за бумажной работой, словно в награду себе. В отличие от иных моих коллег из Комиссариата, я любил бумажную работу. Стены Империума поддерживали не только феррокрит и лазганы. Числа и цифры, отчеты и анализы – все это было не менее важно для правильной работы военной машины. Могущественная бюрократия была несгибаемым хребтом Империума.
Но пока я просматривал документы, ставил подписи и печати, я вдруг обнаружил, что задумался над тем, есть ли у противника своя бюрократия, такая, как у нас? Я остановился, услышав, что вражеские пушки замолчали. На какое-то время противник прекратил обстрел. Но через несколько часов он возобновится. В это время мы могли бы атаковать. Использовать удачный момент, дарованный Богом-Императором, и вонзить сталь наших штыков в глотку врага. Но приказа наступать не было, и мы ждали. Ждали, пока вражеские пушки снова начнут обстрел, наши станут им отвечать, а мы опять окажемся между двух огней.
Если бы я был комиссаром иного рода, то мог бы побудить полковника перехватить инициативу и атаковать. Броситься в бой за славой – или за славной смертью. Но не в этом был мой долг.
Тем не менее, я иногда задумывался, почему командование не присылает нам новых приказов? О нас просто забыли? Или хуже…
Глупая мысль, но… бывало и такое. Если в каком-то донесении наш полк числился уничтоженным, то фактически мы были уничтожены. И ничто, никакие аргументы, не могло этого изменить. Признать ошибку было чем-то немыслимым. Департаменто Муниторум не совершает ошибок. Военная машина Империума непогрешима. Это факт, нерушимый и неоспоримый.
Я отбросил эту мысль, как всегда. Если дело обстояло так, то оставалось только держаться и ждать, пока бумажный факт не станет реальностью. В конце концов вражеская артиллерия превратит нас в ничто, если сперва нас не поглотит грязевой суп. Тем временем я продолжу исполнять свой долг, а полковник, несомненно, будет исполнять свой.
Я закончил свою работу с документами к тому времени, как пушки снова завели свою песню. Я не мог заснуть, хотя и очень устал. Я не спал уже два дня. Не из-за шума – я привык к нему – а скорее из-за возбуждения. Не часто мне приходилось казнить двоих в один день. Мой пульс учащенно бился, и было трудно усидеть на месте. Хотелось выйти. И продолжить исполнять свой долг.
Я вышел из своего бункера, заперев его на замок. Не потому, что я думал, будто это кого-то остановит от проникновения внутрь. Но если я, вернувшись, обнаружу, что замок сломан, то буду знать, что кто-то сюда проник.
Такое было один раз, в самом начале моей службы в полку. Очевидно, проникнуть в жилище комиссара считалось чем-то вроде ритуала. По крайней мере, до моего прибытия. Мой предшественник хранил под койкой запас амасека, и солдатам это было известно. Я вылил весь амасек в первый же час своего пребывания в полку. А ко второму часу я совершил свою первую казнь, когда какой-то дурак пробрался в бункер в поисках амасека. Я пристрелил его на месте. Больше никто не пытался влезть в мое жилище. Но я все равно всегда запирал его на замок.
Хотя небо уже потемнело, полк бодрствовал. Светящиеся люмены, потрескивая, свисали с навесов убежищ и сетей, отбрасывая причудливые тени на стены траншей. Солдаты – мужчины и женщины – сидели, хлебая холодную кашу из котелков, или стояли на постах, сохраняя бдительность и помня о коварном враге.
Грязевой суп в это время бурлил сильнее всего. Казалось, наступление темноты разжигало его ярость, и я чувствовал, как он кипит под феррокритовыми плитами. Кое-где он уже поглощал их, и я видел, как солдаты отчаянно пытаются восстановить траншею. Один раз я видел, как солдата засосала грязь из стены траншеи. Он заснул на посту, и я не стал ему помогать, хотя это была более легкая смерть, чем он заслуживал.
Это воспоминание еще занимало мой разум, когда мою задумчивость прервал пронзительный вой вражеского снаряда. Я не поднял взгляд. Только дурак стал бы смотреть вверх. Я знал, что это значит, и мне не было необходимости видеть это. Я прижался к стене траншеи, понимая, что обстрел начался снова. Когда огонь накрыл линию траншей, грязь вскипела еще сильнее. Солдат подбрасывало в воздух, иногда целиком, но чаще кусками. Земля содрогнулась подо мной, и грязевой суп хлынул из трещин в феррокрите, доходя мне до голеней.
Я выругался и забрался на стрелковую ступень, чтобы не затянуло в грязь. Новые взрывы сотрясали линию траншей. Я слышал, как феррокритовые плиты трескаются и ломаются. Ближайшее убежище обрушилось, похоронив тех, кто в нем прятался. Другие бросились им на помощь, но увязли в кипящей грязи, как едва не увяз я. Стена рядом со мной треснула, и горячие потоки грязи залили мою шинель. Ее струи били меня, словно кулаками. Феррокритовая плита покрывалась все новыми трещинами, и сквозь них лилась грязь. Даже стрелковая ступень начала тонуть.
Я упал в грязевой суп, жадно засосавший мои руки, когда я тщетно пытался удержаться. Его зловоние ударило в нос. Оно было похоже на смесь запахов дегтя, гниющего мяса и разлитого прометия. Меня затошнило, и я пожалел, что не надел респиратор. Я отчаянно пытался выбраться, но грязь все сильнее затягивала мои руки и ноги. Сквозь сапоги и перчатки я чувствовал ее жар, и понимал, что мне сильно повезет, если отделаюсь одними ожогами.
Слева от меня стена траншеи рухнула, едва не похоронив несколько солдат. Этот участок траншеи исчезнет в грязевом супе через несколько секунд. Я все же вырвался из объятий грязи и вздернул на ноги ближайшего солдата.
- Встать! - мне пришлось кричать, чтобы быть услышанным в грохоте орудий. – Забирай снаряжение и беги вдоль траншеи, быстро!
Я толкнул его в том направлении, куда следовало идти, и стал поднимать на ноги остальных.
- Пошли, пошли!
Сначала они двигались медленно. Некоторые зря тратили время, пытаясь помочь другим. Я не стал вмешиваться. Либо грязь поглотит их, либо нет. Если они выберутся, я накажу их.
Довольно странно – идти по траншее, которую заливает грязевой суп. Ее стены сжимаются, земля вокруг словно поднимается. Если поток грязи подхватит тебя, то тебе конец. Из стен сыплются кости и обломки феррокрита, на поверхность грязевого потока всплывают забытые предметы снаряжения.
Феррокритовые плиты рушились, и не один солдат, захваченный врасплох, был раздавлен насмерть. Я сам едва избежал подобной участи, когда подгонял солдат пинками, тычками и ругательствами. Они отупели от страха, словно животные, неспособные спастись от ножа мясника.
К тому времени, когда мы достигли стабильного участка земли, грязь доходила нам до бедер. Следующий участок линии траншей находился на небольшой возвышенности и избежал обрушения. Руки потянулись, чтобы подхватить нас, и я услышал крики офицеров и технопровидцев, заглушавшие испуганный ропот солдат. Я позволил втащить себя наверх, и лежал, тяжело дыша и наблюдая, как поток грязевого супа поднимается и льется, словно красно-коричневая река. В нем виднелись трупы, плывшие или запутавшиеся в обрывках сетей. Из лопавшихся пузырей грязи поднимался ядовитый пар, и я отшатнулся, зажимая рот и нос. Этот участок траншей будет нестабильным еще несколько дней, если не дольше.
Выбившись из сил, я забрался в пустое убежище, и сидел там, ожидая, пока утихнет боль в конечностях и легких. Я задумался, уцелело ли мое жилище. Оно располагалось достаточно далеко от этого участка, но ничего нельзя было гарантировать. Как бы то ни было, я слишком устал, чтобы беспокоиться об этом.
Должно быть, я там заснул, хотя не знаю, сколько я проспал. В любом случае недолго.
Я не видел снов. Я вообще редко вижу сны. Сны для слабых духом и разумом. Вместо этого я вспоминал. Вспоминал события этого дня или предшествовавших ему дней, прокручивая их обратно на экране своего разума. Я изучал себя, замечая недостатки и достоинства. Иногда Бог-Император говорил со мной в этих воспоминаниях.
На этот раз Его утешающего голоса не было слышно. Только визг свиней.
Я ненавижу свиней. Моей первой обязанностью в Схоле Прогениум было кормить свиней и чистить их загоны. Снова и снова. Они никогда не прекращали жрать, гадить и совокупляться. Жирные, грязные, не поддающиеся обучению твари, всегда подкапывающие изгороди. Никакой дисциплины. Их невозможно обучить, невозможно дрессировать.
Они были живучи. Они сопровождали человека к звездам, как собаки и крысы. И как собакам и крысам, галактика им понравилась. Где были люди, там были и свиньи. Они ели, и их ели.
У меня до сих пор шрам на бедре, где кабан ранил меня клыком. Он подбросил меня в воздух и швырнул в грязь. Я вопил и истекал кровью. Помню, как голодные свиньи с алчным хрюканьем окружили меня. Грязные серые волосатые курганы, их глаза сквозь грязь смотрели на меня.
У каждой из них были ярко-синие глаза.
Только это было не правильно. Я проснулся, зная, что это было не так. У свиней не было синих глаз. У тех, что разводили в нашей Схоле вообще не было глаз, потому что их поколениями выращивали в подземных загонах. Эта мысль напугала меня так, что я проснулся и мгновение не мог вспомнить, где я нахожусь. Сердце страшно колотилось. Я не слышал грохота пушек.
Теперь я понимаю, что пушки стали для меня чем-то вроде ориентира. Чем-то неизменным в непрерывно изменяющемся мире. Сама линия траншей искажалась и деформировалась, но грохот пушек был слышен почти всегда. Они стали определять границы моего мира. Пределы моего долга.
Когда пушки стреляли, мир был понятным. Когда они прекращали стрелять, и наступала тишина, мир казался неясным, неопределенным. Тогда был именно такой момент. Я поднялся на ноги, моргая спросонья, и отбросил воспоминания о хрюкающих свиньях. Было слышно, как где-то в тылу, за линией траншей, ревут сирены. В воздухе пахло дымом. Что-то горело.
Напротив в траншее стояли солдаты, повернувшись лицами в сторону врага. На мгновение я подумал, что противник наконец-то наступает. Но тогда солдаты должны были стрелять. Или нет? С тревогой я представил, как все они оборачиваются ко мне, и из-за каждого респиратора на меня смотрят синие глаза. Как у свиней. Но свиньи были слепы. Почему в моем воспоминании было иначе?
Встряхнув головой, я поднялся на стрелковую ступень и присел за щитом, заметив наклеенные на него пикт-снимки. Незнакомые места и лица, мужчины, женщины и дети. Я сорвал снимки, и, смяв их, бросил в грязь. Солдатам, которые слишком часто думают о доме, труднее сосредоточиться на выполнении боевой задачи.
Если кто-то из солдат поблизости заметил это, они ничего не сказали. Они делали вид, что игнорируют меня, как это часто бывало. Пока кто-то не совершит какой-либо дисциплинарный проступок. Тогда взгляды всех устремлялись на меня. Не знаю, было это из-за страха или ненависти ко мне. В обоих случаях это меня устраивало. Чем меньше приходится иметь с ними дело, тем лучше.
Мы стояли в тишине – целый ряд внимательных взглядов. Было трудно дышать, но я не стал надевать респиратор. Если солдаты увидят, как я его надеваю, это будет воспринято как признак слабости, даже еще хуже, чем если бы они просто увидели меня в нем. Глаза слезились от ядовитого пара, клубившегося между щитами, грязь под стрелковыми ступенями шевелилась и вздрагивала.