Клаас, куда же делось чувство долга?
Попался б этот самый Гитлер мне,
его я бил бы очень-очень долго,
и пек его на медленном огне,
и отдал бы евреям под конец.
Пусть плоть - трава, но дай свершиться чуду,
спаси меня, Всемилостный Отец,
тогда я в жизни больше пить не буду..."
Простершийся над шабашем войны
покров небес торжественен и тих.
Закат пылает с горней вышины.
Останется ли кто-нибудь в живых?
Клаасу вспомнилась старушка-мать,
родной Капстад, Столовая гора...
Неужто нас могли сломить, сломать,
неужто сдаться нам пришла пора?
Снарядами немецкими изрыт
песок пустыни, словно решето.
"Но, черт возьми, кругом же бой гремит!
Проклятье! Человек я или кто?"
Как рыбьи кости, остовы торчат
сгоревших самолетов. Пули свищут.
Багровой смертью напоен закат,
и черного солдата гибель ищет.
Сверкает "штуки" золотой комок.
Куда пешком уйдешь из этой бойни?
Клаас стучал зубами и не мог
хоть на минуту сделаться спокойней.
Где командир его, где остальные?
Лишь пленные колоннами ползут.
Разжались битвы челюсти стальные,
но пули щелкают - тяжелый кнут
над самым ухом. И, собравшись с силой,
Клаас пошел куда глаза глядят.
Субботний день почил. Его могилу
копною алых роз укрыл закат.
Клаас на землю бросил пистолет.
Шагнул вперед. О труп споткнулся вдруг.
"Прости, браток, тут слишком слабый свет.
Черт побери, так что же, нам каюк?"
Сухое русло, словно бечева,
вилось. Вдоль по нему на свет костра
Клаас пошел и бурские слова
услышал. "Слава Господу! Ура!
Еда, питье и курево... Живем!
Ой, не стреляйте! Это я, Клаас!"
Один из тех, кто грелся пред костром,
ему навстречу бросился тотчас.
На небесах затеплилась Венера.