Большая книга стихов - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 6

Большая книга стихов поэтаПоэт Семен Израилевич Липкин

"Есть прелесть горькая в моей судьбе…"

* * *

Есть прелесть горькая в моей судьбе:Сидеть с тобой, тоскуя по тебе.Касаться рук и догадаться вдруг,Что жажду я твоих коснуться рук,И губы целовать, и тосковатьПо тем губам, что сладко целовать.

1937

АПРЕЛЬ

А здесь апрель. Забылась роща в плаче.На вербе выступил пушок цыплячий.Опять земля являет облик свой,Покрытый прошлогоднею листвой.Какая тишь, какое захолустье,Как странно выгнулось речное устье,Пришли купаться ясени сюда,До пояса доходит им вода.Там, в рощице, то синим, то зеленымСукном одет затон, и над затономТопырит пальцы юная ольха.И, словно созданная для греха,Выходит на террасу щебетунья,Цветущая полячка, хохотунья,Чья бровь дугой, и ямки на щеках,И множество браслетов на руках,И необдуманная прелесть глазУже не раз с ума сводили нас…Бубни стихи, живи светлей и проще!Журчит река. Недвижен воздух рощи.Всей грудью обновленный дышит прах.Но все это в меня вселяет страх.Я вижу: на тепличное стеклоЦветов дыханье смрадное легло.Мне кажется: из-за речных корягНевидимый вот-вот привстанет враг.И черный грач, как будто без причины,То тут, то там садится на вершины,И вниз летит, и что-то мне кричит,И вверх как бы в отчаянье летит,Затем, что слушать здесь никто не хочет,Когда он горе близкое пророчит.Так иногда, увидев тайный свет,Беспомощный, но истинный поэтО зле грядущем нам напоминает,Но тусклых слов никто не понимает.А вот еще ольха. Мне в этот мигПонятен хруст ее ветвей сухих:Она своей седьмой весны боится!Она слепым предчувствием томится:Страшит ее весенних дней набег,Ей милым стал больной, унылый снег,И дерева младенческое гореМоей душой овладевает вскоре.И даже та, чьи ямки на щеках,И множество браслетов на руках,И необдуманная прелесть глаз,Уже не раз с ума сводили нас,Та, что сейчас своей красой летучейНас обожгла, — она больна падучей,И знаю: ночью будет нас пугатьУлыбкой неестественной.

1937

ОТКРЫТКА

Я получил открытку, на которойХудожник темный написал случайноЧудесный дом, и мне за каждой шторойКакая-то мерцала тайна.Извозчики, каких уж нет на свете,Кареты выстроили — цуг за цугом,А сами собрались в одной карете,Видать, смеялись друг над другом.И мне представилась тогда за домомВся улица, все улицы, весь город.Он показался мне таким знакомым, —Не в нем ли знал я жар и холод?О царь всевидящий — незрячий случай!Понятно мне: в том городе и нынеЯ проживаю, но другой, но лучший,Но слепо верящий в святыни.В том городе моя душа прекрасна,Не менее души прекрасно тело,Они живут между собой согласно,И между ними нет раздела.И если здесь несбыточны и хрупкиБеспомощного разума созданья, —Они там превращаются в поступки,Мои сокрытые мечтанья.Там знают лишь один удел завидный —Пьянящей жертвенности пить напиток.Там ни к чему умельца дар постыдный,И мне туда не шлют открыток.

1937

СЧАСТЬЕ

Хорошо мне торчать в номерах бобылем,По казачьим станицам бродить,Называть молодое вино чихирем,Равнодушно торговок бранить.Ах, у скряги земли столько спрятано мест,Но к сокровищам ключ я нашел.Это просто совсем: если жить надоест, —Взял под мышку портфель — и пошел.Из аула в аул я шатаюсь, но такЗабывают дорогу назад.Там арабскими кличками кличут собак,Над могилами жерди стоят.Это знак, что великий смельчак погребен,Мне ж, по правде сказать, наплевать,Лишь бы воздух был чист, и глубок небосклон,И вокруг ни души не видать.Вот уже за спиною мечеть и погост,И долина блестит вдалеке.Полумесяцем там перекинулся мост,В безымянной колеблясь реке.Очевидно, река здесь недавно бежит,Изменила недавно русло.Там, где раньше бежала, там щебень лежит,И каменья чисты, как стекло.Долго странствовать буду. Когда же назадЯ вернусь, не увижу реки:Только россыпи щебня на солнце блестят,Только иверни да кругляки!Оскверню ли я землю хулой иль хвалой?Постою, погляжу и пойду.За скалой многоуглой, за каменной мглойБезымянной рекой пропаду.

Поговорим о бродягахС горькой мечтой о корчме.Птицы в мужицких сермягахСвищут в зеленой тюрьме.До смерти им надоелиБаловни глупой судьбы —Эти сановные ели,Эти тупые дубы.Осточертела до болиЛистьев могучая цепь.Хочется в чистое поле,Хочется в нищую степь.Хочется жизни — голодной,Но хоть на несколько дней,Хоть на минуту — свободной,Хоть на мгновенье — своей.В диком, огнистом туманеПесню беспечную спетьИ в разноцветном жупанеВ марево смерти влететь.

1944

КВАРТИРА

Всего в квартире пять окон,Одно выходит на балкон.Юнец-ремесленник, грустя,Терзает балалайку.— Я не хочу, — кричит дитя,Колючую фуфайку! —Прими их, муза моя, прими,Будь за хозяйку.Всего в квартире пять окон,Одно выходит на балкон.Сосед за стенкой зол, как черт,В тоске постель измята:Живым вернулся РаппопортИ все раппопортята!Прими его, муза, прими,Как брата.Всего в квартире пять окон,Одно выходит на балкон.У Раппопортов прежний гамИ ругань в прежнем стиле,И прежним молятся богамЛукавство и бессилье.Прими их, муза моя, прими,Они ведь просили.Всего в квартире пять окон,Одно выходит на балкон.В четвертом — смех и патефон.Чьи тайны там таятся?Оно выходит на балконИ все его боятся.Прими его, муза моя, прими,Не надо бояться.В последней комнате темно,Там негде повернуться,Там смотрит женщина в окноИ хочет улыбнуться.Не мучайся, муза, не мучай других,Попробуй улыбнуться.

1944

СЧАСТЛИВЕЦ

Я мог бы валяться в ложбине степной,Завеянный прахом, засыпанный солью,Мертвец, озаренный последнею болью,Последней улыбкой, последней мечтой.Но вот — я живу. Я снова с тобой,Я один из немногих счастливцев.Я мог бы сгореть за кирпичной стенойВ каком-нибудь миром забытой ТреблинкеИ сделаться туком в бесплодном суглинке,Иль смазочным маслом, иль просто золой.Но вот — я живу. Я снова с тобой,Я один из немногих счастливцев.Я мог бы вернуться в свой город родной,Где пахнут акации туго и пряно,Где все незнакомо, и горько, и странно.Я мог бы… Но я не вернулся домой.Я только живу. Я снова с тобой,Я один из немногих счастливцев.

1945

РОСА

КАВКАЗ ПОДО МНОЮ

1955

ПОДРАЖАНИЕ КОРАНУ

Глава XCIX

Не упаду на горы и поляНи солнцем теплым, ни дождем весенним:Ты сотрясешься, твердая земля,Тебе обетованным сотрясеньем.Ты мертвецов извергнешь из могил,Разверзнутся блистательные недра.Твой скорбный прах сокровища таил,И ты раздашь их правильно и щедро.Узнает мир о друге и враге,О помыслах узнает и поступкахЗакоченевших в тундре и тайге,Задушенных в печах и душегубках.Один воскликнет нагло и хитро:— Да, сотворил я зло, но весом в атом! —Другой же скажет с видом виноватым:— Я весом в атом сотворил добро.

1955

ПЕПЕЛ

Постарались и солнце, и осень,На деревьях листву подожгли.Дети племени кленов и сосен,Отпылав, на земле полегли.Очертаньем, окраскою кожи,Плотью, соком, красою резнойДруг на друга листы не похожи,Но лежат они кучей сплошной.В этом, красном, — обличье индийца,Этот, желтый, — ну, право, монгол.Этот миром не мог насладиться,Зеленея, сгорел, отошел.Не хотим удивляться бессилью,Словно так им и надо лежать,Пеплом осени, лагерной пыльюПод ногами прохожих шуршать.Отчего же осенним затишьемМы стоим над опавшей листвойИ особенным воздухом дышимИ не знаем вины за собой?Тополей и засохших орешин,Видно, тоже судьба не проста.Ну, а я-то не лист, не безгрешен,Но, быть может, я лучше листа?Знал я горе, стремление к благу,Муки совести, жгучий позор…Неужели вот так же я лягу —Пепел осени, лагерный сор?

1956

БОГОРОДИЦА

1

Гремели уже на булыжникеНемецкие танки вдали.Уже фарисеи и книжникиПочетные грамоты жгли.В то утро скончался Иосиф,Счастливец, ушел в тишину,На муки жестокие бросивРожавшую в муках жену.

2

Еще их соседи не предали,От счастья балдея с утра,Еще даже имени не далиРебенку того столяра,Душа еще реяла где-тоУмершего сына земли,Когда за слободкою в геттоИ мать, и дитя увели.

3

Глазами недвижными нелюдиСмотрели на тысячи лиц.Недвижны глаза и у челяди —Единое племя убийц.Свежа еще мужа могила,И гибель стоит за углом,А мать мальчугана кормилаСладчайшим своим молоком.

4

Земное осело, отсеялось,Но были земные дела.Уже ни на что не надеялась,Но все же чего-то ждала.Ждала, чтобы вырос он, милый,Пошел бы, сначала ползком,И мать мальчугана кормилаСладчайшим своим молоком.

1

Удивительно белый хлеб в Краснодаре,Он не только белый, он легкий и свежий!На колхозном базаре всего так много,Что тебе ни к чему талоны коменданта:Адыгейские ряженки и сыры,Сухофрукты в сапетках, в бутылях виноМестной давки — дешевое, озорноеИ чуть мутное, цвета казачьей сабли.На столах оцинкованных — светлое сало.И гусиные потроха, и арбузы,Что хозяйки зимой замочили к весне,К нашей первой военной весне.Ты счастливчик, техник-интендант, счастливчик!Молодой, война прогнала все болезни,Впереди, — кто знает, что случится впереди,Как певал твой отец.Ты побрился утром перед зеркальцем в грузовике,В боковом кармане запыленной венгеркиКуча денег: дивизионный начфинВыдал за четыре месяца сразу.Какой же ты ловкий, — ты удачливый, умный,И ты не убит, и умеешь обращаться с начальством,И как тебя красит степной, черно-красный загар!Пять полуторок ты раздобыл для дивизии,Раздобыл за три дня, — и неделя в запасе.Гуляй!Документы в порядке, в Краснодаре весна,Возле мазанки, синей по здешним обычаям,Где живут какие-то родичи Помазана,Пять полуторок смотрят друг другу в затылок,И все они новые, и все защитного цвета,И густо блестят неровно положенной краской,И вызывают почтенье к хозяевам дома.А старенький наш грузовик, побуревший от пыли,Помятый войною осколок степи,Стоит во дворе под широким каштаном.На зеленых бушлатах в кузове спят шофера,Когда возвращаются на рассвете от женщин,А вы с Помазаном на веранде лежите, как боги,На простынях хозяйских.Ты пьян от вина, от вкусной базарной еды,От весны, от ожиданья чего-то чудесного,От того, что ты в городе, где есть вино и бульвары,Где нет под тобой — седла, пред тобой — врага,Над тобой — начальника, нет ковыля и полыни.Вот сейчасТы задумчиво спрыгнул с открытой площадки трамвая,Постоял и от нечего делатьВошел в магазин, где на полках — книги, тетрадиИз оберточной, серой бумаги, линейки, пеналы.Грязно-седая, с накрашенными губами продавщицаВстречает отказом: — Домино и карты — по заявкам! —А ты несыто, разочарованно смотришь на книги,И остро вдруг вспоминаешь, что ты — филолог,И неизвестно зачем покупаешь польско-русский словарь.— Вы интересуетесь разговаривать на польском? —У того, кто спрашивает, нерусский акцентИ пиджак нерусского покроя.Загорелая лысина круто нисходит на брови,Тяжелые, черные, как у владык ассирийских.В запавших глазах — местечковое пламя смятенья,Горбатый нос облупился, щеки небриты,Он обдает тебя смешанным запахом кожи,Конского пота, вина, чеснока и навоза.Ты выходишь на улицу вместе с новым знакомым.В Польше он был адвокатом, теперь он сторожВ пригородном совхозе, вон там, за рекою.Он так тебе рад! Он учился в Варшаве и в Вене,Был коммунистом, был в Поалей-Ционе,Теперь увлечен толстовством.Жестикулируя, самозабвенно картавя(Давно ты заметил, что каждый картавит по-своему),Путая все диалекты, в ухо кричит имена —Каутский, Ганди, Бем-Баверк, и Фрейд, и Бергсон.Подозрительно откровенный,Он потрясен алогизмом чужого режима,Жестоким его палаческим простодушьем.В нашем воистину сильном, державном вождеСтранны черты вождя негритянского племени:Слабость, свирепость, боязнь и лживость актера.Странно и то, что Государство, ликуя,Провозглашает своего человекаДоблестным, добрым, умным, сильным, красивым,А между тем в учреждениях Государства,Даже в таких безобидных, как парк культуры,Продовольственный магазин или почта,Смотрят на вас как на вора и дурачкаС тысячью мелких пороков…Твой собеседник взволнован встречей с тобой,Жаркой возможностью выговориться: так долгоВел он только с самим собой диалог, —Но для тебя страшней, чем немецкие танки,Эти запавшие, с огнем Исайи, глаза,Эти безумные речи, это знакомствоС ним, интернированным,И резко, с внезапностью низкой, ты покидаешь егоПосреди весенней толпы, и он пораженНовой бессмыслицей, чуждым ему алогизмом.Но так как ты не только труслив и разумен,Но так как ты человек, то на углуТы оборачиваешься и чувствуешь сам,Что у тебя в глазах мольба о прощеньи,И он, опавший листок европейского леса,Тотальным вихрем тридцать девятого годаЗанесенный в кубанский совхоз,Он тоже стоит и без злобы глядит на тебя,Хотя и насупил свои ассирийские брови.И вдруг тебе не свойственным провидящим взором,Быть может, заимствованнымУ того человека с глазами Исайи,Видишь ты лето, грядущее, близкое лето.Вашей дивизии разрозненные отряды,Кто на конях, кто пешком, потеряв друг друга,Мечутся между Сальском и Армавиром.Черная степь. Лунный серп висит над бахчами,И кажется, будто на нем — капельки крови.Все взбудоражены, заснуть в эту ночь не хотятЯщерицы и цикады, листья и птицы,И говорят, говорят о войне людей,Но сами люди молчат, люди — и лошади.Где-то вдали мелькают какие-то пули, —Иль то огоньки цигарок? Падучие звезды?Конников скудную горсть возглавляет калмык —Толстый от старости кривоногий полковникС глиняным гладким лицом,Добрый вояка, герой гражданской войны.Все ему надоело: безостановочный драп,Ночи без сна, невозможность сойтись в рукопашнойС колдовским могуществом немцев, длинная службаС медленным ядом обид, и Курц, комиссар,Эрудированный товарищ, но жуткий стукач…— Пан офицер! Панове! Куда вы? Тут немцы! —Кричит верховой, внезапно возникший из тьмыИ лунным серпом отрезанный от нее.Он босиком, в ватных штанах и в майке,Лошадь под ним без седла, в руке — ремешок.В мире, где головыПрикрыты военной мощью пропотевших пилоток,Лысина его — как обнаженное бессилье."Пан офицер!" — передразнивает полковник,И голос его обретает хриплую властность.— Рубайте его, это немец! — Полковник не знает,Что снова чумным дыханьем тотального вихряПодхватило твоего знакомца из КраснодараВместе с его совхозом, с его смятеньем,Но многоопытный Курц разобрался, к счастью,И чуточку нервно шутит: — Если бы немцы были такими!Это же наш, бердичевский!Скоро ль конец?Долго ли будет метаться в южной степиС овцами-рамбулье адвокат из Варшавы?Схватят его, превратят в золу?Или ему иная назначена гибель?Конников горстка встретится ль с горсткой другой?Старый калмык, полковник с глиняным ликом божка,Четверть столеться прослуживший в строю,Бывший фельфебелем еще при Керенском, —Что он, полковник, смыслит в этой войне?Будет он храбро, хитро, умело сражатьсяИ непременно вырвется из окруженья,Но для чего?Чтобы в ночь под новый, сорок четвертый годВесь его древний народ выселен был из степи?Техник-интендант, ах, техник-интендант,Ничего-то еще ты не понял, ничего ты в мире не видел,Кроме себя самого!

2

Ты садишься на скамейке в тенистом сквере —И весьма неудачно: по этой аллееВсе время выходят из штаба фронтаБольшие начальники, а у них за спиной —Позорное, быстрое бегство из Крыма,Поэтому они особенно жизнелюбивы,Щеголеваты и деловито-важны.К тому же тебя немного смущаютУвенчанные шестимесячной завивкойРазбитные сержанты-девахи в платьях,Сшитых в генеральских пошивочных.— Здорово, техник-интендант, загораешь?До вас обращаюсь, братья и сестры мои!Ты поднимешь голову и видишь Заднепрука —Сорокалетнего старшего лейтенанта,Который в твоей кавалерийской дивизииДавно болтается без назначенья.Коричневые щеки, живые, острые глазки,Вывороченная, от старого раненья, верхняя губа,Жесткие, под бобрик стриженные волосы,Посыпанные серой солью соликамского лагеря,Плечи — как печь, облитые голубой венгеркой,На колоколе-груди — единственная награда:Новенькая медаль "ХХ лет РККА".— Здесь, в городу, одна работа:Укладка дыма, трамбовка воздуха.Ты в командировке? Само собой! —Отвечает он за тебя и садится рядом.Слова из его изуродованного ртаВыскакивают, как пули, с присвистом резким.— Был я на парткомиссии фронта —Восстановили. Честь и совесть эпохи.Думаешь, просто? С главным добился беседы,Он меня сразу вспомнил, по Первой Конной."Сам, говорит, ожидал, что башку мне снимутИли отправят в последний рейд, как тебя,Чистить подковы медведям.Сталин великий, бывало, покличет меня и Оку, —Учти — маршала и генерал-полковника, —Мы перед ним вдвоем поем и танцуем:Хоть не артисты, а все же верные люди,Но в голове, понимаешь, другие танцы…Баба есть? Ничего, заведешь медицинскую.Ты поезжай, получишь майора и полк!"Ехать-то надо, но пару деньков отдохну:Личной жизни совершенно не имею.Слушай, дай мне пятьсот рублей!И вы расстаетесь, еще не зная,Что будете скоро нужны друг другу,И ты, счастливый блаженным счастьем бездельяИ чувством, что всю неделю никому не подвластен,Спускаешься по улице, вечерней, весенней,Безо всякой цели, мимо лодочной станции,К печально ревущей Кубани.Кажется, будто под нею кузнечный горн,Так шумно она бурлит.Кажется, будто вся земля — ее кровник,Так она грозно и яростно рвется на берег.Ты смотришь с обрыва, — и река тебя кружит, как время,А время бежит, как бешеная река,Не поймешь по верховьям, каковы низины.Ты еще здесь, где весна, а время твое — впереди,Время твое в степи, в июльской степи,Окруженной врагом.

3

Что же ты видишь на дне времени бурной реки?Что же ты видишь из щелей НП,Куда ты направлен начальником штаба?Займище, донские луга,Лес на бугре, полосу воды,Из которой, как пьяные, вылезают деревья,А рядом с ними — трехмесячный жеребенокВыходит, будто на цыпочках,Прижимая мордочку к бабкам…В окопе, к сыпучей стене,Приколот бурьяном свежий лозунг:"Немец не пройдет через Дон!"На другом берегу с утра взрываются бомбы,А по ночам вспыхивают ракеты.Черные от пыли худые людиТрудно идут, будто работают,За плечами скарб: шахтеры из города Шахты.У переправы — столпотворенье,Великое переселение жителей,Великая перекочевка скота,Великий драп вооруженных военных,Все хотят попасть на паром,Который в руках нашей скромной дивизии,Все бегут.Какой-то лейтенант забрел в сарайИ начал стрелять из парабеллума в воздух.Проверили документы — все в порядке,Он помпотех артдивизиона,Он потерял свою часть.Говорит, застенчиво улыбаясь:— Иду из Миллерово на Сталинград.— Почему стреляли? — Та-ак!Утро, донское рассеянное утро.Ветер с востока, из калмыцкой степи,Веет песком — зыбучим жильем ковыля,Горько-соленой землей, зноем, древностью жизни,Теплым кизячным дымом, кумысным хмелем.Слышится в нем и рев скота четырех родов,И голоса набегов, кочевий, становий.А западный ветерНежен и мягок, он летит из большого мира,Изнеженного услугами цивилизации,Он обрывается торопливо и больно,Словно свисток маневрового паровоза.Техник-интендант, ах, техник-интендант,Знаешь ли ты теперь, как начинаетсяКавалерийской дивизии дикое бегство?На берегу, в вишневых садах, стреляют,В штабе, в политотделе, как в сельсовете,Сонно звенят, не веря в себя, телефоны.Лошади у коновязи казачьейС доброй насмешкой смотрят в раскрытые окнаНа писарей, на развешенные листыНашей наглядной агитации…Рано смеетесь, военные кони, рано смеетесь!Тихо и пыльно, и дня долгота горяча.Вот командир химического эскадронаСамостоятельно учится конному делу.Озабоченно бредет редактор газеты:Ему обещаны хромовые сапоги.Машина редакции, крытая черным брезентом,Стоит на границе хутора и степи,В самом тылу сражающейся дивизии,А степь, животно живущая степь,Выгорающей травой, окаменевшими лужами,Казачками, с виду так безмятежноСтирающими в реке срамное белье, —А эта река и есть передовая, —Степь вливается в небо, как в тело душа:Грубость жизни и прелесть жизни.— Танки! Танки! Мы в окружении! —Кричит, ниоткуда возникнув, конникИ пропадает.И там, на востоке, где степь вливается в небо,Неожиданно, как в открытом море подводные лодки,Появляются темные, почти недвижные чудища.И тогда срывается с места, бежит земля,И то, что было ее составными частями, —Дома, сараи, посевы, луга, сады, —Сливается в единое, вращающееся целое,И дивизия тоже бежит, срывается с места,Но то, что казалось единым целым,То, что существовало, подчиняясь законам,Как бы похожим на закон всемирного тяготения,Распадается на составные части.Нет эскадронов, полков, штабов, командных пунктов,Нет командиров, нет комиссаров, нет Государства,Исчезает солдат, и рождается житель,И житель бежит, чтобы жить.И самый жестокий, находчивый, смелый начальникУже не способен остановить бегущих,Потому что в это мгновение, полное ужасаИ какой-то хитро-безумной надежды,Уже не солдаты скачут верхом, а жители.Это видно, прежде всего, потому,Что всадники мчатся на все четыре стороны света,Кто от немца, кто к немцу.Это видно и потому, что меж нимиБегут, задыхаясь в душной пыли,Конники без лошадей и лошади без верховых.Это видно, прежде всего, потому,Что боится всех больше тот, кого все боялись:Оказалось, что особист Обносов,Капитан двухсаженного роста с широким лицом,Все черты которого сгруппированы в центре,Оставляя неизведанное пространство белого мяса,Оказалось, что страшный особист ОбносовОбладает бабьим, рыхлым телосложеньемИ чуть ли не по-бабьи плачет над сейфом,В котором хранится величайшая ценность державы:Доносы агентов на дивизионные кадры,Ибо кадры, как учит нас вождь, решают все.

4

— За Родину! За Сталина! —Это навстречу бронемашинам ринулся в степьКомандир обескровленного эскадрона,Стоявшего насмерть в вишневых садах.Ты вспомнил его: Церен Пюрбеев,Гордость политработников, образцовый кавалерист,У которого самое смуглое в дивизии лицо,У которого самые белые зубы и подворотнички,У которого под пленкой загараКруглятся скулы и движутся желваки.Маленький, в твердой бурке, он ладно сидит верхом,Хотя у него неуклюжей формыПротивотанковое ружье.Он стреляет в бортовую часть бронемашин.Ему стыдно за нас, за себя, за свое племя,За то материнское молоко,Которое он пил из потной груди,Он хочет верить, что поднимет бойцов,Но все бегут, бегут.И только ты как зачарованный смотришь, ты видишь:Голова Пюрбеева в желтой пилоткеОтскакивает от черной бурки,Лошадь вздрагивает, а буркаЕще продолжает сидеть в седле…Время! Что ты есть — мгновение или вечность?Племя! Что ты есть — целое или часть?Грамотная его сестра в это утроЧитает отцу в улусной кибиткеПолученный от Церена треугольник.Безнадежно больной чабан с выщипанной бородкойКивает в ладУчтиво, хорошо составленным словам сына,А голова сына катится по донской траве.Настанет ночь под новый, сорок четвертый год.Его сестру, и весь улус, и все калмыцкое племяУвезут на машинах, а потом в теплушках в Сибирь.Но разве может жить без него степная трава,Но разве может жить на земле человечество,Если оно не досчитается хотя бы одного,Даже самого малого племени?Но что ты об этом знаешь, техник-интендант?Ты недвижен, а время уносит тебя, как река.Ты останешься жить, ты будешь стоять,Не так, как теперь, в безумии бегства,А в напряженном деловом ожидании,Сырым, грязным, зимним утромНа сгоревшей станции под Сталинградом.Ты увидишь непонятный состав, конвойных.Из узкого, тюремного окна теплушки,Остановившейся против крана с кипятком,На тебя посмотрят косого разреза глаза,Цвета подточенной напильником стали.Такими глазами смотрят породистые кони,Когда их в трехтонках, за ненадобностью,Увозят на мясокомбинат,Такими глазами смотрит сама печаль земли,Бесконечная, как времяИли как степь.Быть может, это смотрит сестра Церена,Образованная Нина Пюрбеева,Всегда аккуратная учительница,Такая длиннокосая и такая тоненькая,С твердыми понятиями о любви,О синтаксисе, о культурности.В ее чемодане, —А им разрешили взятьПо одному чемодану на человека —Справка о геройской звездеПосмертно награжденного брата,Книга народного, буддийского эпоса,Иллюстрированная знаменитым русским художником,Кое-что из белья и одежды,Пачка плиточного чаяИ ни кусочка хлеба, чтобы обмануть голодный желудок,Ни травинки, ни суслика,А бывало,Покойные родители и суслика бросали в казан.В той же самой теплушке —Круглая, крепкая, с налитыми ягодицами —Золотозубая Тегряш Бимбаева,Еще недавно видный профсоюзный деятель,Мать четырех детей и жена предателя,Полицая, удравшего вместе с немцами.Она-то понимала, что ее непременно вышлют,Она-то к этому заранее подготовилась,В ее пяти чемоданах полно союзнических консервов,Есть колбаса, есть концентраты.От всего сердцаОна предлагает одну банку своей подруге,Она предлагает одну банку сестре героя,Но та не берет.— Бери! Бери! — кричат старухи, —Мы же одного племени, одной крови! —Но та не берет.— Бери! Бери! — кричат плоскогрудые молодые женщины, —Разве она отвечает за мужа?Что же ты стоишь, техник-интендант?(Впрочем, ты уже будешь тогда капитаном.)Видишь ты эту теплушку?Слышишь ты эти крики?Останови состав с высланным племенем:Поголовная смерть одного, даже малого племени,Есть бесславный конец всего человечества!Останови состав, останови!Иначе — ты виноват, ты, ты, ты виноват!— Алё! Ты сказился? Хочешь к немцу попасть?Только тебя он и ждал!А ну, залезай в машину, вот в эту! —С присвистом, сверху, с коня,Среди вращающейся травы и всеобщего бегства,Приказывает тебе майор Заднепрук,Чей полк рассыпался, как песок,Степной песок.И вот уже ты в машине редакцииИ стукаешься козырьком о рычаг "американки".Наборщики, пожилые солдаты,Придерживают подпрыгивающие в кассе буквы.Оказывается, водитель машины — Помазан.Машина тоже пускается в бегство,И в оконце, прорезанном в черном брезенте,На мгновенье возникает скачущий Заднепрук,По-командирски размахивающий свободной рукою,А в ложбинке под красноталом —Безропотно заснувший последним сномТрехмесячный жеребенок: наверно, тот самый,Что на заре выходил на цыпочках из Дона.

5

Помазан об этом еще ничего не знает,Он еще с тобою в командировке,Он еще рядом храпит на веранде,В доме у каких-то своих родичей,Еще, как уголь, черна весенняя ночь,Еще ты усмехаешься,Вспоминая, как давеча сказал Заднепрук:"Личной жизни совершенно не имею",Еще ты надеешьсяНа приятное приключение в Краснодаре,А перед тобой уже начинает светитьсяИзмученное, молодое лицо,Ставшее прекрасным от боли разлуки,Запретные слезы в длинных глазах,Волосы до плеч, дрожащие рукиИ глупые, вечные слова…Это было в конце обманного марта,Когда в тяжелом от влаги и холода воздухеВнезапно рождаются дуновеньяОтчаянного, по-молодому резкого тепла,Когда в широких, как озера, лужахОтражаются, подобные майе индусов,Призрачные небесные чертоги,Сработанные из червонного золота степных марев.Только что заново сформировавшисьПосле одного из зимних рейдов, —У конников, как известно, мотыльковая жизнь, —Ваша дивизия,Чем-то напоминая племя в пору перекочевки,Снова двинулась всем хозяйствомПоближе к огню войны.Ты с квартирьерами был отправлен вперед.В станице, где приказано было отдохнутьЛюдскому и конному составу(А сколько дней — об этом знало начальство),Как всегда умело выбраны были дома:В школе разместили штаб и политотдел,Дом директора школы,Женщины содержательной, чистоплотной,В очках и серьгах с подвесками,Предназначен был комиссару Курцу,Дом председателя колхоза, уютный дом,Полный солений, варений и настоек, —Вашему командиру-полковнику,Особиста Обносова поместилиВ доме партийного секретаря,Начальнику штаба,От которого зависит все на свете(На том и на этом),Отвели помещение у докторши…А ты, верхом на кобылке Бирюзе,Медленно, как охотник, двигаясь по станичному порядку,Увидел в окошке лицо,Которое ты не можешь забыть,Но разве ты знал тогда, что его не забудешь?Когда ты привязал Бирюзу к коновязи,Когда открыл тебе двери шестилетний Сашка,Светлоголовый, в бязевой рубашке навыпуск,Когда ты вошел в давно нетопленное, чистое зало,Когда ты увидел молодое, смуглое, немного цыганское лицо,Когда ты увидел эти длинные, черные глаза,Блестящие от ожидания и стыда,От уверенности и смятения,Когда ты впервые услышал голосРобкий, смеющийся, дерзкий и грустный:— Может, вам будет у нас нехорошо?Думал ли ты, что этот голос, эти глазаНавсегда останутся в твоей душе?В те счастливые дниТы хотел смотреть на нее свысока,Потому что ночью она пришла к тебе сама,Потому что шептала тебе словечкиВроде "сладкий" или "желанный",Или: "Лучше бы вы сюда не приезжали".Вы запали мне в сердце".Или говорила о муже-механике,От которого давно не было писем из армии:"Он статный, здоровый и, когда трезвый, так сносный,Только перед вами двумя я виноватая,Перед ним и перед тобой", —Ты хотел ее презирать и не мог,Потому что к тебе, глупому технику-интенданту,Пришла, — да что там пришла! — снизошла любовь.И когда, в конце недели,Вы покидали эту степную станицуИ ты уже сидел перед ее домом верхом,А она, не стыдясь соседок и военных,Что-то кричала, как потерянная,И то гладила, то целовала твою руку,Неумело державшую плетеный чембур,А ее Сашутка почему-то угрюмо плакал, —С каким облегчением ты уезжал оттуда!

6

Но постепенно эта беспечная легкостьВ твоей душеСделалась тяжестью, и светлой, и нищей.Помнишь девятое утро вашего бегства?Огненно-красный туман вставал над прудом,И вы, притихнув, на него смотрелиИз погреба разрушенного дома."Выходом" в этих краях называется погреб,Но вы не видели выхода.Еще вчера вас было полтысячи, что ли,А в утро осталось двадцать четыре…Недалеко от станции ПалагиадаВам, вчера пятистам, преградил дорогуЗаградотряд: наконец-то какая-то власть!"Хватит драпать, пора занять оборону!" —И засчитали вам Сталина новый приказ:Кругом казачья Вандея,Идейно зараженная местность,Деморализация армий Южного фронта,Нужны суровые меры, штрафные роты,Поведение ваше можно искупить только кровью…Полковник, даже в беде не похудевший,Приободрился: "Займем оборону".Мгновенный бой, — "кулаками против танков",Как выразился редактор (вчера он погиб), —И снова развеяло вас в разные стороны,А к вам занесло двоих из заградотряда, —Вместе, значит, вам драпать, —И вы повторяете снова: — Где эскадроны?Где полковник? Где комиссар? Где штаб?Где ваши кони, тачанки, грузовики?Как оказались вы в этом погребе —Восемнадцать бойцов, три сержанта и три офицера:Ты, майор Заднепрук и капитан Обносов —Не призрак ли? — со своим драгоценным сейфом…Смутно вспоминался вчерашний бой, —Смутно, потому что нельзя было понять:Что же вы обороняли, заняв оборону,Если немцы — слева и справа, позади и впереди?Вы все легли в чужие, свежие окопы, —И строевые, и шоферня, и штабные, —Все по команде стреляли,Все, кроме Обносова и его коновода,Сидевших в тачанке в дальней лощинеИ оберегавших сейф.И как нельзя было понять,Для чего взлетел в воздух красавец дуб,На котором висели провода,Так нельзя было понять,В какую сторону вам нужно идти сейчас,Еще вчера вы были бегущей, но военной частью,А теперь вы стали частью ветра и пыли.Но пусть вам чудится, что за прудомКоманда ведется уже не по-русски, —Здесь, около вас,По-прежнему по-русски разговаривают хлеба,Умоляя о жатве,По-прежнему, как в русской деревенской кузне,Темно, и дымно, и красно в закатном небе.И вы дождались ночи и пошли,И пошли правильно: к своим.Но почему же ты начал искать своихТолько с того дня,Как вторглись в страну чужие?Так непомерна была захваченная земля,Что в первые дни разгромаНе хватало не нее немецких солдат,И были станицы, хутора без властей.В самом деле, чудо из чудес:Земля без властей, поля без властей,Без немецких и наших,Население без властей,Ночи — пусть две или три — без властей,А по утрам, просыпаясь,Листья, казалось, трепетали в росе:"Нет властей! Нет властей!"Вы спите только днем — в сарае, в хлеву, в кукурузе.А вечером один из васВынужден спрашивать у станичника:— Наши давно ушли?— А кто это ваши?— Красная армия.— Так то не наши, а ваши.Тогда, поумнев, уточняете по-иному:— Наши — это русские.— Так то не наши.— А вы разве не русские?— Не. Мы казаки. А скажите, товарищ, —(А губы язвят, а в глазах — все, что зовется жизнью), —Может, вы из жидов?И вот что странно: именно тогда,Когда ты увидел эту землю без власти,Именно тогда,Когда ты ее видел только по ночам,Только по беззвездным, страшным, первобытным ночам,Именно тогда,Когда многолетняя покорность людейГрозно сменилась темной враждебностью, —Именно тогда ты впервые почувствовал,Что эта земля — Россия,И что ты — Россия,И что ты без России — ничто,И какое-то безумное, хмельное, обреченное на гибель,Обрученное со смертью счастье свободыПроникало в твое существо,Становилось твоим существом,И тебе хотелось от этого нового счастья плакать,И целовать неласковую казачью землю, —А уж до чего она была к нам неласкова!

7

— Есть информация, товарищи командиры, —Сказал Обносов тебе и Заднепруку,А дело было в шалашике, и перед вамиУже не донская текла, а моздокская степь,И заднепрук не мог бы ответить,Для чего это он бережет ненужную, донскую,Исчерпанную вашим бегством семиверстку.— Есть информация, товарищи командиры:Помазан вчера сжег свой партийный билет.Это видел собственными глазамиСержант Ларичев из триста тринадцатого,Наблюдавший за ним по моему указанию:Был сигнал.Предлагаю: ночью созвать отряд,Вам, товарищ майор, осветить обстановкуИ расстрелять Помазана перед строем.— Слушай, Обносов, — лениво сказал Заднепрук,С присвистом воздвигая в три яруса брань, —Потом разберемся. Дай выйдем к своим.Надоел ты, Обносов. Надоел. Ей-богу, надоел.А нужен ты армии, чего скрывать,Как седлу переменный ток.— Что вы такое говорите, — вскричал ОбносовИ онемел, и лишь губы дрожали,И оживали бледно-голубые глаза —Кукольные стекляшки базарной выделки,И его широкое, белое, как тесто, лицоВпервые — или тебе так показалось? —Исказилось разумной, человеческой болью.— Седлу — переменный ток… Что вы без меня?Трусы, изменники Родины, дезертиры.А вы, наш командир? "За недостатком улик", —А все же была пятьдесят восьмая статья,Пункт одиннадцать, кажется?Окружение? Не случайно!А в моем-то сейфе — знамя дивизии,Круглая печать, товарищ майор.Со мной вы кто? Военная часть.А кто без меня? Горько слушать,Не заслужил, товарищ майор.Говорю вам не как командиру отряда,А как коммунист коммунисту.— Не паникуй, Обносов, — сказал Заднепрук,Сказал негромко, миролюбиво,Но ты заметил, что и его можно смутить.— Политически я отстал за четыре года,Да и частота речи у меня слаба.Не расстраивайся, Помазана расстреляем. —А когда Обносов покинул шалашик,В котором вы прятались от чужеземцев,Острыми глазками впился в тебя Заднепрук:— Слушай, тебе Помазан — дружок?Вроде вы ездили вместе в тот, в Краснодар?Ты с ним потолкуй, понял?И ты потолковал с Помазаном.Ты ему все рассказал и сказал: — Беги, —Грязные, обовшивевшие,Вы лежали рядом в зеленой кукурузе,Поднявшей над вами листья-булаты.Сверху припекало раннее солнце,А голодному брюху было мокро от земли.И ты узнал,Что Помазан — не Помазан, а Терешко.Что их семья — семиреченские хохлы,Что отец у них был экоономически сильный,Вот и выслали их в тридцатом году,Как класс,И поселили на конечной станцииОдноколейной степной ветки,На станции Дивное, — не знаешь?Отсюда недалеко.В этих безводных, суховейных местахТак были названы все населенные пункты:Дивное, Приютное, Изобильное, —И повсюду комендатура.Из Петровского один раз в деньПоезд подкатывался к платформе,Как змея к воротам концентрационного рая,Но с добрым шипением пара.И все, —А между ними и он, тринадцатилетний,С запаршивевшей головой и выпученным животом, —Кто с какою посудойБежали к паровозу, к вагонам, чтобы набрать воды,А из самого хорошего вагонаКапала самая плохая вода,Но пили и ту, сортирную воду.Умерли мать, и братик, и две сестры.И так же, как ты сейчас Помазану,Отец сказал ему: "Беги,Беги, сынок, пока не подох". —И он убежал, убежал далеко.А когда овладел профессией,И зарегистрировался с одной официанткой,И принял ее фамилию,И бросил, конечно, жену,Он подался ближе к степным местам,Устроился шофером в Сарепте,Давал газ.Там его и в партию приняли:Шутка ли, непьющий шофер!А к тому же — безответный, старательный,Техническая голова,А если и делал левые ездки,То делился с диспетчером без скандалов,По-хозяйственному…А когда уже из дивизииОтправили вас за машинами в Краснодар,Он привел тебя и дружков-водителей,Не куда-нибудь, а в дом своего отца,Женатого теперь на худой, высокой баптистке,Тихой, как тень,Тоже когда-то высланной, тоже из Дивного.И новые дети родились у отца,В новом, чужом для Помазана доме,И отец работает кладовщикомНа складе торга, — соображаешь?И опять он экономически сильный.Но ты не видел, когда спал на веранде,Как ночью он будил Помазана,Седой, но все еще, как парубок, чернобровый,Ставил на стол четверть первачаИ пьяный, — сын-то не пил, — просил и плакал шепотом:"Пей, сыночек мой Степа,Приехал все-таки к старому батьке в гости", —А Степой звали того, умершего братика.…Вечером случилось вот что:Один из бойцов подполз к кошаре(А ползал, черт, с километр, не меньше!)И выкрал овцу.Да какое — выкрал, кто их теперь стерег!Вы обрадовались и — была не была —Разожгли небольшой костер.Как хорошо было свежее мясоЗаедать арбузом, сорванным на бахче!Во время этого пираТы шепнул Заднепруку: — Порядок, —А Заднепрук тебе сказал: — Дурак, —И кончиком саблиПоднес ко рту кусок мяса,И ты понял, что Обносов за тобою следит.Ночью вы пошли на восток.А где он, восток, в ночной степи,На плоской окраине материка,Куда нахлынули тьмы тёмЧужих солдат и своих бед, —Об этом знал один Заднепрук.Издалека долетал собачий лайИ казался не очень опасным.Из более далекого далека долеталиПовелительные наклонения немецких глаголов,И это казалось вам более опасным.Но самым опасным было то,Что двигалось близко, рядом с вами,Вокруг вас и внутри вас,И две опасности,Далекая и самая близкая,Сливались и становились страхом.Вы шли, узнавая друг друга по дыханью.Сержант Ларичев и коновод Обносова,Меняясь, несли сейф на своих плечах,То и дело останавливаясьИ озираясь в недружелюбной тьме.Огромная ночь, смежив усталые веки,Бормотала о чем-то в больном снеИ вдруг, просыпаясь, вскрикивала в испуге, —Господи, что же это за крик?Утром оказалось, что вас двадцать два:Нет Обносова и Помазана.— С фронтовым приветом, — позавидовал кто-то,А Ларичев, сержант их 313-го,(Где-то он теперь, 313-й полк!)Сказал, как-то по-детски заикаясь:— Капитана убил Помазан и убег.Но ты-то знал, кто убил особиста.С горьким восторгом, с тяжелым трепетомПоглядывал ты на саблю Заднепрука,Упрятанную в щербатые ножны.А тот приказал: — Ну-ка, вскроем, —И вскрыли, с помощью Ларичева, сейф,И доносы, объективки, сигналы,Одни пожелтевшие, другие посвежее,Полетели, закружились в степи,В окруженной степи.Но остались: красный кусок шелка, —Знамя вашей кавдивизии, —И круглая печать.Заднепрук, не спеша, сложил знамя,Спрятал его и печать в карманИ сказал: — Теперь полегче, Ларичев? —Но Ларичев молчал, нехорошо молчал.А ты думал (и знал,Что все думают о том же самом):Помазан избавился от войны.А ты думал (и знал,Что у других такие же, похожие думы):Не удрать ли и тебе к твоей казачке,До ее станицы не так уж далеко,А там неплохо, там чисто, сытно, сладко,Можно выдать себя за армянина, —Ты похож, немцы поверят, —А она не продаст, спрячет,Она тебя любит, не сомневайся, любит…А ночью ты поднялся, и все поднялись, —Тот без ремня, тот без сапог, но все с оружием, —И опять вы пошли на восток.Иногда вам встречался такой же, как вы,Одинокий окруженный солдат,Все выцвело у него: глаза,Волосы, гимнастерка, гвардейский значок.— Где наши? Может, слыхал?— В Казахстане. А то и подальше.— Где немцы? Дошли докуда?— До Тифлисской: царя привезли грузинам.— А ты куда?— На передовую: жену гладить.— Ну и катись… А с нами пойдешь?— Пойду, если принимаете.

От надоедливой поделкиГлаза случайно оторвав,Я встретился с глазами белки,От зноя смуглой, как зуав.Зачем же бронзовое тельцеЗатрепетало, устрашась?Ужель она во мне, в умельце,Врага увидела сейчас?Вот прыгнула, легко и ловкоВоздушный воздвигая мост.Исчезла узкая головкаИ щегольской, но бедный хвост.Я ждал ее — и я дождался,Мы с нею свиделись опять.В ней некий трепет утверждался,Мешал ей жить, мешал дышать.Как бы хотел отнять способностьВзвиваться со ствола на ствол,И эту горькую подробностьВ зрачках застывших я прочел.Два дня со мной играла в прятки,А утром, мимо проходя,Сосед ее увидел в кадке,Наполненной водой дождя.Так умереть, так неумелоТаить и обнажить следы…И только шкурка покраснелаОт ржавой дождевой воды.

1966

СВИРЕЛЬ ПАСТУХА

В горах, где под покровом снегаСокрыты, может быть, следыСюда приставшего ковчега,Что врезался в гранит гряды,Где, может быть, таят вершиныГнездовье допотопных птиц, —Есть электронные машиныИ ускорители частиц.А ниже, где окаменелиПреданья, где хребты молчат,Пастух играет на свирели,Как много тысяч лет назад.Познавшие законы квантовИ с новым связанные днем,Скажи, глазами ли гигантовТеперь на мир смотреть начнем?Напевом нежным и горячимПотрясены верхи громад,И мы с пастушьей дудкой плачем,Как много тысяч лет назад.

1967

У МАГАЗИНА

I. ПРИГОРОДНЫЕ ДЕРЕВЬЯ

Деревья движутся вслепуюИз мрака на зеленый свет,И я внимательно рисуюИх групповой портрет.Опасливых провинциалов,Тревожит их, как трудный сон,Новозастроенных кварталовОгни, стекло, бетон.Как человеческие руки,Их ветви в темноте густойСвидетельствуют о разлукеС восторгом и мечтой.Сперва казалось им побочнымИх отреченье от надежд,Их приобщенье к правомочнымНедвижностям невежд.Зачем на них смотрю я с больюИ сострадаю все живейОжесточенному безвольюОпущенных ветвей?

2. УЛИЦА У КАНАЛА

"Импорт-экспорт". "Врач". "Ван Гутен". "Ткани"."Амстердамско-Роттердамский банк".И среди фамилий и названий —Буквы на дверях: "Дом Анны Франк".Крепок дом и комнаты неплохи.Снимки отблиставших кинозвезд.Апокалипсис моей эпохи,Как таблица умноженья, прост.Звезды на стене, а ночь беззвезднаИ не смеет заглянуть сюда.Доченька, уснуть еще не поздно,Чтобы не проснуться никогда.Увядает в роще елисейскойДерево познанья и добра,А на почве низменной, житейской,Начинается его пора.Нелегко свести с концом начало.Жизнь есть жизнь и деньги любят счет.Вдоль дверей течет вода канала.Знает ли, куда она течет?

3. ДЕРЕВЬЯ ОСЕНЬЮ

Как римляне времен упадка,Еще не подводя итоги,Деревья увядают сладко,И признаки правопорядка —Их красно-золотые тоги.Еще не знают, что недугаСвидетельство — листвы багрянец,Что скоро их повалит вьюга,Что в пламя, обвязавши туго,Их бросит кельт или германец.Не ведают, что сами пчелыСвой мед бессильно обесценят,Что дики будут новоселы,Когда Октябрь на череп голыйКорону Августа наденет.

4. НОЧНОЙ ДОЗОР

Развей безверие больное,Но боль ума не утиши,Ночной дозор моей души,Мое прозрение ночное!На площади не убран сор.Бездомно каменеют души.Зачем становятся все глушеТвои шаги, ночной дозор?Откуда страх у этих множеств —От честных истин стать тусклей?Не может в мире быть ничтожеств,Родившихся от матерей!Не бойтесь жить междоусобьемСвятынь, заветов и сердец,быть образом и быть подобьем,Когда прекрасен образец!Не смейтесь над высоким слогом:Правдовзыскующая речьДолна, сама сгорая, жечь,По людным двигаясь дорогам.

1968

СТЕПНАЯ ТРАВА

Песок течет, как время,А зной звенит, как влага,Там, где овечье племяМолчит на дне оврага,Где пастухи степныеУ ивовой оградыВдруг вспомнят племенныеЗабытые обряды.Траве немного надо:Густая общность многих,Она сама — как стадоСуществ зеленоногих.Когда летит в лазуриРассветный ветер быстрый,На их зеленой шкуреРосы он гасит искры.И может быть, степныеВот эти овцеводы —Суть листья травяныеНеведомой породы.Как небосвод — с долиной,Как холм песчаный — с далью,Мы связаны единойНадеждой и печалью.

1968

ТЕЛЕГА

И.Л.Лиснянской

Душа не есть нутро,А рев и рык — не слово,А слово есть добро,И слова нет у злого.Но если предаемСебя любви и муке,Становятся добромНеведомые звуки.Так, в роще, где с утраСумерничают ели,Запели вдруг вчераДве птицы. Как запели!Им не даны слова,Но так они певучи —Два слабых существа, —Что истиной созвучий,Сквозь утренний туман,Всю душу мне пронзилиИ первый мой обман,И первых строк бессилье,И то, чем стала ты, —Мой свет, судьба и горе,И жажда правотыС самим собой в раздоре.

1969

"Как ты много курила!.."

* * *

Как ты много курила!Был бессвязен рассказ.Ты, в слезах, говорилаТо о нем, то о нас.Одинокие тучкиТихо шли за окном.Ты тряслась, как в трясучке,На диване чужом.Комнатенку мы сняли,Заплатили вперед,Не сказали, но знали,Что разлука придет,Что на лифте взберетсяНа десятый этаж,И во всем разберется,И себя ты предашь,И со мною не споря,Никого не виня,С беспощадностью горяТы уйдешь от меня.

1969

УЗНАВАНИЕ

Подумал я, взглянув на белый куст,Что в белизне скрывается Ормузд:Когда рукой смахнул я снег с ветвей,Блеснули две звезды из-под бровей.Подумал я, что тихая соснаВ молитвенный восторг погружена:Когда рукой с нее смахнул я снег,Услышал я твой простодушный смех.Я узнаю во всем твои черты.Так что же в мире ты и что не ты?Все, что не ты, — не я и не мое,Ненебо, неземля, небытие,А все, что ты, — и я, и ты во мне,И мир внутри меня, и мир вовне.

1969

ЗАКАТ В АПРЕЛЕ

Пред вечным днем я опускаю вежды.

Баратынский

И снова день, самовлюбленный спорщик,Вскипает в суете сует,И снова тень, как некий заговорщик,Тревожно прячет зыбкий след,Вновь над прудом склонился клен-картежник,В воде двоится лист-валет…Да постыдись ты наконец, художник,С предметом сравнивать предмет!Тому, кто помышляет о посеве,В подобье надобности нет,Как матери, носящей семя в чреве,Не нужен первенца портрет.

1970

"Листья бука, побитые градом…"

* * *

Листья бука, побитые градом,На меня не смотрите с укором,Листья бука, побитые градом, —Есть судьба и пожестче.Я б хотел умереть с вами рядом,Умереть вон за тем косогором,Я б хотел умереть с вами рядомВ той кизиловой роще.

1970

МОНАСТЫРСКИЕ СТЕНЫ

Висит ледяная глыба,Обвалом грозит зимаВладимирского пошибаИ суздальского письма.Что думает заключенный,Какой он чувствует векВ тюрьме, где творят иконыРублев или пришлый грек?Вздыхает князек опальный,Состарен стражей двойнойЗа насыпью привокзальной,За грязной, длинной стеной.Фельдмаршал третьего рейхаСидит на скудном пайке,И чудной кисти еврейкаГлядит на него в тоске.А более горький пленник,На тех же ранен фронтах,Ее больной соплеменник,Ее живой современник,Всей болью пишет впотьмах.

1970

ВОСКРЕСНОЕ УТРО В ЛЕСУ

Где, кузнечики, прятались вы до утра?В той соломенной, что ли, сторожке?И не вы ли, серебряных дел мастера,Изготовили травам сережки?Всюду птичьих базаров ганзейский союз,Цехи тварей лесных и растений,И, кустарь средь кустарников, я не боюсьНи чужой и ни собственной тени.Предвечерние звоны незримо зовут,Стали птицы и листья душевней.Все мне кажется: входит ремесленный людПод веселые своды харчевни.Все мне кажется: вьются былинки у губТо с присловьем, то с шуткою хлесткой,И толкует о тайном сообществе дубС молодой белошвейкой-березкой.

Здесь шахиншах охотился с гепардомИ агарянин угрожал горам.Не раз вставало горе над Гегардом,Мы войско собирать не успевалиИ в камне прорубили крепость-храм.И кочевали мы, и торговали,И создавали, каясь и греша,Уже самих себя мы забывалиИ только потому не каменели,Что в камне зрела и росла душа.

С. Б. Рассадину

В этом городе южном я маленький школьник,Превосходные истины тешат мой слух,Но внутри меня шепчет какой-то раскольник,Что рисуются буквы, а светится дух.Страстно спорят на говоре местном южане,Но иные со мной существа говорят:Словно вещая птица из древних сказаний,Прилетел небывалого цвета закат.Новым, чистым дыханьем наполнился будень,Обозначилось все, что роилось вдали,Лодки на море — скопище старых посудин —Превратились в мерцающие корабли.Стало вольностью то, что застыло темницей,Свет зажегся на стертой скрижали земной,Все иду, все иду за нездешнею птицей,А она все летит и летит надо мной.

1975

РУССКАЯ ПОЭЗИЯ

Покуда всемирный ФердыщенкоБерет за трофеем трофей,Уже ты на лавры не заришься,А только бессмысленно старишься,Мещанка, острожница, нищенкаДворянских, мужичьих кровей.Куда как ликующей мнимостиСлабей непреложность твоя,А все ж норовишь ты упрочиться,То плакальщица, то пророчица,То ангел из дома терпимости,То девственный сон бытия.Строка тем косней, чем мгновеннее,А крылья — неспешной даны.Лишь в памяти зреет грядущее,Столь бедно и глухо растущее,И ты уничтожишь забвениеДыханьем вселенской весны.

1975

"Когда болезненной душой устану…"

* * *

Когда болезненной душой устануОт поздней и мучительной любви,Под старость лет пущусь по океану,Как Иегуда Галеви.Заблудится ль корабль и рухнет в бездну,К разбойникам я попаду ли в плен,В толпе ли пилигримов я исчезну,В пыли, у глинобитных стен?Я твердо знаю, что исчез я прежде,Что не было меня уже тогда,Когда я малодушно жил в надеждеНа близость Страшного суда,А между тем служил я суесловью,Владея немудреным ремеслом,И слово не хотело стать любовью,Чтобы остаться, как псалом.

1975

ВРЕМЯ

Разве не при мне кричал Исайя,Что повергнут в гноище завет?Не при мне ль, ахейцев потрясая,Сказывал стихи слепой аэд?Мы, от люльки двигаясь к могиле,Думаем, что движется оно,Но, живущие и те, кто жили, —Все мы рядом. То, что есть Давно,Что Сейчас и Завтра именуем, —Не определяет ничего.Смерть есть то, чего мы не минуем.Время — то, что в памяти мертво.И тому не раз я удивлялся,Как Ничто мы делим на года;Ангел в Апокалипсисе клялся,Что исчезнет время навсегда.

1975

"Господин Весенний Ветер…"

* * *

Господин Весенний Ветер,Я вас помню молодым,Вы беседовали веселоС госпожой Акацией.В нашем городе стоялиИностранные суда,И взметались, и сиялиБеспокойные года.Господин Весенний Ветер,Вот и стал я стариком,И давно сожгли захватчикиГоспожу Акацию.Словно камни под водою —Онемелые года.Та, что здесь всегда со мною,Не вернется никогда.

1976

ИЗ ТЕТРАДИ

Но только тот, кто мыслью был наставлен,Кто был рукоположен красотой,Чей стих, хотя и на бумаге правлен,Был переписан из тетради той,Где нет бумаги, букв и где страницыНезримы, хоть вещественней кремня, —Увидел неожиданно зеницы,Исторгшие на землю столп огня.

1976

КРИК ЧАЕК

Семейство разъевшихся чаекШумит на морском берегу.От выкриков тех попрошаекПрийти я в себя не могу.Мне вспомнилось: мы хоронилиЖену сослуживца. КогдаЕе закопали в могиле,Был вечер, а мы и бедаВступили в автобус последний,И тут, как проказа, возникИз воплей, проклятий, и сплетни,И ругани смешанный крик.То стая кладбищенских нищих,Хмельных стариков и старух,Кривых, одноногих, изгнивших,Блудила и думала вслух…Земля, человечья стоянка,Открыла ты нам, каковаИзгаженной жизни изнанка,Где Слово сменили слова.Во тьме остановки конечнойУже различаем, какойВращается двигатель вечный,А движет им вечный покой.

1976

"Когда в слова я буквы складывал…"

* * *

Когда в слова я буквы складывалИ смыслу помогал родиться,Уже я смутно предугадывал,Как мной судьба распорядится,Как я не дорасту до форточки,А тело мне сожмут поводья,Как сохраню до смерти черточкиПугливого простонародья.Век сумасшедший мне сопутствовал,Подняв свирепое дреколье,И в детстве я уже предчувствовалСвое мятежное безволье.Но жизнь моя была таинственна,И жил я, странно понимая,Что в мире существует истинаЗиждительная, неземная,И если приходил в отчаяньеОт всепобедного развала,Я радость находил в раскаянье,И силу слабость мне давала.

1976

НОВАЯ ЖИЗНЬ

Новую жизнь я начну с понедельника,Сброшу поклажу ненужных забот,Тайная вечеря зимнего ельникаК делу и жертве меня призовет.Все, что душа так испуганно прятала, —Тихо откроет, по-детски проста,Первосвященника и прокуратораНе убоюсь — ни суда, ни креста.Землю постигну я несовершеннуюИ, искупляющей силой влеком,Следом за нею на гибель блаженнуюВ белом хитоне пойду босиком.

1977

"Заснуть и не проснуться…"

* * *

Заснуть и не проснуться,Пока не прикоснутсяКо мне твои ладониИ не постигну я,Что в мир потустороннийМы вырвались из пленаЗемного бытия.Развеем, новоселы,Наш долгий сон тяжелыйО том, что был я грешен,И перестану я,Твоей душой утешен,Разгадывать надменноЗагадку бытия.

1977

КОНЬ

Наросло на перьях мясо,Меньше скрытого тепла,Изменилась у ПегасаГеометрия крыла.Но пышна, как прежде, грива,И остер, как прежде, взгляд,И четыре крупных взрываПод копытами дымят.Он летит в пространстве жгучем,В бездну сбросив седока,И разорванным созвучьемПовисают облака.

* * *

Ты мысль о мысли или скорбь о скорби?Ты в воздухе, в воде или в огне?Ты в алтаре? У лопаря ли в торбе?Иль вправду царствие Твое во мне?Но где ж его границы и заставы?Где начинаюсь я? Где Твой предел?Ужель за рубежом Твоей державыЯ — кость и мясо, тело среди тел?Не я ли, как и Ты, невидим взору?Не я ль в Тебе живу, как Ты во мне?Не я ль, озлясь, испепелил ГоморруИ говорил, пылая в купине?

1977

ПУТЬ К ХРАМУ

Среди пути сухогоК пристанищу боговЗадумалась короваВ тени своих рогов.Она смотрела грустноНа купол вдалекеИ туловище грузноПокоила в песке.Далекий дым кадильниц,И отсвет рыжины,И томность глаз-чернильницВдруг стали мне нужны.По морю-океануВернусь я в город свой,Когда я богом стануС коровьей головой.Там, где железный скрежет,Где жар и блеск огня,Я знаю, не прирежутИ не сожгут меня.Тогда-то я в коровникВступлю, посол небес,Верней сказать, толковникТаинственных словес.Шепну я втихомолку,Что мы — в одной семье,Что я наперсник волкуИ духовник змее.

1977

ГАНЕША

В роговых очках и в красной тоге,Жрец пред алтарем огонь зажегИ повел рассказ, и босоногийСлушает паломников кружок:"Он сказал: "Любить мы не принудим,Но любви посеем семена", —И учеников отправил к людям,А к животным — доброго слона.Слон увидел тигра у запруды,Хрипло раздирающего лань,И открыл он тигру сердце Будды:"Пробудись, — промолвил, — и воспрянь".Проходя по странам терпеливо,Слон поднялся к скалам снеговым,Где, с женою на коленях, ШиваНаблюдал за мальчиком своим.У того была забава злая:Голубей хватал он и душил.Задыхались птицы, округляяКрасный глаз, в котором ужас жил.Грозный бог, разгневан душегубцем,В смерть преобратившим озорство,Размахнулся в ярости трезубцем,Обезглавил сына своего."Что ты сделал с сыном, с нашим сыном!" —Затряслась, заплакала жена.Шива взглядом посмотрел повиннымИ увидел доброго слона.И слона он тоже обезглавилТем ножом, что молнии быстрей,К туловищу сына он приставилГолову апостола зверей.Так возник Ганеша, светоч новый,Пламенем насытивший слова,Сей двуногий и слоноголовый,С разумом и болью божества."Сонное, мгновенное виденьеВсе, что с вами на земле творим.Хватит спать! Пускай наступит бденье!Пробудитесь!" — говорят живым.Говорит он, предан доброй вере,Пробуждая спящих ото сна,Ибо люди любят, как и звери:И страшна любовь, и непрочна".

1978

В ХРАМЕ БОГИНИ КАЛИ

Здравствуй, Кали, жестокая матерь!По забрызганным кровью камням,Не молельщик, не жрец, не взыматель,Я вхожу в твой мучительный храм.Только что я, козленок, заколот,Но гляжу в удивленье немом:Прежней жизни покинувший холод,Запредельным я греюсь теплом.Вот раскачиваюсь пред пришельцемИз полуночного далекаЯ — старушечка с высохшим тельцем,И рукой — коготком голубка.На земле, заболевшей проказой,В смеси чада и влаги, стою,Весь в грязи, пред тобою, трехглазой,Но ты видишь ли душу мою?Погаси во мне память преданья,С разумением связь разорви,Дай не белую боль состраданья,Дай мне черные слезы любви!

1978

"Надеваю плащ болонью…"

* * *

Надеваю плащ болонью,Выхожу. Слегка дождит.Осень пробует гармонью,Самолетами гудит.За сосновой чередоюСветит мне такая даль,Будто грязною водоюКто-то вдруг плеснул в хрусталь.Превратившись в тень ограды,В листья, птиц и всякий сор,Здесь ведут со мной монадыБессловесный разговор.С ними нежно сочетавшись,Связи грубые рубя,Я, самим собой оставшись,Удаляюсь от себя.

1978

В ПЯТНИЦУ ВЕЧЕРОМ

Белеет над Псковом вечерняя пятница.В скворешне с мотором туристы галдят.Взяв мелочь привычно, старуха-привратницаМеня почему-то ведет через склад.На миг отказавшись от мерзости всяческой,Себе самому неожиданно странен,Я в маленькой церковке старообрядческой —Как некий сомнительный никонианин.На ликах святых, избежавших татарщины,Какой-то беззвучный и душный покой.А самые ценные, слышал, растащеныВ коммунные годы губернской рукой.Ужели же церковка эта — отверстиеВ эдемских вратах? И взыскующим градаВползти в него может помочь двоеперстие?Иль мы позабыли, что ползать не надо?Я вышел. Я шел вместе с городом низменнойДорогой и вечера пил эликсир.Нет Бога ни в каменной кладке, ни в письменной,И в мире нет Бога. А в Боге — весь мир.

1978

ПУШКИНСКИЕ МЕСТА

В Бугрове пьют. Вчера, больной и пьяный,Скончался здешний плотник и столяр.Дополз домой с Михайловской поляныИ умер. А ведь был еще не стар.Июньской светлой ночью неизвестныйБыл сбит пикапом у монастыря.Есть куртка, брюки, нет лица. "Не местный", —Сказал прохожий, знаменье творя.Он здесь чужой. И лишь одни дубравыХранят его довременный покой,И повторяют соловьи октавы,Записанные быстрою рукой.

1978

Как странники, в возвышенном смиренье,Мы движемся в четвертом измеренье,В пустыне лет, в кружении песков.То марево блеснет, то вихрь взметнется,То померещится журавль колодцаСреди загрезивших веков.Идем туда, где мы когда-то были,Чтоб наши праотеческие былиПреображали правнуки в мечты,Нам кажется, что мы на месте бродим,Однако земли новые находим,Не думая достичь меты.Всегда забудется первопроходец.Так что же радует в пути? Колодец.Он здесь, в пустыне, где песок, жара.Вдруг ощущаешь время, как свободу,Как будто эту гнилостную водуПьешь из предвечного ведра.

1978

МОРСКАЯ ПЕНА

Морская пена — суффиксы, предлогиТого утраченного языка,Что был распространен, когда века,Теснясь в своей космической берлоге,Еще готовились существовать,А мы и не пытаемся понять,Что значат эти суффиксы, предлоги,Когда на берег падают пологийИ глохнут в гальке дольнего литья,Но вслушайтесь: нас убеждает море,Что даже человеческое гореЕсть праздник жизни, признак бытия.

1978

В БРЮХОВИЧАХ

Всюду смешанный лесТрех наречий славянства,Русских вихрей шаманство,Малороссии бес,Польши чудное чванство.А напрягши свой слух,Ты поймешь: не случайноИ австрийское "файно",Но земли этой дух —Беспросветная тайна.Гнезда вьют кобзари,Слезы светятся в кроне,В силлабическом стоне,И полоска зари —Как рушник на иконе.— А давно ль ваш старикУмер, пани Гелена?Отвечает смиренно:— Не пришел чоловикИз сибирского плена.

1979

У ВРАТ

Когда я приникну к эдемским вратамИ станут меня вопрошать как пришедшего,Быть может, на миг я задумаюсь там,Но быстро пойму, что ответить мне нечего.А как я хотел говорить! Я хотелЕще еле слышное, — только одно еще! —Исторгнуть дыханье из каменных тел,Извлечь теплоту из застывшего гноища.О как я хотел говорить!

1979

КОРОТКИЕ РАССКАЗЫ

О том, как был с лица земного стертМечом и пламенем свирепых ордВосточный град, — сумел дойти до насКороткий выразительный рассказ:"Они пришли, ограбили, сожгли,Убили, уничтожили, ушли".О тех, кто ныне мир поверг во мрак,Мы с той же краткостью расскажем так:"Они пришли как мор, как черный сглаз,И не ушли, а растворились в нас".

1979

"Над москательной клена…"

* * *

Над москательной кленаИ кирпичами школы —Воинская попона,Облачные престолы.Мне же не надо власти,Что мне меч и кольчуга?Есть в моем сердце счастьеЛасковая подруга.С нею осень моложе,В окнах менее мутно.Доброе утро, Боже!Ангелы, доброе утро!

1979

ПОРТ

Вблизи владений ПосейдонаВ степи таинственно простертВдоль влаги иссиня-зеленойОгромный современный порт.Но, лик подняв в курчавой пенеНад призрачностью якорей,Не видит кранов и строенийВсевечный властелин морей.Пред ним все так же неизменноБеззвучен, пуст простор степной,Лишь непослушная сиренаХохочет, прячась за волной.

1979

КЛАДБИЩЕ

1 Покров земли сырой, зелено-черный, Объединил чиновников, купцов, Певицу, вратаря футбольной сборной, Глупцов и умных, щедрых и скупцов. Мы чувствуем, — восходит свет соборный Над местопребываньем мертвецов, И остро удивляемся упорной Настойчивости временных жильцов — Своих усопших прикрепить к обрядам, К священным знакам, званьям, должностям, Их приобщить к сегодняшним страстям, Как плиты приобщаются к оградам, И совершается без лишних слез Покойника неспешный перенос. 2 Покойника неспешный перенос От церкви к яме, купленной за взятку. Все рос, а до могилы не дорос: Скончался, — не включили в разнарядку. Хоть от начальства был родне разнос, — Отпели по церковному порядку. Зачем же он вносил партийный взнос, Угодливую резал правду-матку? Себя стыдом ни разу не казнил, И смертью он себя не изменил, Смерть стала, как и жизнь, рабой покорной. А мясу все равно, где дотлевать: Удобна деревянная кровать И около кладбищенской уборной. 3 И около кладбищенской уборной, О чем душа не знает ни одна, Спит безымянно под травою сорной Им брошенная первая жена. Безлунной ночью, поймой приозерной, Бежала из колхозного звена, Спилась на фабрике — и в безнадзорной Могиле успокоилась она. С ним в городе она не повстречалась, А с ним росла, любилась и венчалась, Обоих гнул и обманул колхоз. Не пеночка ли тоненько запела? Меж двух могил есть и живое тело — На майском солнце греющийся пес. 4 На майском солнце греющийся пес — Неприкасаемый в державе мертвых. Вдруг, повернувшись, трет он свой расчес О землю, прячущую распростертых. Он болен. Вкусно пахнущий отброс Не дразнит ни чутья, ни лап мухортых, А что касается увядших роз Или других цветов полуистертых, — Он их не слышит. Оба мы больны. И я принадлежу к презренной касте, И я, как пес, забыл мечты и страсти, И для меня во времени равны Дыханье блеклых роз и запах хлорный, Герой-пилот, советник ли надворный. 5 Герой-пилот, советник ли надворный, — И тот, и этот выросли в избе. Удачей, участью почти фольклорной, Они обязаны самим себе. Кто был возвышен службой ратоборной, Кто — при царе — довлел иной судьбе, Но хоть бы раз строптивый, несговорный Проснулся ль дух в том иль другом рабе? Здесь, в недрах, не найти бессмертной силы, Здесь только сгустки крови, кости, жилы, Заране сделанные на износ, Над ними только святцы, только словник, В котором тлеют летчик иль чиновник, Иль школьница под сенью двух берез. 6 О школьнице под сенью двух берез Рассказывают знающие люди: Девчонку изнасиловал матрос, Потом отрезал губы ей и груди. Судили — наказание понес: Он в лагере среди мордвы и чуди… Как тихо! Но, быть может, отзвук грёз Не смолк в обезображенном сосуде? Мечтала стюардессой, что ли, стать, С пилотом-мужем раз в три дня взлетать… О беглый поцелуй и гул моторный! Увы, догадка чересчур проста: Что скажет нам святая немота, Что памятник нам скажет рукотворный? 7 Что памятник нам скажет рукотворный? Что каменная скажет голова? Он был поэт. Слагал он стих отборный, Рожденный, будто в праздник Рождества. Крестьянин и гуляка подзаборный, Какие, Боже, он творил слова! Они раскинулись, как луг просторный, И пахнут, как рязанская трава. Он сам как слово пожелал родиться, Но спит в сырой земле самоубийца, И все же дух его прими, Христос! А что пропеть уехавшему сыну, Крамольнику, жиду наполовину, Да и какой задать ему вопрос? 8 Да и какой задать ему вопрос? Задрав штаны, бежать за комсомолом? В деревне скоро лето, сенокос, Но солнце смотрит глазом невеселым. Крестьянин ноги из села унес, И пышным не вернуть его глаголом. Пошло все то, что было, под откос, На мельницу не едут за помолом. Так жизни закружилось колесо, Что на Руси не нужен стал умелец И сделался игрушкой земледелец, Как в басенке предвидел Шамиссо… С поэтом рядом спит помещик местный. Друг другу были ли они известны? 9 Друг другу были ли они известны, — Кудрявый босоногий паренек И земец, дворянин мелкопоместный? Был на его усадебке конек, Но съел усадебку пожар окрестный, Да что пожар — мгновенный огонек! И вот в столице он — конторщик честный, Голодный выдают ему паек. Однажды в Стойло он забрел Пегаса, Но не признал в поэте земляка. Он рано смертного дождался часа, По-разному душила их тоска, Был звонкому не нужен бессловесный, Когда носили свой наряд телесный. 10 Когда носили свой наряд телесный, Сживались души лишь посредством уз, Теперь, найдя земной или небесный Приют, костей и мяса сбросив груз, Поняв, что каждый день есть день воскресный, Что пораженье потерпел искус, Они образовали свой чудесный, Безбытный, целомудренный союз. Для них многоименные могилы, Где возле новоселов — старожилы, Есть община, что тихо разрослась, Где православный, иудей, католик — В одном плоде суть совокупность долек. Иль близость их позднее родилась? 11 Иль близость их позднее родилась? Вот в рясе цвета грязного индиго, За полцены о грешных помолясь, Идет ко мне знакомец — поп-расстрига. "Давай-ка выпьем, ханаанский князь! Ах, Израйлич, водка — та же книга!" Садится на траву, перекрестясь, На холмике — чекушка и коврига. За что из причта выгнали? Молчит, Но льются слезы черные обид, Мол, у других — богатые приходы. Мы оба не нужны. И мы больны Сознаньем малой и большой вины, А в памяти — разрозненные годы. 12 И лишь когда, в разрозненные годы, Я спутников терял во мгле путей, И сердцем погружался в переводы Мистических, старинных повестей, И то, что пели в древности рапсоды, Свежее было мнимых новостей, — Я постигал отчаянье природы, Внимавшей празднословию людей. К ним обращался голос Откровенья, А многие ль прислушались к Нему? Но радостно поняв непрочность рвенья — Любить, хвалить и украшать тюрьму, И прутья плотской разорвав породы, Их души вырвались в предел свободы. 13 Их души вырвались в предел свободы. Поют и пляшут за стеной тела. День выходной. Забыты все невзгоды. Бежит проигрывателя игла. Что им универсамы и заводы, — Толпа по-деревенски весела. Как Рим подмяли пришлые народы, Подмяли город жители села. Из их среды выходят прокуроры, Официанты, дипломаты, воры, Писатели, начальственная мразь. И смотрят души на тела чужие, На беглых в новосозданной России: Меж ними на земле возникла связь. 14 Меж ними на земле возникла связь, Но это смутно сознают живые, И только после смерти возродясь, Вдыхают воздух вольности впервые. Но разве мы — лишь пепел, глина, грязь? Иль наших женщин муки родовые — Не Божья боль? Иль мы, соединясь С ушедшими в пространства мировые, Не можем зренье духа обрести И жить должны в неволе, взаперти, И в слепоте и духоте затворной Не видеть, как сияет мир земной, Как дышит воскрешающей весной Покров земли сырой, зелено-черный? 15 Покров земли сырой, зелено-черный, Покойника неспешный перенос И около кладбищенской уборной На майском солнце греющийся пес. Герой-пилот, советник ли надворный, Иль школьница под сенью двух берез, — Что памятник нам скажет рукотворный? Да и какой задать ему вопрос? Друг другу были ли они известны, Когда носили свой наряд телесный, Иль близость их позднее родилась? И лишь когда, в разрозненные годы, Их души вырвались в предел свободы, Меж ними на земле возникла связь.

1979

ОН, Я И ТЫ

Уже ему казалось: он всесилен.Из словарей заветных доставалСлова и твердой кистью рисовал,Взяв краски из сверкающих красилен.Уже торжествовал он, видя: рабЕсть раб и здравый разум возвеличен.А Ты? А Ты сначала так был слаб,Так неразумен и косноязычен.Вдруг вспыхнул Ты, как в детстве летний дождь,Слезою соловьиною скатилсяИ медленно мне дал такую мощь,Что я в Твое подобье превратился.

1980

"Огонь связующий и жаркий…"

* * *

Огонь связующий и жаркий,Молнии двужалый меч,Скинию потрясший гром —Превращаются в помарки,В тускло тлеющую речьПод беспомощным пером.В телефоне спрятан сыщик,И подслушивает он:Может вслух я согрешу.Я же только переписчикЗавещавшего закон:Он слагает, я пишу.

1981

"Тот, кто ветру назначил вес…"

* * *

Тот, кто ветру назначил вес,Меру определил воде,Молнии указал тропуИ дождю начертал устав,С тихой радостью мне сказал:— Никогда тебя не убьют.Разве можно разрушить прахИли нищего разорить?

1981

МИМО РЫНКА

Мимо рынка, мимо гладиолусовИ картофеля, где очередь шумна,Мимо самосвалов и автобусов,Тротуаром, загрязненным дочерна,Мимо вельзевуловых приспешников,Окружающих меня со всех сторон,Мимо ненавистников-кромешников,Оскорбляющих сограждан в телефон, —Поднимусь к высокому подножиюИ, опять познав блаженное родство,Подойду я к жертвеннику Божию,К солнцу воли и веселья моего.

1981

"Ночь наступит не скоро…"

* * *

Ночь наступит не скоро.Солнце все еще льетсяНа траву у забораИ ведро у колодца.А в душе так пустынно,Так ей чужды и дикиОстрый запах жасмина,Теплый запах клубники.Но как только взметнетсяБез печали и боли,Ей светло улыбнетсяСудия на престоле.Скажет: "Знаю, в неволеТы, душа, настрадаласьИ заглохла без боли,Без печали осталась".

06.05.1981

УЛИЦА В КАЛЬКУТТЕ

Обняла обезьянка маму,Чтобы та ей дала орех.Обняла обезьянка маму,А дитя обманывать грех.Убегает тропинка в яму,Где влажна и грязна земля,Убегает тропинка в яму,Как испуганная змея.Наших родичей куцехвостыхЗабавляет автомобиль.По понятиям куцехвостыхЭтот мир не мираж, а быль.Как вода стоячая — воздух.И мы тонем в этой воде.Как вода стоячая — воздух,Мы не здесь, мы не там, мы нигде.

1981

РАЗМЫШЛЕНИЯ АВРААМА У ЖЕРТВЕННИКА

1 Что испытывала мать, Стоя у порога, Прежде, чем домой позвать Праотца иль Бога? 2 Как звались былых времен Дети или внуки? Тех ласкательных имен Кто запомнил звуки? 3 И когда пред Всеблагим Он главой поникнул, — Милым именем каким Отрока окликнул? 4 Наколол, связал дрова, Нагрузил на сына. Исаак молчал сперва. Смолкла и долина. 5 А потом сказал отцу: "Есть дрова, кресало, Что ж не взяли мы овцу, Чтобы жертвой стала?" 6 Был ответ: "Я чту, мой сын, Господа приказы. Для сожженья есть один Агнец большеглазый". 7 Поднимались по холмам. Силу зной удвоил. Меж деревьев Авраам Жертвенник устроил. 8 Он разжег дрова, помог Отроку раздеться, И глядел он, и не мог Вдоволь наглядеться. 9 С загорелой наготой, С обещаньем мощи, Был он строен, — молодой Кедр ливанской рощи. 10 Тонкостан, верблюдоок, Брови на излете, И чудесно зрел росток Крепкой крайней плоти. 11 "Я обрезал эту плоть, Я не ждал укора. Сам нарушил мой Господь Слово договора. 12 Сын единственный умрет. Как же, сверхстолетний, Я могу родить народ, Что песка несметней? 13 Да нужны ли мне стада, Роды и колена, Без тебя, моя звезда, Мальчик мой бесценный? 14 Нет, пред Богом грешен я Разуменьем скудным: Разве может Судия Быть неправосудным? 15 Нет, не глина я, хотя Сотворен из праха, И теперь мое дитя В огнь войдет без страха. 16 Заповедал Судия: "Народишь ты племя, И твое умножу Я, Умножая, семя". 17 Смысл словес его глубок, Рассуждая строго, Бог есть мысль, и мысль есть Бог, Я — подобье Бога. 18 Не равняй людей с песком, Звездами не числи: Мысли в образе людском, Все мы — Божьи мысли. 19 Тлен — кресало и тесак, Дерево сгорает. Я есть мысль, мысль — Исаак, Мысль не умирает". 20 Он взглянул — и обомлел: Сын смотрел на пламя, — Точно так же Бог смотрел, Теми же глазами! 21 И с небес воззвал слуга, Богу предстоящий, И баран свои рога Выдвинул из чащи.

1983

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ АВРААМА

1 Табунились табуны, И стада ягнились, И сияющие сны Каждой ночью снились. 2 К небу воздух восходил Свежим фимиамом, И явился Михаил Перед Авраамом: 3 "Ныне Бог меня послал За твоей душою". Но старик еще желал Жизнью жить земною. 4 Был он крепок, был не скуп, Всех встречал с радушьем И любил мамврийский дуб Над шатром пастушьим. 5 Он сказал: "Я отдохну Под господним кровом, Но сперва на мир взгляну, Сотворенный Словом". 6 Михаил простер крыла, Стала ночь светиться, На степной простор сошла Чудо-колесница. 7 Взвились вестник и старик Вровень с небесами. Беспредельный мир возник Перед их глазами. 8 И увидел Авраам Сверху, с колесницы, Ложь, разбой, и блуд, и срам, Плахи и темницы. 9 Вскрикнул: "Боже! Здесь позор! Мир живет в безверьи! На людей низвергни мор, Пусть сожрут их звери!" 10 Но раздался Божий глас: "Знай, в иных началах Я миры творил не раз, Тут же разрушал их. 11 То, что Словом создавал, Было бессловесным. Дух себя не узнавал В облике телесном. 12 А вот этот мир хорош, Ибо в этом зданье Правде уступает ложь, Радости — страданье. 13 Ибо здесь любовь сладка, — Не страшась броженья, Пьют из чашечки цветка Мед воображенья. 14 Этот грешный мир — дворец, Город говорящих, Ибо только Я — Творец, Нет других творящих".

1981

ВОЕННАЯ ПЕСНЯ

Что ты заводишь песню военну.

Державин

Серое небо. Травы сырые.В яме икона панны Марии.Враг отступает. Мы победили.Думать не надо. Плакать нельзя.Мертвый ягненок. Мертвые хаты.Между развалин — наши солдаты.В лагере пусто. Печи остыли.Думать не надо. Плакать нельзя.Страшно, ей-богу, там, за фольварком.Хлопцы, разлейте старку по чаркам,Скоро в дорогу. Скоро награда.А до парада плакать нельзя.Черные печи да мыловарни.Здесь потрудились прусские парни.Где эти парни? Думать не надо.Мы победили. Плакать нельзя.В полураскрытом чреве вагона —Детское тельце. Круг патефона.Видимо, ветер вертит пластинку.Слушать нет силы. Плакать нельзя.В лагере смерти печи остыли.Крутится песня. Мы победили.Мама, закутай дочку в простынку.Пой, балалайка, плакать нельзя.

1981

ПОРТРЕТЫ

Мне нравится художникПорывистый, худой.Огнем незримым движим,Он был когда-то рыжим,Теперь бледно-седой.Он пишет лишь портреты,И пишет каждый день.Сменяются недели,Сменяются модели,Бессменны свет и тень.Оделись души цветом,А плоть — в другой стране,В Нью-Йорке, в Тель-АвивеОна стареет вживеНа каждом полотне.Я задаю вопросыПортретам в мастерской:— Прошла твоя ангина?— А вас гнетет чужбина?— Есть воля и покой?

1981

"Что ты узнал? Что поведал? Вотще…"

* * *

Что ты узнал? Что поведал? ВотщеВсе твои дни, труды и рассказы.Близится тот, кто слышит Приказы, —Первенец смерти тысячеглазыйС капелькой желчи на остром мече.

1982

"Есть отрада и в негромкой доле…"

* * *

Есть отрада и в негромкой доле.Я запомнил, как поет в костелеМаленький таинственный хорист.За большими трубами органаНикому не видно мальчугана,Только слышно: голос чист…

Я камень запомнил средь горных дорог.Там травы не знают, что где-то их косят.Он был одинок, как языческий бог,Которому жертвы уже не приносят.Он был равнодушен и к бегу машин,И к тихим движеньям стареющих мулов,При свете дневном оставался одинИ ночью, в мерцании звезд и аулов.Но было ведь, было: молил его жрецОт глада и мора избавить селенья,И жертвенник он вспоминал, и овец,И сладостный запах священного тленья.Столетья, как стадо, шли мимо него,Но их замечать не хотел он упрямо.Когда облака обступали его,Он думал, что это развалины храма.

* * *

О, как балдеет чужестранецВ ночном саду среди пустыни,Когда впервые видит танецЗаискивающей рабыни.О, как звенят ее движенья,То вихревидны, то округлы,Как блещут жизнью украшеньяИ глаз стопламенные угли.А там, за этим садом звездным,Ползут пески, ползут кругами,И слышно в их дыханье грозном:— Вы тоже станете песками.

21.08.1983

ИМЕНАМ НА ПЛИТАХ

Я хочу умереть в июле,На заре московского дня.Посреди Рахилей и ШмулейПусть положат в землю меня.Я скажу им тихо: "Смотрите,Вот я жил, и вот я погас.Не на идише, не на ивритеЯ писал, но писал и о вас.И когда возле мамы лягу,Вы сойдите с плит гробовыхИ не рвите мою бумагу, —Есть на ней два-три слова живых".

30.08.1983, Горбово

ЗЕМЛЯ

Ты Господом мне завещана,Как трон и венец — королю,На русском, родном, — ты женщина,На русском тебя восхвалю.Не знаю, что с нами станется.Но будем всегда вдвоем,Я избран тобой, избранница,Провозглашен королем.Светлеет жилье оседлоеКочевника-короля.Ты — небо мое пресветлое,Возлюбленная Земля.

09.09.1983

ВБЛИЗИ МУЗЕЯ

Если бы выставить в музее плачущего большевика.

Маяковский

* * *

Присягаю песенке пастушьейОколо зеленого холма,Потому что говорит мне: "СлушайОтзвуки Давидова псалма".Присягаю выспреннему слогу,Потому что по земле идуВ том саду, где Бог молился Богу,И цветы сияют в том саду.Присягаю ночи заполярной,Движущейся, может быть, ко мне,Потому что вижу свет нетварныйВ каждом пробуждающемся дне.

1984

1985

"Вот и новый день глаза смыкает…"

* * *

Вот и новый день глаза смыкает,И его одела пелена,Но в душе моей не умолкаетНегодующая тишина.Немоты надменная основа,Ты прочнее, чем словесный хруст,Но как трудно, стыдно прятать слово,Вырваться готовое из уст.

1985

ПТИ-КРЮ

Когда я сам с собою говорю,А говорю я о своей печали,Как хочется, чтоб на часок Пти-Крю,Колдунью-собачонку мне прислали.Чтоб разогнал ее целебный лайТоску и страхи, а у них под спудомЯ обнаружил бы волшебный край,В моей душе открывшийся мне чудом.Как странник, долго шедший по местамГлухим и диким, но приют нашедший,Я землю обрабатывал бы там,Пустыню превратил бы в сад расцветший.Переселенец, жил бы в шалаше,В тиши, в трудах, в усталости желанной,И в собственной скончался бы душеДля вечной жизни, ей обетованной.

1985

Иду в поля, со мной травинушкаИли цветочный стебелек?"Нет, не цветок я, а княгинюшка,На мне венец, а не венок.Внесла я вклад в казну обители,Уединясь от дел мирских.Нас превратили погубителиВ существ лесных и полевых.Мы жили в кельях, но с веселостью,Светло на родине рослось.Но мир дохнул чумною хворостью,Мы были близко, — нынче врозь.Одним путем пошла Маринушка,Другой для Аннушки пролег.А где ж монахиня-княгинюшка?Я — только тонкий лепесток.Но верю: мы друг друга вылечим,Вода пасхальная близка.Мы сорок жаворонков выпечемДля мучеников сорока!И пусть я даже стала травушкой,Но вы со мной, опять со мной.Не погубили нас отравушкой,Спаслись от хворости чумной.Зову я: "Это ты, Маринушка?Ты, Аннушка, цела, жива?"Лишь плачет надо мной осинушка,Кругом — земля, цветы, трава".

1985

НА ИСТРЕ

Не себя нынче звезды славят,Засветясь в предпраздничный вечер, —Это кроткие ангелы ставятПеред Божьей Матерью свечи.И когда на неделе вербнойЗвездный свет до земли доходит,Не гараж со стеной ущербной,Не пустое село находит,А исчезнувший сад монастырский —Сколько яблок созреет сладких!На продажу — калач богатырский,Мед в корчагах и масло в кадках.Возле фабрики тонкосуконнойСлобода построилась быстро,И не молкнет гул семизвонныйНад бегущей весело Истрой.На монахинь глядит Приснодева —Кто в саду, кто стелет холстину —И узревшему землю из хлеваВыбирает невесту сыну.

1986

"Я забыть не хочу, я забыть не могу…"

* * *

Я забыть не хочу, я забыть не могуИероглифы птичьих следов на снегу,Я забыть не могу, я забыть не хочуТе ступеньки, что скользко сползали к ключу.Не хочу, не могу эту речку забыть,Что прошила снега, как суровая нить.Я забыть не хочу, я забыть не могуКруг закатного солнца на вешнем лугу.Я забыть не могу, я забыть не хочуЭту сосенку, вербную эту свечу.Только б слышать всегда да и помнить всегда,Как сбегает с холма ключевая вода.

1986

ПРИМЕЧАНИЕ К ФОРМУЛЕ ЭЙНШТЕЙНА

Мою кобылку звали Сотка,А привела ее война.Светло-саврасая красотка,Она к тому ж была умна.Ни разу ночью не заржалаВ станицах, где засел чужой,А надо было, так бежала,Как будто брезгуя землей.Прищурив глаз, орех свой грецкий,Она подмигивала мне, —Мол, понимает по-немецкиВ зеленотравной западне.Верхом на ней, светло-саврасой,Я двигался во тьме степей,Но был не всадником, а массой,Она — энергией моей.

1986

Где часовня белелаИздалека,Божья матерь скорбелаУ большака.И от слов ее горькихВ роще возник,Отзвенев на пригорках,Чистый родник.Проезжали подводы,Слышался скрип,Проникавший под сводыПахнувших лип.Все пылилось, гудело,Пело, цвело,А часовня белелаБело, бело.И сраженье гремело,И войско шло,Божья Матерь скорбелаСветло, светло.Чад цыганской жаровниВозле кустаОт подножья часовниПолз до креста,А зимой выла рядом,В гуще снегов,С человечьим укладомБытность волков.И молитвы, и толки —Вечная смесь.Но сильней стали волки, —Только ли здесь?Божью Матерь втопталиВ пыль, но в пылиУтоляла в печалиПечаль земли.Где часовня? Где запахСрубленных лип?Гибнет свет в волчьих лапахИли погиб?Нет, родник не желаетБольше не быть,Плачет мать, утоляетПришедших пить.

1986

СКОРБЬ

Я не знаю, глядя издалече,Где веков туманна колея,Так же ли благословляла свечиВ пятницу, как бабушка моя.Так же ли дитя свое ласкала,Как меня моя ласкала мать,И очаг — не печку — разжигала,Чтоб в тепле молитву прочитать.А кому Она тогда молилась?Не ребенку, а Его Отцу,Ниспославшему такую милостьЕй, пошедшей с плотником к венцу.Так же ли, качая люльку, пелаКолыбельную в вечерний час?Молодая — так же ли скорбела,Как теперь Она скорбит о нас?

1987

"Как видно, иду на поправку…"

* * *

Как видно, иду на поправкуИ мне не нужны доктора.С самим собой очную ставкуТеперь мне устроить пора.Пора моей мысли и плотиДруг другу в глаза посмотреть,К тебе устремившись в полете,Совместно с мирами сгореть.Позволь мне себе же открытьсяИ тут же забыть этот взгляд,Позволь мне в тебе растворитьсяИ в плоть не вернуться назад.

1987

"Когда мы заново родились…"

* * *

Когда мы заново родились,Со срама прячась на кусты,Не наготы мы устыдились,А нашей мнимой красоты,А нашего лжепониманья,Что каждому сужден черед.Но смерть есть только вид познанья,Тот, кто родился, не умрет.И вельзевуловы солдатыНе побеждают никогдаМолящихся: мы виноваты,Вкусивши счастия стыда.

Как прекрасен, о Господи,Твой Новый Иерусалим!Река стягивает его станБлистающим кушаком,Конец которого под висячим мостом уходитДалеко, быть может, за Ливан.Более ровно его окружаетОборонительный пояс,И на могучей, родной, славянской зареВавилонская мотопехотаКружится в своих металлическихИзящных, самодвижущихся повозках.Как чиста подмосковная даль,Как прекрасна высокого плачаБерезовая стена.Ты собрал, о Господи, людей полевых,Ремесленных, посадских людей,И внушив им догадку построитьНовый Иерусалим на Истре,Ты видел перед Собою,Ты, который видишь все, а сам никому не виден,Старинный далекий городС пророками и царями,С храмом и виноградниками,Видел и Себя Самого,Въезжающего в этот город по узкой,Азиатской пыльной дороге,На тихом, ласковом ослике,И как там,Ты разбил жителей Нового ГрадаНа колена.Вот колено сосен — пастырей духовных,Колено елей-звездочетов,Колено дубов — воинов бронегрудых,Колено трав полевых бессильных,Колено трав полевых целебных,Колено цветов — знатных прихожан,Колено цветов — безвестных тружеников,Колено бабочек — щеголих,Колено волков — серых видений Каина,Колено ланей, чье изображенье — на Твоей книге,Колено волов, бездумно жующих своих соплеменниковТраву и цветов-смиренников,Колено птиц, которым Ты присвоилКрылья серафимов,И колено птиц,Которых Ты щедро наградилСеребряными шекелямиСвоей несравненной гортани.А там, за антеннами,Над кровлями с детства запуганных людей, —Там в самом деле коровник?Там в самом деле колхозный амбар?Там в самом деле здание сельсовета?Там в самом деле котельнаяДома отдыха фарисеев?Разве там — вдали — под перистыми облакамиНе высится недавно отстроенныйХрам Нового Иерусалима,Храм, возведенный нашими окованными руками?Как прекрасно, о Господи,Созданное Твоими работниками,Даже музей, в котором болтают,И никто не молится Твоему образу.И, может быть, даже колено,Которого не знал старый Иерусалим,Пьяное, сплошь плоть, сплошь прах,Тоже может стать прекрасным,Если Ты вдохнешь в него душу и простишь его…Не кровосмесительным, наговорнымЗлым зельем чернокнижников,А чистой, целомудренной кровью зариНапоены облака, и река, и вода родника,И широка, широка заряНад Новым Иерусалимом.

* * *

Шумит река, в ее одноголосье —Загадка вековая, кочевая.Из темной чащи выбегают лоси,Автомашин пугаясь — и пугая.И голос, кличем пращуров звучащий,И лес по обе стороны дороги,И мы посередине темной чащи,И наши многодумные тревоги,И лоси, вдруг возникшие, как чудо,С глазами, словно звезды Вавилона, —Мы здесь навек. Мы не уйдем отсюда.Земля нам не могила здесь, а лоно.

1988

СТЕНЫ НОВОГО ИЕРУСАЛИМА

Стены Нового Иерусалима

На полях моей родной страны.

Гумилев

Стены Нового ИерусалимаНе дворцы и скипетры царей,Не холопье золото ливрей,Не музейных теток разговоры,Не церквей замшелые подпоры,Не развалины монастырей,А лесов зеленые соборы,А за проволокою просторыКонцентрационных лагерей,Никому не слышные укорыИ ночные слезы матерей.

1988

Райский сад не вспоминает,Просто дышит и поет,Будущего он не знает,Прошлого не сознает,И лишь наша жизнь земнаяДумает о неземном,И, быть может, больше раяПамять смутная о нем.

1988

КАВКАЗ

Я видел облака папахНа головах вершин,Где воздух кизяком пропах,А родником — кувшин.Я видел сакли без людей,Людей в чужом жилье,И мне уже немного днейОсталось на земле.Но преступление и ложь,Я видел, входят в мирС той легкостью, с какою ножВ овечий входит сыр.

1988

МАЙСКАЯ НОЧЬ В ЛЕСУ

Какая ночь в лесу настала,Какой фонарь луна зажгла,Иль это живопись Шагала —Таинственная каббала?А что творится с той полянкой,Где контур сросшихся берез, —Как будто пред самаритянкойСклонился с просьбою Христос.О как понять мне эти знаки,И огласовки, и цифирь,Когда в душистом полумракеЛикует птичий богатырь.Он маленький, почти бесцветный,И не блестящ его полет,Но гениально неприметный,Он так поет, он так поет…

1988

ИСТОРИК

Бумаг сказитель не читает,Не ищет он черновиков,Он с былью небыль сочетаетИ с путаницею веков.Поет он о событьях бранных,И под рукой дрожит струна…А ты трудись в тиши, в спецхранах,Вникай пытливо в письмена,И как бы ни был опыт горек,Не смей в молчанье каменеть:Мы слушаем тебя, историк,Чтоб знать, что с нами будет впредь.

1988

ЗАМЕТКИ О ПРОЗЕ

Как юности луна двурогая,Как золотой закат Подстепья,Мне Бунина сияет строгоеСловесное великолепье.Как жажда дня неутоленного,Как сплав пожара и тумана,Искрясь, восходит речь ПлатоноваНа Божий свет из котлована.Как боль, что всею сутью познана,Как миг предсмертный в душегубке,Приказывает слово ГроссманаТворить не рифмы, а поступки,Как будто кедрача упрямого,Вечнозеленое, живоеМне слово видится Шаламова —Над снегом вздыбленная хвоя.

Что буравишь ты, червь-книготочец,Пожелтевших блокнотов листы?Неудачливых строчек-пророчицНеужель опасаешься ты?Робкий в жизни, в писаниях смелый,Черноморских кварталов жилец,Их давно сочинил неумелый,Но исполненный веры юнец.Дышат строчки незрелой тревогой,Страшных лет в них темнеют черты.Уходи, книготочец, не трогайПожелтевших блокнотов листы.

Подошла толпа к подножьюНеба Украины,Увидала Матерь БожьюНад купой раины.Всех с улыбкою живоюС печалью ласкает,У нее над головоюТонкий нимб сверкает.В платье огненного цветаРодная одета,Вся она — источник света,Вся — источник света.Этот свет не свет известныйУтром, на закате,А земной он и небесныйВестник благодати.Электричеством рожденныйСвет горит иначе,Этот — жалостью зажженный,Нежный и горячий.Если жить с долготерпеньем,Все горе минует,И толпа себя с моленьемКрестом знаменует.И стоит поближе к Польше,Крепко держит веру,Удивляется все большеМилиционеру.Он сорвал с себя погоны,Сбросил гимнастеркуИ пошел, преображенный,Взобрался на горкуИ упал перед явленьемМатери БожьейС бессловесным тем моленьем,Что всех слов дороже.

СПОКОЙНЫЙ ПРИЮТ

Полуночный пляж. Немного пловцов. На торжище женское тело нагое. Уехать скорей в обитель отцов, Увидеть другое, увидеть другое: Сады на холмах. Два камня седых. Молчащая мельница Монтефиоре. Внезапна заря, внезапна, как стих, Родившийся с низменным разумом в споре. Проснулся наш дом — Спокойный Приют, И купол мечети блестит против окон. Два облачка, слившись, сливаются в жгут, Как будто хасида курчавится локон. Созрел виноград. Тучнеют поля. Овечек стригут — осыпается волос. Цветы на земле, ждет песни земля, И вот уже слышится горлицы голос.

ВЕЧЕР В ЛЫХНАХ

Повечерья абхазского Помню тоненький звон, И листвой осенен Эвкалиптовый сон. Помню воздуха ласковый Виноградный настой И луны молодой Ноготок золотой. Помню вешнюю раннюю Соловьиную трель, И губами апрель Зажимает свирель. Помню старцев собрание Тонкостанных, седых, Прозвенел и затих Диоскуровский стих.

СОНЕТ

На волю вышло крепостное слово, Воров и нищих утвердился быт, Но не видать Желябова второго, Генсек-Освободитель не убит. Священствуют доносчик и развратник, Но с грустью мудрой смотрит доброта И рая многоопытный привратник Пред грешниками не закрыл врата. На стройке вавилонской башни спорят, Но на полях безумия войны Никто из них другого не поборет: Любовью будут все побеждены. Покуда зло не возродится снова, Оно — основа царствия земного.

ЖУКОВСКИЙ

Какой тяжелый мрак, он давит, как чугунный, И звездочки тяжка сургучная печать, И странно говорит стихом Жуковский юный: "С каким весельем я буду умирать". Завидую ему: знал, что и за могилой Он снова будет жить среди верховных сил, Где собеседники — то ангел шестикрылый, То маленькая та, которую любил. Там слава не нужна, там нет садов Белева, Там петербургские не блещут острова, Но Пушкина и там пророчествует слово И тень ученика убитого жива.

(Герои этого стихотворения — Арсений Тарковский, Аркадий Штейнберг и Мария Петровых).