то задумчивый лик Монны Лизы.
И слезами полны их глаза,
и высоко прекрасные вскинуты брови. Так что я и представить себе не могу
ничего,
кроме этой любови!
1964
ПРОЩАНИЕ С ОСЕНЬЮ
Осенний холодок. Пирог с грибами. Калитки шорох и простывший чай. И снова неподвижными губами короткое, как вздох:
"Прощай, прощай..."
"Прощай, прощай..." Да я и так прощаю все, что простить возможно, обещаю и то простить, чего нельзя простить. Великодушным я обязан быть.
Прощаю всех, что не были убиты тогда, перед лицом грехов своих. "Прощай, прощай..." Прощаю все обиды, обеды у обидчиков моих.
"Прощай..." Прощаю, чтоб не вышло боком. Сосуд добра до дна не исчерпать. Я чувствую себя последним богом, единственным умеющим прощать.
"Прощай, прощай..." Старания упрямы (знать, мне лишь не простится одному), но горести моей прекрасной мамы прощаю я неведомо кому.
"Прощай, прощай..." Прощаю, не смущаю угрозами, надежно их таю. С улыбкою, размашисто прощаю, как пироги, прощенья раздаю.
Прощаю побелевшими губами, пока не повторится все опять осенний горький чай, пирог с грибами и поздний час
прощаться и прощать.
1964
x x x
То падая, то снова нарастая, как маленький кораблик на волне, густую грусть шарманка городская из глубины двора дарила мне.
И вот, уже от слез на волосок, я слышал вдруг, как раздавался четкий свихнувшейся какой-то нотки веселый и счастливый голосок.
Пускай охватывает нас смятеньем несоответствие мехов тугих, но перед наводнением смертельным все хочет жить.
И нету прав других.
Все ухищрения и все уловки не дали ничего взамен любви... ...Сто раз я нажимал курок винтовки, а вылетали только соловьи.
1964
МОЙ КАРАНДАШНЫЙ ПОРТРЕТ
Шуршат, шуршат карандаши за упокой живой души. Шуршат, не нашуршатся, а вскрикнуть не решатся. А у меня горит душа, но что возьмешь с карандаша: он правил не нарушит и душу мне потушит. ...Последний штрих, и вот уже я выполнен в карандаше, мой фас увековечен... Но бушевать мне нечем, и жилка не стучит в висок, хоть белый лоб мой так высок, и я гляжу бесстрастно куда-то все в пространство. Как будет назван тот портрет? "Учитель",
"Каменщик",
"Поэт", "Немой свидетель века"?.. Но мне ли верить в это? Я смертен. Я горю в огне. Он вечен в рамке на стене и премией отмечен... ...да плакать ему
нечем.
1964
x x x
Ярославу Смелякову
В детстве мне встретился как-то кузнечик в дебрях колючек, трав и осок. Прямо с колючек, словно с крылечек, спрыгивал он как танцор на носок, передо мною маячил мгновенье и исчезал иноходцем в траве... Может быть, первое стихотворенье зрело в зеленой его голове. - Намереваюсь! - кричал тот кузнечик. - Может ли быть? - усмехался сверчок. Из-за досок, из щелей, из-за печек крался насмешливый этот басок. Но из-за речек, с лугов отдаленных: - Намереваюсь! - как песня, как гром... Я их встречал, голубых и зеленых. Печка и луг им служили жильем. Печка и Луг - разделенный на части счастья житейского замкнутый круг, к чести его обитателей частых, честных, не праздных, как Печка и Луг, маленьких рук постоянно стремленье, маленьких мук постоянна волна... Пламени этого столпотворенье не успокоят ни мир, ни война, ни уговоры его не излечат, ни приговоры друзей и врагов... - Может ли быть?! - как всегда из-за печек. - Намереваюсь! - грохочет с лугов. Годы прошли, да похвастаться нечем. Те же дожди, те же зимы и зной. Прожита жизнь, но все тот же кузнечик пляшет и кружится передо мной.
Гордый бессмертьем своим непреклонным, мировоззреньем своим просветленным, скачет, куражится, ест за двоих... Но не молчит и сверчок тот бессонный. Все усмехается. Что мы для них?
1964
ФОТОГРАФИИ ДРУЗЕЙ
Деньги тратятся и рвутся, забываются слова, приминается трава, только лица остаются и знакомые глаза... Плачут ли они, смеются не слышны их голоса.
Льются с этих фотографий океаны биографий, жизнь в которых вся, до дна с нашей переплетена.
И не муки и не слезы остаются на виду, и не зависть и беду выражают эти позы, не случайный интерес и не сожаленья снова...
Свет - и ничего другого, век - и никаких чудес.
Мы живых их обнимаем, любим их и пьем за них...
...только жаль, что понимаем с опозданием на миг!
1964
x x x
Мгновенно слово. Короток век. Где ж умещается человек? Как, и когда, и в какой глуши распускаются розы его души? Как умудряется он успеть свое промолчать и свое пропеть, по планете просеменить, гнев на милость переменить? Как умудряется он, чудак, на ярмарке
поцелуев и драк, в славословии и пальбе выбрать только любовь себе? Осколок выплеснет его кровь: "Вот тебе за твою любовь!" Пощечины перепадут в раю: "Вот тебе за любовь твою!" И все ж умудряется он, чудак, на ярмарке
поцелуев и драк, в славословии
и гульбе выбрать только любовь себе!
1964