и прощенья прошу за неловкость свою... Но когда б вы представить могли, как прекрасно упасть, и погибнуть в бою, и воскреснуть, поднявшись с земли!
И, срывая очки, как винтовку с плеча, и уже позабыв о себе, прокричать про любовь навсегда, сгоряча прямо в рожу орущей толпе!..
...Каждый куст в парке княжеском
мнит о себе. Но над Персией - гуще гроза. И спешит Грибоедов навстречу судьбе, близоруко прищурив глаза.
1965
ВСТРЕЧА
Кайсыну Кулиеву
Насмешливый, тщедушный и неловкий, единственный на этот шар земной, на Усачевке, возле остановки, вдруг Лермонтов возник передо мной, и в полночи рассеянной и зыбкой (как будто я о том его спросил) - Мартынов - что... он мне сказал с улыбкой. Он невиновен. Я его простил. Что - царь? Бог с ним. Он дожил до могилы. Что - раб?.. Бог с ним. Не воин он один. Царь и холоп - две крайности, мой милый. Нет ничего опасней середин. Над мрамором, венками перевитым, убийцы стали ангелами вновь.
Удобней им считать меня убитым: венки всегда дешевле, чем любовь. Как дети, мы все забываем быстро, обидчикам не помним мы обид, и ты не верь, не верь в мое убийство: другой поручик был тогда убит. Что - пистолет?.. Страшна рука дрожащая, тот пистолет растерянно держащая, особенно тогда она страшна, когда сто раз пред тем была нежна... Но, слава богу, жизнь не оскудела, мой Демон продолжает тосковать, и есть еще на свете много дела, и нам с тобой нельзя не рисковать.
Но, слава богу, снова паутинки, и бабье лето тянется на юг, и маленькие грустные грузинки полжизни за улыбки отдают, и суждены нам новые порывы, они скликают нас наперебой...
Мой дорогой, пока с тобой мы живы, все будет хорошо у нас с тобой...
1965
ЦИРК
Юрию Никулину
Цирк - не парк, куда вы входите
грустить и отдыхать. В цирке надо не высиживать,
а падать и взлетать, и под куполом,
под куполом,
под куполом скользя, ни о чем таком сомнительном
раздумывать нельзя. Все костюмы наши праздничные
смех и суета. Все улыбки наши пряничные
не стоят ни черта перед красными султанами
на конских головах, перед лицами,
таящими надежду, а не страх. О Надежда,
ты крылатое такое существо! Как прекрасно
твое древнее святое вещество: даже, если вдруг потеряна
(как будто не была), как прекрасно ты распахиваешь
два своих крыла
над манежем
и над ярмаркою праздничных одежд, над тревогой завсегдатаев,
над ужасом невежд, похороненная заживо,
являешься опять тем,
кто жаждет не высиживать,
а падать и взлетать.
1965
x x x
Надежда, белою рукою сыграй мне что-нибудь такое, чтоб краска схлынула с лица, как будто кони от крыльца.
Сыграй мне что-нибудь такое, чтоб ни печали, ни покоя, ни нот, ни клавиш и ни рук... О том, что я несчастен,
врут.
Еще нам плакать и смеяться, но не смиряться,
не смиряться. Еще не пройден тот подъем. Еще друг друга мы найдем...
Все эти улицы
как сестры. Твоя игра - их голос пестрый, их каблучков полночный стук... Я жаден до всего вокруг.
Ты так играешь, так играешь, как будто медленно сгораешь. Но что-то есть в твоем огне, еще неведомое мне.
1965
ПРОЩАНИЕ С НОВОГОДНЕЙ ЕЛКОЙ
Синяя крона, малиновый ствол, звяканье шишек зеленых. Где-то по комнатам ветер прошел: там поздравляли влюбленных. Где-то он старые струны задел тянется их перекличка... Вот и январь накатил-налетел, бешеный как электричка.
Мы в пух и прах наряжали тебя, мы тебе верно служили. Громко в картонные трубы трубя, словно на подвиг спешили. Даже поверилось где-то на миг (знать, в простодушьи сердечном): женщины той очарованный лик слит с твоим празднеством вечным.
В миг расставания, в час платежа, в день увяданья недели чем это стала ты нехороша? Что они все, одурели?! И утонченные как соловьи, гордые, как гренадеры, что же надежные руки свои прячут твои кавалеры?