В световом году: стихотворения - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1
ЗАКОЛДОВАННЫЙ ДОМ
ВОЗВРАЩЕНИЕ
В уксусе пламя жемчужное— солнце варяжское, вьюжное в пору затмения.Площадь с трусящей волчицею.И над безлюдной столицею райское пение.Дома! Взбегу-ка по лестницек милой (и славно, что в плесени ручка дверная),забарабаню костяшками,как там у ней под рубашкою крестик, гадая.В лампы с фарфоровым парусоми потускневшим стеклярусом круге зеленомдай, словно маленький, силу испробую,сжав в затупившихся щипчиках с пробою сахар пилёный.Память — река с ледяными заторами,если уехал — тони под которыми впредь до подъемав знобкое утро Второго пришествияс преданным привкусом счастья и бедствия, стало быть, дома…Стекла с крупицами.Кладбище с птицамиза снегопадомс ветками липкими,тропами скрипкими.Родина рядом.3.1.1986ПОД СНЕГОМ ТУСКЛЫМ, СКУДНЫМ…
Под снегом тусклым, скуднымпервопрестольный град.Днем подступившим суднымчреват его распад.На темной, отсыревшейтолпе, с рабочих мествдруг снявшейся, нездешнийуже заметен крест.Но в переулках узкихдоныне не погастот серый свет из русскихчуть воспаленных глаз.И у щербатой кладкизапомнил навсегдая маленькой перчаткипожатье в холода.Москва, ты привечаласреди своих калекменя, когда серчала.Почто твой гнев поблек?Кто дворницкой лопатойневедомо комурасчистил путь покатыйк престолу твоему?…Напротив бакалеи,еще бедней, чем встарь,и вырытой траншеинахохленный сизарьо падаль клювик точит,как бы в воинственнойлюбви признаться хочетк тебе, единственной.Январь 1990В РАССЕЯННЫХ ПОИСКАХ РАЯ…
За взмывшею с дерева стаеймы вышли с чужого следа —к нарышкинской церкви, не зная,что там отпевали тогда.Таинственное свеченьевместительных темных лампадсродни огонькам, по теченьюсносимым в соседний посад,по тяблам алтарным кочуя,тускнело вдали,как будто мы в реку ночнуюпо самое горло вошли.Сородичи тоже покорнонеплотно стояли кольцомнад новопреставленным в черномс покорным бесполым лицом.Катилась капель, обжигая,на пальцы со свеч.В рассеянных поисках рая,гнезда родового сиречь,когда мы на кладбище старомгуськом миновали кресты,имен не читая, недаромневольно поежилась ты.1990«Поплавки рубиновой лампады…»
Поплавки рубиновой лампадыи зеленой — с корнем из пеньки,словно это визави посадабакенов маячат огоньки,медленно сносимые теченьем…В том же с ними праздничном рядуленты заполярного свеченьяи рубцы на соловецком льду.«Каким Иоаннам, Биронам…»
Каким Иоаннам, Биронами Стенькам поклонимся мы,провидит, должно быть, ворона,игуменья здешней зимы,раз каркает властно над нами:мол, дети, о чем разговор?И красными сосны стволаминас манят в кладбищенский бор…Всевышний, прости наши долги.Прощаем и мы должникам— в верховьях отравленной Волгиклубящимся облакам.Скудны по-евангельски брашнаи тленна скудельная нить.Как стало таинственно, страшнои, в общем, невесело жить.Усопшие взяты измором,кто водкой, кто общей бедой.Хлам старых венков за забором,пропитанный снежной водой:воск роз, посеревший от ветра,унылый слежавшийся сор— как будто распахнуты недраотечества всем на позор.Ноябрь 1990«Когда роковая блестит на…»
Когда роковая блестит надневном небосклоне звезда,где столь бескорыстно, безбытноты вить не спешила гнезда,платок не вмещает убогийразброс твоих косм золотых,и кисть тяжела от немногихзаветных колец родовых.Недаром ты в силе и правев последние впрямь временачитать в просквоженной дубравенапутствия и именадавно погребенных счастливцев.Ну, кто из них уговорилвдруг с места сорваться синицу,нахлебницу здешних могил?Туземцы при этом режиме,мы сделали всё, что могли:на ощупь в отеческом дыменавстречу погибели шлии слабые силы копилидля мести какой, может быть,но вдруг обреченно открыли,что нечем и некому мстить.…С приходом над дремным простором,где в детстве крестили тебя,и тамошним аввою в створахтаинственного алтаря,с землей обескровленной нашейсо льдом иссякающих рекмы связаны общею чашейи общей просфорой навек.27. XII.1990ПОМИНАЛЬНОЕ
Всё же есть тепло в наси в бешеной стуже вьюг,потому что «Бог нашесть огнь поядающий».А. ВеличанскийБог наш— огнь поядающийв бешеной стуже вьюг.Ныне об этом знающийне понаслышке другв виды видавшем свитереотвоевался навесях Москвы и Питера,сумеречныхсполна.Мы продвигались в замети,грозный чей посвист тих,отогревались в памятипервых подруг своих.Дальних приходовпаперти,их золотой запассмолоду были запертыдля большинства из нас.Неутомимо сбитыенаши слова в столбцы —были тогданесытыеалчущие птенцы:им приходилось скармливатьвсю свою кровь уже,вместо того чтоб скапливатьвпрокБожий страх в душе.Время — вода проточнаяв вымерших берегах.Честная речь оброчнаяи огонькив домахблочной глухой совдепииплюс зеленца ольхив нищенском благолепии— это твои стихи.То бишь твое служениесродственно средь пустотс тучами,на снижениешедшими круглый год,с птицами, зарябившимина небе в глубине,на землю обронившимив серомпероогне…Как твой английский, греческий,брат с баснословных лет,легший в предел отеческий,словно в сыройподклет?Вправленный в средостениесей мотыльковый миг —миг твоего успенияжизни равновелик.26. II.1991«Ветер ерошит зеленое…»
Ветер ерошит зеленоепод раскаленным пятномсолнца, не двигая оное,— в небытие за окном.Но не пасует безбытноевместе с беспутным моим,разом простое и скрытное,сердце твое перед ним.Иль луговина не вымерла,в чьих колокольчиках естьот Соловьева Владимиразаупокойная весть?Или в по новой озвученнойстарой руине сейчасна крестовине замученныйждет прихожанина Спас?Впрочем, когда тут от нечегоделать идут по пятами погибает отечество,до воскресенья ли нам?И над зазывною пропастьюс первым снежком в бородепоздно уж вёсельной лопастью,бодрствуя, бить по воде…С нами емельки рогожинывместо покойной родни.Нашей слезой приумноженысторожевые огнив стане свечном перед ликами.Стало быть, нынче в честив нашем народе великаямысль о последнем прости.ПО ОСЕНИ ВЕТЕР СТОУСТЫЙ
По осени ветер стоустый,трубя в онемевший рожок,с небес галактический тусклыйсдувает тишком порошок.В курганах бесхозного сора,снежке, согревающем персть,в веселых глазах мародеранездешняя чудится весть.И в нашем отечестве тварномвсё криминогеннее адбездонный — под светом фонарныму самых церковных оград.1991«В захолустье столичном, квартале его госпитальном…»
В захолустье столичном, квартале его госпитальноммимикрия ампира осенней порой минимальна.Потускневшая охра да золота бледность синичья,словно свежая кровь, господа, у былого величья.На курганы отбросов под гаснущими небесаминаседает черней воронье на паях с сизарями.Кто хранитель огня, тот сегодня один и хозяин.Уж до судного дня не задобрить имперских окраин.Заушают оттуда имамы, отцы, господаринас, чьи души белы безнадежно от выхлопов гари.Надо б воздуха в грудь было больше набрать для отвагиперед тем, как нырнуть, как нырнуть, присягая, под стяги— эти неводы, верши, трехцветные крепкие снаститой умершей, а вдруг воскресающей — власти.То ли солнце в зенит закатилось из серого дыма,иль петарда летит — к стенам Нового Ерусалима.Октябрь 1991ГОЛОС ИЗ ХОРА
Спросится с нас сторицей:смерть, где твое жало?Небо над всей столицей,как молоко, сбежало.Лишь золотые тениосени — Божья скрепав гаснущей ойкуменегибнущего совдепа.По облетевшей куще,хлопьям её кулисы,не обойти бегущейпо тротуару крысы.Теплятся наши страхизнобкие в гетто блочных.Тоже и страсти-птахитребуют жертв оброчных.Все мы — тельцы и девы,овны и скорпионы,пившие для сугревупо подворотням зоны,перед вторым потопомныне жезлом железным,чую, гонимы скопомв новый эон над бездной.В черные дни, на ощупьузнанные отныне,жертвеннее и прощемилостыня — Святыне.16. XI.1991«В отечестве перед распадом…»
В отечестве перед распадомвзамен сердецсосредоточился в лампадахего багрец.И помнит изморозь в окопе,вернее, соль землипро галактические кописвои вдали…Ведь даже атомы в границахтрущоб-пенатвдруг преосуществились, мнится,поверх оградв заряд шрапнели,накрывший цель.И страшно заглянуть в немые колыбелиродных земель.До судного недолго часауже огнямлепиться у иконостаса,приосвещая нам,что ставит грозную заграду,врачуя и целя,гражданской смуте бесноватойрука Спасителя.1991«Многозвездчатая, неимущая…»
Многозвездчатая, неимущая,приютившая нас задарма,неизбывно на убыль идущаявасильковая тьма.Будет время в пространстве накатанном,что разверзлось вплотную к стеклу,погибая, жалеть о захватанномзипунишке в медвежьем углу.Наши судьбы вмещают невместное:потупляя глаза,сотвори скорей знаменье крестное,если вдруг примерещится заамбразурами дачного домика,что встает на пути,тень дельца теневой экономикиво плоти.Небеса с истребителя росчерком.И за давностью летя и сам оказался подпольщиком,появившимся только на светзнаменитого сыском отечества.Ибо благовест издали вдругутишает в душе опрометчивои мятеж, и испуг.…Где над вечным покоем униженнымна краю покровца не поблёкс материнским умением вышитыйвасилек,обнадежит мольба, что колодники,серый конгломерат лагерей —нынче наши заступники, сродники,сопричастники у алтарей.1991ТОГДА ЕЩЕ КЛЕВЕР ПАХ
Ю. Зубову
1
Тогда еще клевер пахза нашей околицей.В полдень летал впотьмаховод по горнице.Там тишина взахлестгромом утроенав синих почти до слезнеба промоинах.Влажная акварельтоже была чиста,тает её капель,скатываясь с листа.В лунках тех красок вновьтускло стоит вода.Ладно, не прекословьслышимому тогда.…Кто-то принес на двор было щенка-слепца,так и скулит с тех порвозле щелей крыльца,переходя на рык.Вымершим вторящийэто и есть языкрусский глаголящий.2
Заколосился вдругярче за рамамивсеми цветами лугтеми же самыми…Из годовых колецвытянула рука,чтоб распахнуть, ларецветхий этюдника.Как выживали встарь,кисточкой тыкаяв ультрамарин и гарь,тайна великая.Тот отшумевший борвсё баснословнее.Стали и мы с тех порсуше, бескровнее.Тела не греет бязь.Словно теряя жар,в полый зенит, клубясь,катится серый шар.И полыхнул вдалисвет фосфорическийпадающей землив омут космический.1989,1991В МЕККЕ КРАСНЫХ
…В Мекку красных пришел я ужаленным ими юнцом,в лабиринтах её стал с годами похож на каликуи заросшим лицом,и пустою мошной — поелику,меж татарских зубцов и начищенных римских убранстввразумлен и отравлен бензиновой вонью,этот гордиев узел имперских пространствне могу разрубить онемевшей ладонью.В Мекке красных, уставших жиреть и леветь,конспирируя норов, избегая и впредьпод привычной балдой разговоров,так и буду скакать на брусчатом торце площадей,на скрещенье бульваров с деревьями в виде обрубка,чтобы видели все:я нахохленный злой воробейи ни пяди снежку уступать не намерен, голубка!1976,1992МАНЕЖ
Поздно, а тянет еще пошататься:с гением ищет душа поквитатьсясих приснопамятных мест,с кем-нибудь свидеться, то бишь расстаться,благо пустынно окрест.Этой дорожкой в минувшие летакляча тянула угрюмого Фета,приопускавшего зонт, и, говорят, обплевалась каретау казаковских ротонд.Ты не поверишь, какой я невежа,даром, что в желтом квартале Манежа…Веки прикрою, и вмиг —отрок пылающий, отрок неправыйбыл под хмельком, под гебистской облавойшпагоглотателем книг!Юная жажда испепелиться,сгинуть, исчезнуть, в ничто превратитьсямною владела тогдаи — помогала внезапно влюбиться,охолодеть без труда.Свежей листвы апельсинные коркивновь завалили скамьи и задворки.Рвотное передовиц.И загорелых еще после летащебет подруг на крыльце факультета,грешниц, безбожниц, девиц.Наши тогдашние тайные былизаконспектировать мы позабыли,пылко сорвав семинар.Только ногтей озерца с перламутромгрезятся, мне протянувшие утромдачной антоновки шар.…Там за решетками — призраки сада.Как хорошо, что надежна оградаи балахоны зимы:в йодистом свете Охотного Ряданедосягаемы мы.1976,1992В МАРТЕ 1965 ГОДА
Еще стволы морозцем лачилов лжебелокаменнодвуликой,а уж капель грачей дурачилаи отливала голубикой.По площадям блестели отмели,еще не кончились занятья,еще дельцы сердец не отнялиу храмин и хором Зарядья.Лишь за зубцами в дымке рисовойподложно золотили главыи в отруби Никите Лысомуне смели подмешать отравы,дозволив корешу опальномув удушливом хлеву эпохипотыкаться по-погребальномув последние живые крохи.Бывали утренники с просинью,видениями, сильным жаром.И перепутав с поздней осеньювесну, священную недаром,вдруг залегала в гололедицуна два десятилетья в спячкустрана, что старая медведица,заспать смертельную болячку.…А под Москвой за речкой снежноюи пыжиковым перелескомуже навстречу неизбежномуглаза горели карьим блеском.Ты не была еще единственной,но начинало так казаться.Пустот души твоей таинственнойеще никто не смел касаться.1978,1992АРХАНГЕЛЬСКОЕ
В.А.
Плашки листьев вморожены в лед,чей разлив бесприданницы-ивыперейти не решаются вброд,наклоняя покорные гривы.Пробивались лучи из оконк бледногубым голубкам Ротари:куртизанки ли видели сон,или фрейлины в жмурки играли— но пугала своей белизнойманекенная грудь у корсажа,чей атлас отливал голубойчернотой, как холодная сажа.И косынок щекочущий газобегал обнаженные плечи…Ничего не осталось у нас,кроме щиплющей влаги у глаз,кроме отзвуков собственной речи.Знать, само провидение, рокв перекошенных тапках с тесьмоюпредназначили этот чертогдля прощальной размолвки с тобою.1976,1992«Для московских ребят заготовлена властью присяга…»
Памяти Александра Сопровского
Для московских ребят заготовлена властью присяга,да не знает никто — где припрятана эта бумага.Но недаром в испуге тетради разбухли, тонки,и ночных папиросок в квартирах снуют колонки. В глубине этажей натянулись упругие сети,потому шепотком окликаем подруг на рассвете,погорельцами бродим тишком по арбатской золе,и пустые бутылки, что кегли, гремят на столе. У московских ребят прилетевшие с севера книгии покрытая патиной соль соловецкой вериги,а крещенные в тридцать — повесили крестик на грудь.Так давайте скорей собираться в таинственный путь.Полно, братья, ходить нам в товарищах и невидимках.Шлюзы крошевом льда переполнены в матушках Химках.Побежала по соснам зазывная серая рябь,и вороний галдеж подбивает ограбленных: грабь.Никого на шоссе, кольцевых завихрениях… илисорвались с перекрестков последние автомобили.Копи, прииски свалок, распадки бесхозных дворови — миров.У пяти пристанейукрепляются прочные снасти,чтобы в их полотне трепетало упрямо ненастье,чтобы в трюмах столицы, не жалуясь на тесноту,уносилась душа по блаженным волнам в пустоту.1992«Признаёшь ли, Отечество, сына…»
Признаёшь ли, Отечество, сынапосле всех годовщин?Затянула лицо паутина,задубев на морозе, морщин.И Блаженный сквозь снежную осыпьв персиянских тюрбанах своихна откосе,словно славное воинство, тих.Человеките и те, и поди разреши:где иовы-калеки,где осклабленные алкаши,вновь родных подворотенотстоявшие каждую пядь.Нам со дна преисподнейс четверенек неловко вставать.…Расставаясь с Украйной,пошатнулся рукастый репей,сей дозорный бескрайнихотложившихся волн и степей.Родовую землицуу каких пепелищных огней,аки хищную птицу,нам отпаивать кровью своей?1992КРЫМ(по памяти)
…Там фосфоресцирует космос открытыйи с ним породненный прибой басовитый.Под ситцем, готовым ожог холодить,разлучниц тела не успели остыть.Лабает с братвой безымянной джазбандынебритый пахан на свету танцверанды,то голову в плечи, то весь напоказ,всю утварь ударных задействовав враз.Зловеще, щемяще, таинственно, чуднос иудиным цветом сошлись обоюдноколючие розы в сплетенье срамном,не ведая тоже, что будет потом.ОСЕНЬ В СКИФИИ
…Где Овидий, завидев, спешит из сторожки,лавровишней венчанный бедняк, для кормежкиблудных пляжных собак,наклоняя повинно плешивое темя,словно тем признаваясь легко,что и в старческой темени скудное семяищет, где глубоко,кто-то выпотрошил содержимое грозныхприсмиревших валов:с перламутром толченым ракушечник слезныйвместе ждут холодов.Сколько нежности в том, что уже потерялоправо быть на виду,испарилось, пропалов баснословном году!…Словно рядом стрекочет размытая лента,уходя в пустоту, и латентнов темноте на светувижу пригоршни позеленевшей монеты,тот кувшин, что распили вдвоем… Драгоценная, где ты?И Боспорского царства поделки — браслетывсё ль тусклы на запястье твоем?К ПРОСЛАВЛЕНЬЮ АЛУПКИ
I
…Магнолий сливочных пудовые цветы;гулка кремнистая дорога.Но если в сторону — цепляются кустыи колют лядвия поэта-полубога.Замри и вслушайся!Он утром здесь бежалв купальню с полосатым тентом.Ведь педантичный граф не зря его считалбездельником и диссидентом.II
Увы, от страсти нет надежных панацей.И рококо Парни скрутило все карнизы,когда колонны войск приветствовал Лицейи граф ушел на фронт с благословенья Лизы.…Когда ж с победою отважный генералдомой вернулся невредимо,счастливый Государь его к себе призвали сделал богдыханом Крыма.III
Громоздкий Аю-Даг и был покрыт леском,но рядом две скалы и ласточкины саклихозяин покорил стремительным броскоми выстроил дворец, как задники в спектакле.По склонам выжженным затеял виноград,стал экономить снег, а то была утечка.И превратился Крым в роскошный вертоградиз захолустного местечка.IV
Но знают школьники, что значит саранчав судьбе великого поэта.Миледи, к завтраку ворвавшись сгоряча,потупилась из-под берета.Невозмутим на вид, но втуне зол как черт,наместник замолчал, хотел задать вопросец,да призадумался… Ты жалок, полулорд,полутатарщина и полный рогоносец!V
— Купеческий корабль из греческих сторон! —торжественно оповещают.С подзорною трубой скорее на балкони видим: парус убираютв жемчужном далеке. Обрадован паяц,велит свистать наверх, дает прислуге взбучку.Купальня издали похожа на матрац.И гений в суете графине стиснул ручку.VI
Совсем немногое осталось досказать:графиня родила — тому виной Раевский.Естественно, скандал не удалось замять,о нем судачили Мясницкая и Невский.…В Одессе, где каштан весною свечи льети мальчик по нужде сейчас зашел за кустик,поставлен памятник. А Пушкин в свой чередневдалеке имеет бюстик.VII
И мы гуляли там! И ты была со мной!И обезьяний крик библейского павлинавнезапно в сумерки раздался за стенойнепроницаемой жасмина.Сквозь вереницу дней несет моя рука— никто твоей любви небесной не достоин —прощальный поцелуй, подобье мотылька.Не правда ль, ты одна… ты плачешь… я спокоен.ДОЖДЬ В КАСТИЛИИ
Шелковые петлик окошку привесь…ПушкинЛуна за тучами эль-грековскими брезжит едва вдали теперь всё реже. Ты слышишь ли,в Мадриде в брачном почти чадукончающийся дождь еще стучит по мрачнымкумирам мраморным в ночном саду.Крутые бобрики идальго длиннолицыхпримяты влагой, ик нехитрым радостям великих инквизицийприбавь свои.Рассталась бы душа с роскошной грешной тошнойсырой землей,но безутешная всё медлит под окошкомс шелковою петлей. Летучей мыши над зыбью крышв серчающем гитар рыдании расслышать доступно лишьпоследнее прости — неуловимой массе воды в горсти,айве с оскоминой на скомканном атласе последнее прости.Дождь — кровь священная, вдруг пролитая в схваткепространства невпрогляд с прозрачным временем.И приторны посадкилевкоев у оград.«Я не схимник, спустившийся с гор…»
Я не схимник, спустившийся с гори вступивший в немой разговорс непривыкшей к смирению речкой,что о камни дробится в упори бахвалится царской уздечкой;нет, под темные залежи тучне спускался я засветло с круч,не дремал на ржавеющем камне,подставляя морщины под луч —эта благость совсем не нужна мне!Вижу, ты разглядела насквозьдостоверность рассказанной байки,и боюсь, как застенчивый гость,пятерню запускающий в гроздь,надоесть терпеливой хозяйке.Где пришелся один на двоихогоньками усеянный вечер,я лишь отзвук приказов твоих,верный отблеск зрачков золотых— и поэтому так переменчив.ПИЛАД И ЭЛЕКТРА
I
Зной, напоивший всех скорбящих,и скалы, и залив,слабей в тени плодоносящих,и нас, и пращуровкормящих приземистых олив.Как вдруг — ссыпаться начал гравийс кренящейся земли,перекрывая спевку гарпийс сиренами вдали.…Ты исподлобья озираешьвстревоженную мать.Ты вожделение внушаешьтому — как ты не понимаешь,кто дал обет молчать.И он идет готовной теньюбуквально по пятамк священному захороненью,где ящерка взывает к мщенью,пригревшаяся там.II
Пилад всё верно понимает,но где его протест,когда в грудь матери вонзаетклинок Орест?Зовет и стонет Клитемнестра,стенает и скулит.А на обломках алебастрабезмолвствует Пилад.Он словно поглощает звукиЭлектре вопреки.Орест в потоке моет руки.Вы дети и врагина плоскогорьях ойкумены,где зной еще темнейи столько пышной рыжей пеныв отстойниках камней.«Помнишь — вроде котлована…»
Помнишь — вроде котлованакапище в грозу,в память Максимилианапервую слезу…Максимилиан Волошин,киммерийский жрец,сердоликовых горошинлюбодей-истец.Впрямь с мешком из-под картошкисхож его хитон,по вискам волос сережкитреплет аквилон.Гость, которого не ждали,вновь пришел на светоткопать своих сандалийархаичный след.Ту находку на сыпучейтропке в свой чередзаждались в разбухшей тучетонны пленных вод.…………………………..Ели крабов, крыли власти,по лбу шла тесьма.За столом кипели страстистранные весьма.На любительском спектаклебесконечном томкак не спутать было паклюс золотым руном?И никто не знал, совеяот избытка муз:Феодосия — Вандея,столп — а не искус.У ЭВКСИНСКОГО ПОНТА[1]
Тут и Феодосия-голубка
гулит соль из прибережных чаш,
и на ощупь твердая Алупка,
и предатель родины Сиваш.
I
Весь воспаряющий над Черноморьем Крымв заплатах дымчато-лиловых:и дамы смуглые, берущие калымс любовников бритоголовых,и честно пашущий кораблик вдалеке,уподоблённый блесткой точке,где мака дикого на черепе-скалеоранжевые лоскуточки,и камни пегие, подобно тушкам птиц,и пляж с пьянчугой-красноярцем,и пышный сосен мех, длиннее игл и спиц— над белой осыпью и кварцем.Здесь снова испытать улыбчивый испугна циклопической ступенитропой сыпучею — стопа в стопупридут однажды наши тени.II
Испарения ирисов, рози мираж аюдагского мыса.Ливадийский бочоночный воскопечатал врата Парадиза.И от йодистой знойной водыманит тенью татарская арка.Как обветрились у бородыи в подглазьях морщины монарха.Заломил, задробил соловей,заглушая зазывное: «Ники!»— относимое ветром левейвсей социалистической клики.…Не задаром дарует Господь:и на кортике крабью чеканку,и лозу, и любезную плоть,и у белого мола стоянку,и грузинской дороги пенал,и казачью Украйну воловью,и Тобольск, и свинцовый Уралс голубою емелькиной кровью.Ill
В цепких объятьях глицинийспит ливадийский дворец.Особи лавров и пинийвозле татарских крылецсловно забыли с владельцемсвой погребальный союз.Лишь студенистые тельцапрямо на гальку медузпонта Эвксинского качкабросила в йодистый зной.Это темна, как болячкана локотке у родной,роза в скорлупчатой чаще,стриженной по окоем…И августейшее — слащев смертном обличье своем.IV
Пенистый малахитв скальной оправе понтабольно глаза слепитвспышками горизонта.Перебегая в тень,стала от зноя слащевянущая сиреньв дикой приморской чаще,что от татарских дугсонных манила новьюи — обернулась вдругбелогвардейской кровью.Конские черепаскал высоки, отвесны.В осыпь ведет тропапрямо по краю бездны.Грубый хитон, хитрец,было надел Волошин,сей любодей-истецгладких морских горошин.Но всё равно слыхатьбойню Чрезвычайки.И перестав скучать,падали алчут чайки.V
В новосветской хибарке, дотольнежилой еще в этом сезоне,под дождем, барабанящим в толь,с паучком-паникером в ладони…Сосен пушистых стаясгрудилась над отвесной— свечи в ветвях качая,тайно манящей бездной.Что если прыгнув сходу,плавно на камни ляжешь,перемогнув природу…Что мне на это скажешьты, заслонясь враждоюк Новому Свету — раю?Что за моей спиноюмне припасли, не знаю:пайку ли на затравкус проводкой на заборе,или в ночи удавку,или иное море…Жертвенное нетленно.Вещее многогласно.Гибельное мгновенно,ласково, безопасно.VI
Милая по рукехлоп! — как когда б отравлено.За полдень в погребкемного чего оставлено.Большому кургану сродни Митридат.Коптится и вялится Керчь.Товарок её контрабандный наряди ныне способен зажечь.А там — за проливом — невестится в рань,вечор золотисто-грязнанад тускло-бутылочной гладью Тамань,притон, арсенал и казна.А Кафа бела на зеленой горе,где тёмен изменчивый понтиль дымно-прозрачен, когда на зарезазывно открыт горизонт.Не думай, что это бесплотный миражзабрезжил сквозь ветхую ткань:из волн поднимается после пропаждержавная Тьмутаракань!«Где чайки, идя с виража…»
Где чайки, идя с виражав пике, прожорливы,за радужной пленкой лежат —мечта государей — проливы.Но возле полуденных страннас, словно куницу в капкане,с опорой на флот англикансмогли запереть басурмане.Эгейская пресная сольпод небом закатным.Еще, дорогая, дозвольпобаловать нёбо мускатным.На линии береговойнапротив владений султана,быть может, мы тоже с тобойчастицы имперского плана.Но, Господи, где тот генштаб,его не свернувший доныне,чтоб мысленно мог я хотя бприжаться губами к святыне!Дай жаждущей рыбиной быть,чье брюхо жемчужине радо,и тысячелетие плытьи плыть до ворот Цареграда.ВИЗАНТИЯ
1
Не по тулову вазы бежит голенастыйободряемый гончими мим.Просто волны смывают с уже безучастнойВизантии оливковый грим.Ту, которую исподволь Отче приблизил,на глазах от души покарал.И блазнит язычками коралловой слизи у подножия скалподжимающий крылья могильник эриний, по-над толщей морскойдонимавших хвою Константиновых пинийи елениных кедров тоской.2
В предрассветные сумерки знобкиепаладины, ворье,то нахрапом, то тропкамипробирались и брали её.Но в палермских апсидах грубеющих,флорентийской пожухшей слюдеда и в окской излуке синеющей — Византия нигде и везде!Лишь до времени младшая своднаяей сестра, расщепившая впрокпоминанья просфору холодную,опечатала тайной роток.3
Кто из нас, прираставших от ужаса к парте, заарканит кружком,без заминки найдя на разглаженной карте, иль пришпилит флажкомэту корочку суши? Раскисшего снеганаглотавшийся, что молока,отставая, бежал за дружиной Олега сын его же полка.Не согреют уже багряницы льняныенаших батюшек, маленький князь,будет шапкой махать на столпы соляныеи таким же столпом становясь.«Где блеклый атлас…»
Где блеклый атласв нетронутый час,разглаженный аж до Пергама Антипы,и спят крокодилы дряхлеющих глыб,беззлобно оскалив на чаек и рыбрезцы и полипы,толченый алмазвселенной погаси всплески душа принимает за всхлипы,ты тоже родная, ты тоже однаночная крупица, молекула утра,а я — как бесчисленный камень со дна —поклонник и раб твоего перламутра.ФЕОДОРА[2]
1
Сумрачных скал замесс доступом лишь глазамвырос наперерезпадающим волнам.Мечется мышь летучая,падая и паря,с каждым броском живучееоколо фонаря.Веки с сурьмой, отмытоюна ночь с трудом, смежу,словно сама убитаяпрежде тебя лежу.Отроду двуединаяцельная ипостась:агнец и царь, чья львинаягрива с руном сплелась.Редкий моллюск, чьих раковинне расщепить ножом,в царстве с еще до заговинвспыхнувшим мятежом.…Скоро, опившись смолодууксусу с жемчугом,что показался с голодус ледника молоком,в спешке зальют нас жертвеннойнашей же кровью, нов опочивальне мертвеннойслышится мне одно —грозный твой зов: «Нужна мнеи посейчас люба».Ящерица на камнетоже твоя раба— для твоего зверинца.О, отцеди, родной,с царственного мизинцакапельку голубоймне на причастье; впору,если не поздно, знать,из поставца просфоруи копьецо достать.Отсвет лампады тлеющей,вкрапленной в темноту,высветив ус русеющийвозле щеки в поту,меркнет от взгляда ль встречного?Чернь ли взяла дворец?…Или зовут бубенчикищиплющих терн овецнас отпевать на клиросе?Пойманных голубейнаши тела при выносебудут не тяжелей.2
Пасмурный ослик налбу с золотым пятном.Серая зеленароща олив кругом.Грозен, незаменим,в одеяньях, продубленных солью,выводил серафимнаш баркас, не сверяясь с буссолью,между рифов — из тьмы,обминуя рыбацкие вешки,словно не были мыкровью жертвенной залиты в спешке.…Но от утра тоготамариска среди голубого,когда ты своегоза моим погонял ретивогоосыпною тропойи кремнистым потом бездорожьем —наши души с тобойоставались в чистилище Божьем.У плакучих олив,что приземисты и величавы,грешный, нетерпелив,раскатал ты кошму для забавы.Быть рабыней твоейя училась тогда у хозяек:замирающих змей,рыб летучих, дрейфующих чаек.…Похотливо слепапо рецептам крамол с мятежамиподступила толпак нашим праздничным горлам с ножами.Перед меньшим из зол:правой гибелью — бегство нелепо.Ибо что же престол,как не крест, опрокинутый в небо.…И в сеченьи лучастоль же видимо, сколь и незримо,ветер валко качалу причала баркас серафима.3
Каменный желоб, ильдистым жгутом водав руки бежит мои,темные от труда.Слепнями облепленный мулна пепельном зное уснулвблизи византийских останков,как будто из них и воскрес,минуя оливовый лес,дуплисто ощеренный с флангов.И веками полуприкрытфарфор умудренных орбит.Кремнисто-зеленые горыеще выцветают окрести слышат прибой и протестбродившей по ним Феодоры:«Когда осаждает толпапокой, за которым тропа,ведущая в путь без поклажи,стопою её не ищи,пурпурные наши плащи —достойные саваны наши!И сам Пантократор Христос,копной окаймленный волос,с мужицкою кожею темнойу круто замешанных глаззакланных и царственных насждет в купольной веси огромной».…Похлопает издалекапришедшего мула рукагонца-невидимки.И зноя краякак рыб чешуяв минуту поимки.Бесстрашно вглядисьв бездонную высьи недра Фавора,во тьму и огни— она и онитвои, Феодора.«Добровольческий спелый…»
Добровольческий спелыйобреченный снежок.Знать, у косточки белойперед нами должок.Потускнели медалии потерся погон,но уносится яликпрямиком на Афон.Там на пастбищах югакруглый год сенокоси светлее округаот молитвенных слез.Там прощаются долги.Средь сокровищ иныхв темной ризнице — полкис черепами святых.…Нам чужого не надо,мы пойдем прямикомпо следам продотрядапрямо в Иродов дом.Покартавь с ходоками,Ирод, как на духу.Мы своими рукамииз тебя требуху………………………………В разоренные ясливифлеемской ночитолько иней на пряслеопускает лучи.Надо пасть на колени,чтоб к намоленной меди крестагде-нибудь на Мезенипримерзали уста.«Необронённое золото…»
Отцу Ярославу
Необронённое золотозавороженных березярче — под небом распоротым,словно алмазом, в морозрыхлой межой истребителя,схожею с санным путемк дальней обителисеверным меркнущим днем.На зиму кроны не сброшены,не осыпаясь, оневсе целиком замороженыв гибнущей с нами стране.И за слободкой заречноюветер, тревожа посад,в дни скоротечныене по-земному пернат.…Даль в половине четвертого —словно ложится с плечаепитрахили потертая,ставшая серой парча.Пристанционный за староюузкоколейкою дом.Бог с Авраамом и Сароюдолго беседовал в нем.Там на далекой окраинескоро приспеет порас ложечки грешных отпаиватьжертвенной кровью с утра.Вся наша истинно царскаяжизнь по углам да одрам,а не латынь семинарская,сосредоточилась там.Декабрь 1992«Вдруг вырвалось пламя из топки…»
Вдруг вырвалось пламя из топкипо местному времени в шесть.Опять подтвердили раскопки,что Царство Небесное есть.И уж не оттуда ль скорее,чем мы ожидать их могли,вернулись со снегом на реяхс сезонных работ корабли?…В широтах немереных — ночи,ветрами сносимые, иеще холодней и короче,еще безымяннее дни,когда из разбитой коробкидоносится хриплая весть.И дальневосточные сопкихранят в себе Осипа персть.ЧЕТВЕРТОЕ ОКТЯБРЯ
Осень в зените с серымпадающим огнем.Кольца, бульвары, скверынищенствуют при немс антиками Арбата.Из-за Москвы-рекислышится канонада.Наши ли мужики,пьяные черемисы,псы ли в блевотинене поделили ризыраспятой родины.Помнится, разгоралось.Всматриваясь в своепристальней, чем мечталосьпрежде, небытие,где запашок снарядовдержится посейчас,хоть и была бы радатихо уйти в запас,будто бобер над Летойтемной перед норой,жизнь замерла на этойстрашной передовой.Ибо грозней святынинаши без куполов,мы еще слижем инейс спекшихся губ в Покров.Может, и перекрасимрусский барак — в бардак,выплеснув сурик наземь.Но не забудем, какветру с охрипшей глоткойвторил сушняк листвы.Прямой наводкой,прямой наводкойв центре Москвы.1993«Окно — что аквариум с мутной…»
Окно — что аквариум с мутнойзеленою толщей воды,где в залежь хвои беспробуднойвпечатаны белок следы.Шиповнику белому надодержаться притом на плаву.И катятся гранулы градапо кровельной жести в траву.Надежна его баррикадапо сада периметру — ишиповнику белому надозаглядывать в сенцы твои.Сосед, повелитель ищейки,еще допотопный совок,в юродской своей тюбетейкеответил кивком на кивок,но чудится скрытая фрондав приподнятом ватном плече;солдату незримого фронта,чье званье кончалось на ч,лишенцу партийного сана,что нужно теперь старику?Занюхал свои полстаканаи, словно алмаз без ограна,лежит, затаясь, на боку.1994«Месяц ромашек и щавеля…»
Месяц ромашек и щавелявозле озерной сурьмы.Словно на родине Авеляснова убитого мы.Нового Авеля, легшегорядом неведомо где,кротко улыбку берегшегов русой с медком бороде.Стадо с приросшею кожеюк ребрам спасается тут.Лютые над бездорожиемовод, слепень и паут.Светлое небо порожнее.Слышатся окрик и кнут.С каждой минутой тревожнеепо воскресениям тут.Все в этой местности пьющиес каждым стаканом грубей.Культи ветров загребущиеда колокольни, встающиетихо из сонных зыбей…1994НИЩИЕ В ЭЛЕКТРИЧКЕ
В новорожденной пижме откосыи в отбросах, как после крушенья.Только-только рябины над ниминачинается плодоношенье.У московского хмурого людапобуревшие за лето лица,лбы и щеки в досрочных морщинах,но вздохнешь — начинают коситься.В электричке открытые дверии в глубоких порезах сиденья.Входит тетка с двумя пацанамии заводит свои песнопенья.То ли беженцы, то ли пропойцыпобираться решилось семейство,кто бы ни были, но понимаешь:не подать им две сотни — злодейство.…Это голос сыновний, дочернийговорит в нас, сказителях баек,блудных детях срединных губерний,разом тружениц и попрошаек.1994«Под кровавую воду ушедшие…»
Под кровавую воду ушедшиезаливные покосы губернии.В Сорской пустыни ждут сумасшедшие,что омоют их слезы дочерние.И безумец глядит в зарешеченныйлес в оконце ворот — и надеетсяв заозерном краю заболоченном,что в застиранной робе согреется.А другого, в траве прикорнувшего,одолело унынье досужее.Настоящее жутче минувшего —думать так, земляки, малодушие.Сердце ищет, как утешения,бескорыстно, непривередливо,пусть неправильного решения,только б верного и последнего!Было ясно, теперь помрачение;и, блестя раменами, коленами,иван-чая стоит ополчениев порыжевших доспехах под стенами.1994«За поруганной поймой Мологи…»
За поруганной поймой Мологинадо брать с журавлями — правей.Но замешкался вдруг по дорогеиз варягов домой соловейи тоскует, забыв о ночлегеи колдуя — пока не исчезнад тропинкой из Вологды в грекиполумесяца свежий надрез.Расскажи нам о каменной львицена доспехе, надетом на храм,о просфоре, хранимой в божнице,как проводит борей рукавицейпо покорной копны волосам.Но спеши, ибо скоро над топьюбеззащитно разденется леси отделятся первые хлопьяот заранье всклубленных небес.Но еще и до хроник ненастныхпо садам не осталось сейчасгеоргинов в подпалинах красных,ослеплявших величием нас.«Златоверхий у жилья…»
Златоверхий у жильяв шумной клен раскачке,где расейская свояжизнь в трудах и спячке,от которой вперекосвизави всего лишьприснопамятный погост— вот туда и клонишь.…Приезжаю ль в город N,занимаю нумер,никого не жду — взаментех, кто жил да умер.Убираю ль серым днемза опавшим кленом,вспоминаю ли с трудомпогодя об оном,возвращается ль в окномой высоколобыйкот, который заоднос космосом утробой,— в листопадных кучдыму смыты все границы.И скрипят, скрипят в домуночью половицы.«Шавки у свалки…»
Шавки у свалкиголодны, жалки,их пожалей,вихорь над креномпахнущих тленомвалких полей.…В поле былинку,в милой слабинку,лунный прогал,то бишь глубинкув небе с овчинку— долго искал.1995«Вчера мы встретились с тобой…»
Вчера мы встретились с тобой,и ты жестоко попрекалаи воздух темно-голубойразгоряченным ртом глотала.Потом, схватясь за парапет,вдруг попросила сигарету.Да я и сам без сигарети вовсе не готов к ответу.Там ветер на глазах у насрастрачивал в верхах кленовыхнемалый золотой запасв Нескучном и на Воробьевых…Да если б кто и предсказал,мы не поверили бы сами,сколь непреодолимо мал зазормеж нашими губами.Сбегали вниз под пленкой льдатропинки с заржавевшей стружкой…И настоящая враждав зрачке мелькнула рысьей дужкой.«Озолотились всерьез…»
Озолотились всерьезв свалках откосы,копны ракит и березпряди и лозы.Некогда, впрямь молодым,нам обходились в копейкик приискам тем золотымведшие узкоколейки.Красным царькам вопрекибыли тогда еще живысверстники и смельчаките, что потом, торопливоопережая, леглив узкие, тесные гнездаиз-за нехватки землина отдаленных погостах…Дождь непрестанный до слезто барабанит, то бает.Только ленивый березосенью не обирает— около лавки свечнойс бойкой торговлей воскреснойили излуки речной,враз ключевой и болезной.…Но на родные местас тусклым осенним узорцемглядя и глядя с крестапод остывающим солнцем,как поступающим в скиттрудницам простоволосым,Сын унывать не велиткопнам прибрежных ракит,стаям рябин и березам.1995«От посадских высот — до двора…»
От посадских высот — до двора,где к веревкам белье примерзаети кленового праха гора,наступает такая пора,за границей какой не бывает.В эти зябкие утра слышнейс колоколен зазывные звоныи с железнодорожных путейлязг, когда расцепляют вагоны.Из источника лаврского тут богомольцы в кирзе и ватинес кротким тщанием пьюти — идутприложиться к святыне.Над жнивьем радонежских лугови оврагов обвал облаков.А еще за четыре верстыскит, ковчег богомольных усилий.Это там — и над ними крестыпотемнели, крепки и просты —спят рабы Константин и Василий[3].«От лап раскаленного клена во мраке…»
От лап раскаленного клена во мраке червоннее Русь.От жизни во чреве её, что в бараке, не переметнусь.Её берега особливей и ближе, колючей жнивье.Работая веслами тише и тише, я слышу её.О как в нищете ты, родная, упряма. Но зримей всегона месте снесенного бесами храма я вижу его.И там, где, пожалуй что, кровью залейся невинной зазря,становится жалко и красноармейца, не только царя.Всё самое страшное, самое злое еще впереди.Ведь глядя в грядущее, видишь былое, а шепчешь: гряди!Вмещает и даль с васильками и рожью, и рощу с пыльцой позолоттот — с самою кроткою Матерью Божьей родительский тусклый киот.ПОЛУСТАНОК
Илье
1
Мир лет сто одинаковпристанционный — ив хижинах и баракахрано зажглись огни.Также ползет, морщинясь,с крыш снеговой покров;тот же идет, волынясь,зов из иных миров.Поводья в алмазной саженатянутые туда,где жизнь по губам помажет.Махровая лебедалепится к стеклам,травыизморози звенят,если идут составывстречные и подряд.Словно в необозримомполе у ГородниТретьего Рейха с РимомТретьим грядут бои:сшибка оккультной ратис заповедью в грудибьющейся: «Бога ради,только не навреди».Больше гадать не буду,ибо ответ один:просто сдают посудупосле сороковинправедные потомки,зарясь на снегирей.…Надо б звезде соломкитут подстелить скорей,чтобы не больно падатьбыло её сюдапеплу — со снегопадомсмешанному всегда.2
Чтобы могли глазавидеть всё честь по чести,надо отъехать заВологду верст на двести.Там садовод-морозс каждой верстой прилежней;каждый барак заросфлорою жизни прежней.Сообразят дружки,и проберут до дрожипьяные матюжкиустюжской молодежи;и при налимье звездхмурит смиренно лобик,ибо подсчет не прост,виды видавший бобик.…Затемно пестик троньтут рукомойника —так же суха ладонь,как у покойника.Словно через фрамугу —умершему за пятьлет перед этим — другустало, что мне сказать:будто в урочный часза морем хвойных копийне постоял за насгрешных святой Прокопий.Только возьмется засердце тоска такая,тут и проклюнутсяпервая жизнь… вторая…С кровом им помоглипрошлых веков времянки,неоприходованной землисонные полустанки.3
На старом фронтонце убогомвокзала заметно едваназвание места: Берлога,хоть значится Коноша-2.Как будто тут, в скрюченных клеммахцигарок раздув огоньки,прошли с пентаграммой на шлемахна мокрое дело ваньки.И с веток снесенноехриплошумит вразнобой воронье:погибла Россия, погибла.А всё остальное — вранье.Плеяда любезных державебагровых и синих огнейблестит в темноте — над ужамисужающихся путей.…Но если минуту, не дольше,стоит тут состав испокон,с три Франции, если не больше,до Коноши-3 перегон,считайте, что сослепу, спьянуприбившись к чужому огню,отстану, останусь, отстану,отстану и не догоню.Чтоб жизнь мельтешить перестала,последние сроки дробя,довольно тянуть одеялопространства опять на себя.1996ЗИМОВЬЕ
Е.М.
Твой голос с хрипотцой от куревалюбую ссору подытожит.Кто уголком таким же Дурова,как наш с тобой, похвастать может?…Идешь ли на неиссякающийисточник лесом и дворами,глядим ли на перегорающийэкран с худыми новостями,бежит ли пес, всесильной лапоюснежок колючий загребая,крадется ль кот бесшумной сапою— жизнь, в общем, хороша любая;особенно под ветхой кровлеювконец запущенного дома,то бишь отчизны обескровленнойс песком миров до окоёма.1996«По окоёму встали осени…»
Словно через фрамугу —умершему за пятьлет перед этим — другустало, что мне сказать.По окоёму встали осенизаставы черно-золотые;да и повсюду в дело брошеныполки и части запасные.И шаткие составы встречные,летящие под семафоры;и солидарные, увечныепристанционных тварей своры(да, все мы нынче безземельные,кто язвенники, кто в шалманеподводит под статью расстрельнуюпоследний миллион в кармане);и тот у полотна железногокуст припозднившейся ромашкимелькающий… Не безуспешныесии зарубки и запашки.В передметельном потемнениипространство, сделавшись свинцово,дошло до белого каления.Не дергайся, имей терпение.И дело разрешится в слово.«Нет, не поеду — хмуро, волгло…»
Нет, не поеду — хмуро, волгло.Но вот уже трясемся всё жев купе с каким-то бритым волком,наемным киллером, похоже.И дребезжащая открытав дыру космическую дверца,что силой своего магнитавытягивает магму сердца.Выходишь затемно на старомперроне в рытвинах глубокихеще с времен тоталитарных,скорее серых, чем жестоких.На улице — где все бессрочнопочти друзья поумиралии сосунки в трущобах блочныхдиковиною нынче стали,уже светает; припозднился:листва осыпалась дотоле.Когда-то ведь и я родилсяпри Джугашвили на престоле.Жизнь прожужжала мимо уха.На кнопку надавлю упрямо.Слепая, мне по грудь, старухане сразу и откроет… Мама.1996TRAVESTI
Актриса кажется подростком,бежит по сцене вдаль и вдоль,а ночью худо спит на жестком:гостиница — её юдоль.Не скоро кончатся гастроли,но, Боже мой, какая глушь,как мало воздуха и воли,и склонных к пониманью душ!Никто ей здесь не знает цену.В гримерной — сырость погребка.Пытались долететь на сценудва-три уклончивых хлопка…(Но и потом, после работы,плечистой приме не в пример,закуришь — и не знаешь, кто ты:нимфетка или пионер.)Папье-маше, картонный ужин,пустой сосуд из-под вина,сундук брильянтов и жемчужин —всё, всё дороже, чем она.И впрямь, в подкрашенном известкойеё лице — какая соль?Какая сладость в бюсте плоском?В головке, стриженной под ноль?«Некогда в Лa-Рошели ветер из Орлеана…»
Некогда в Лa-Рошели ветер из Орлеаназаконопатил щели запахом океана.Лучше любой закуски памятной в самом делетамошние моллюски; около цитаделичто-то, казалось, сильно серебряное вначалечайки не поделили у буйков на причале.Слышался в их синклите визг сладострастный или«гадину раздавите!». Взяли и раздавили.Вот и стоит пустою церковь, светла, стерильна,перед грядущим сбоем мира, считай, бессильна.О глухомань Вандеи! Жирная ежевика!Как ни крупна малина — ей не равновелика.…Крепкий старик мосластый жил через дом от нашейхижины дачной, часто виделись мы с папашей.Что-то в его оснастке, выправке — не отсюда:словно, страшась огласки, исподволь ищет чуда.Ярость ли стала кротче, кротость ли разъярилась,жизнь ли на просьбе «Отче…» как-то остановилась?Ежик седой на тощем черепе загорелом;иль под одеждой мощи в русском исподнем белом?Нес он лангуста в сетке крупного и гордился.Жаль, что перед отъездом только разговорилсяс ним, за столом покатым выпив вина, вестимо,сумрачным тем солдатом, врангелевцем из Крыма.1996«Как живется? — через Лету…»
Я купил двух горлиц; они все времяворковали; тщетно я запирал ихна ночь в мой дорожный сундучок:там они ворковали еще громче.Шатобриан[4]— Как живется? — через Летукто-то с берега другогопризывает нас к ответу.— Если честно, бестолково.Наша бедность, наша доблестьпропадают ныне втуне,как в речном затоне отблеск,непрогревшемся в июне.— Отправляйтесь, нерадивцы,поскорее в путь обратный.Постарайтесь, нечестивцы,замолить невероятныйгрех — пред тем, кого без свежейотутюженной рубахиосвистали вы, невежи,на подмостках скользких плахи.О, бунтующее, жабье,перекидчивое племя,своенравное и рабьедо предела в то же время,всем достанется по вере,так не мешкайте с устаткана колени рухнуть передалтарем миропорядка.…Так в подсказку нам, безбожнымзавсегдатаям шалманов,гулят горлицы в дорожномсундучке Шатобриана,что у взвихренной дорогина дворе на постояломсном забылся неглубокимпод суконным одеялом.На границе бреда с быльюмнится лилия в затонес тополиной ватой, пыльюили — мантия на троне,для которой горностаевпромышляя, попотелигде-то за полярным краемчестных варваров артели.Гулят горлицы в походномсундучке Шатобрианао служении свободномот житейского изъяна.3. VII. 1996«Столичная сгнила заранее…»
Столичная сгнила заранеебогема, поделясь на группки.Дозволь опять твое дыханиеи полыханиеуслышать в телефонной трубке.Прикидываясь многознающей:мол, там кагал, а тут дружина,зри суть вещей;и розу жаропонижающейспаси таблеткой аспирина,что зашипевшею кометкоюлетит на дно; а ты, смекая,останешься в веках как меткая,отнюдь не едкая,а сердобольная такая.…Не долго до денька неброского,до видимости пятен снега,до годовщины смерти Бродского,его успешного побега.Под вечер, похлебав несолоно,на стуле со скрипучей спинкойнеловко как-то, что-то холодносидеть за пишущей машинкой,хоть мы другому не обучены.На наши веси испитыепришли заместо красных ссученныхнакачанные и крутые.И покорпев над сей депешею,без лупы догадался Ватсон,что — к лешемумне пешемупора за другом отправляться.2. XII. 1996«Если бы стал я газетчиком…»
Павлу Крючкову
Если бы стал я газетчиком —только спецкором души,разом истцом и ответчиком,пусть бы платили гроши.В чем-то, возможно, и ложные —ради заветных блаженств —я получал бы тревожныесводки своих же агентств.Окна в подпалинах инея,тронутых солнцем; с утрав бритвенном зеркальце сильноесходство с акулой пера.Первая мысль: о событии,даром, что только вчерав сильном вернулся подпитиипоздно в свои номера.Пусть робингуды по ящикус криками в небо строчат,пули складировать за щекуучат своих басмачат,коль перегрелся Калашников.Что до валютных менялскользких слоеных бумажников,пришлых подружек и бражников —так я свое отгулял.Мне бы рубаху нательнуюс дарственной «в ней и ходи»,чтоб не студить не смертельнуюрваную рану в груди.ДВА СВИДАНИЯ
1
Как ни спешу — ты уже здесь,встречным парком дыша.В облике есть странная смесьстарта и финиша.Сразу берешь верхнее до,правда, с оглядкою.На голове умной гнездос видною прядкою.…Возле метро в стае дворнягмного породистых.Сей молодняк, слёт доходяги оборотистых,тоже бежит в морось и мглумимо накачанныхвпрок аспирином роз на углу,свежих не в меру,будто Бодлерув гроб предназначенных.2
Если возьму и окликну — а тывдруг не оглянешься,где-нибудь в рощах временКалиты так и останешься,зело обучена берестянойграмоте филькиной.Сердце твое мне подкормкою — нос едкими шпильками.…Манна блестит в шкурах жнивьябурого, рыжеговозле заброшенного жилья,где разве мышь жива.И в этом событии — жизни естьвторое дыхание,твердое алиби смысла, весть,обетование.НОВОГОДНЕЕ
В столичных шалманах времен демократиигужуется много сомнительной братии,чье рыльце в пушку и в кармане зеленые.Но прочих нелепее мы — опаленныесвоими надеждами, будто конфоркамитех кухонь, куда пробирались задворками.Над хвоей куничьей с алмазною крупкою,где Коба, зверея, попыхивал трубкоюи где величаво при всем слабоумиипо праздникам гыкали-квакали мумии,днесь слишком заметно мельканье бесстыжегопод прежними звездами Толика рыжего,с которым грозит нам за годы немногиестать новым открытием в антропологии.В своих новоделах развесив теперичаубойные ряшки Петра Алексеича,Россия ложится, и флот заодно,вся запеленгованная — на дно.30. XII.1996ЗАКОЛДОВАННЫЙ ДОМ
Твои глаза смиренные, стальныеглядят в окно на падающий снег.И улицы полуживыеот русел вымерзших до основанья рекотличны разве выхлопами гари,когда зеленый свет;в палатке-крепости смурной пассионарийторгует выпивкой, надев бронежилет.На явку здешнюю — былое хороняот тех, с кем лучше разминуться —поостерегся б я когда-нибудь вернутьсяна склоне дня,в привычной тесноте от снега отряхнуться;ни в нетерпении скорей к столу подсесть,ни, вытянув на свет бумаги лист безгласный,вдруг записать стишок ни с чем не сообразный,ни шепотом его, ликуя, перечесть…На всем лежит твой взгляд стальной и ясный.«Зима с огнем на поражение…»
Зима с огнем на поражениепри беспорядочных разборках,с поддачей, головокружением,объятиями на задворках —она прошла; остались в памятигудки автомобильных пробок,на сумеречном небе налединад домино жилых коробок.…Да споры: кто же мы — отступникив перелицованной одеждеи где — в банановой республикеили империи, как прежде?Иль на подходе нынче к власти знать,скомандующая «короче!»любителям поразглагольствоватьпо-русски на излете ночи.1996МАРТ 96
Судные дни Московии,сложат о них былины:лужицы темной крови иофисы и малины.Тут ребятишки ушлыес мышцами или салом,слишком неравнодушныек выплатам черным налом,держат под мышкой пушки,гибнут в убойных сварах;рыжие потаскушкис ними бывают в барах.……………………………..…………………………….…………………………….……………………………..Жители Эльдорадосколько б ни заносились,жить у меня как надо,может быть, научились.Вот ведь и я пропавшуюзелень нашел в кармане,скудную, но хватавшуюна алкоголь в шалмане.Как говорят философыпрошлого: «либо — либо».Ехать в мой угол бросовыйвздумала ты… спасибо.В жизни обезображеннойи посегодня с намиутренний бор — с проглаженнойфольгою меж стволами.«Течение сносит и сносит…»
Течение сносит и сносит,и вовсе не труп врага,который прощения просит,тебя самого, дурака.Меняются береговыепространства, укрытые в дым,ты видишь их словно впервыеослабшим своим боковым:знакомые с детства откосыс сухим серебром корневищ,вцепившихся в осыпьразмытых прибрежных кладбищ,избу старожилов последних,еще доживающих тутс отвычкой души от обеднии страха, что не отпоют…В турецкую кожу одеты,дородные не по летами прыткие авторитетыуезды прибрали к руками на сектора поделили,как всем почтарям вопрекидоносят, видать, не забыли,буреющие земляки.Мне выпала вместо получкизавидная участь тайком:холодные странницы-тучкивскормили меня молоком.Счастливцу изгнанья не будет,а родина — где-нибудь там,где устье воронками крутит,зазывно открытое нам.ПРИБРЕЖНОЕ
Перегоревший рано июль,серые кровли, порванный тюль;и хироманта находка — лопухвсеми буграми сразу набух.Родоначальник, ветхий Адамтеплою водкой спасается тами поминает рай в шалаше,знать, не хорошим словом в душе.………………………………………………….Я из другого теста, поди,что-то другое ноет в груди.Кверху б спиною одетою плыл,щупая зенками бархатный ил.Пыльный ли жемчуг, в брюхе ль икрау осетрины, жены осетра?То-то сбежались на берег рекизнавшие цену целковым царьки.Словом, двуногой быть не хочутварью, мне это не по плечу.На самого я себя положусь.От самого я себя откажусь.Так будет проще на Страшном Судематушке Роще, батьке Воде…«Снятся мне окромя забот…»
Снятся мне окромя забот:смутный откос реки,створы фарватера в разворот,вольные паводки.Вот почему, пожилой мужик,чураюсь визгливых птици просыпаюсь в ответ на крикземлячек-утопленниц.…Помню, как оживлял физрук,склонясь, плавчиху на берегу,сгибал безвольные плети руки бросил: «Поздно. Не помогу».Речной подпитывают потокключи — чем йодистей, тем темней.Кто-то дергает поплавоксердца — сильней, сильней.9. III. 1997. Кострома«Темное — с солнцем — лето…»
Спойутопленнику про юдоль,где он зажигал свечу.Е.Ш.Темное — с солнцем — летов восемьдесят второмкак-то без переходав осень обабилось.Враз пожелтели кромкикрон на обрывчатомправобережье Волгинад дебаркадером.Я приезжал прощаться:мне оставалось тридня несусветных волглыхжизни на родине.Всё за спиной — мытарства,вызовы; впередисладкая неизбежностьвстречи с Европою.…Здесь пробегало детствов летние месяцыс бабушкой СоколовойЛюдмилой Сергеевной.Храмины разореннойпортик теперь красней,гуще еще крапива,диче боярышник.Я вспоминал нырянье,ягоды, молоко,как приоткрыл в подклетестарый седой сундукс тленной парчой — остаткомот облачения,но со сберегшей формурозой тиснёною.Было окрест безлюдно.Горек мой табачок.………………………………….Вдруг возле шатких сходеноколо берегавыплыл спиной разбухшейкверху утопленник.…До парохода двадцатьс лишним еще минут.Чайка зависла, визгнув,жадная, жалкая.27. IV. 1997«Смолоду нырнешь, пересчитаешь…»
Смолоду нырнешь, пересчитаешьпонову все ребрышки водице,то ли братом, то ли сватом станешьв стороне невестящейся птице.Смолоду ведь всё определяетбытие — твердили ортодоксы.На обломе лета побеждаетэнтропия розовые флоксы.Годы промелькнули с той разлуки.В два последних — что-то похудалитак фаланги пальцев у подруги,что гулять свободно кольца стали.И всё чаще, четче вспоминаюмалую свою, как говорится,родину, которую не знаю,словно помер, не успев родиться.Я из жизни всю её и вычели не хлопочу о дубликате.Но как прежде тянет плыть без вычурпри похолоданье на закате.3. VIII. 1997. Кинешма«Ровные всплески лагуны впотьмах…»
Восемь лет в Венеции я не был…
Б.Ровные всплески лагуны впотьмахс дрёмными сваямив предупредительных огонькахпорознь и стаями.Жизнь начинать надо с конца,видеть её спиной.Площади брус тоже мерцалгулкой, единственной.Здесь по ночам любят мальцы,к играм охочие,мячик гонять — что им дворцыводные отчие,что, как тротилом, начиненысумрачной древностью.Слезы бегут с каждой стеныс цвелью и ревностью.…Нет, не спалось. И на заре,верней, озаренииовен и лев — Марк в серебрепри наводненииприоткрывал створы, продливнаши скитания.Ветер нагнал волны, размыввсе очертания.Много с тех пор кануло стран,в точку дорог сошлось.В сердце впился старый капканцепче, чем думалось.Но возвратясь в свой или неткрай замороженный,ночью, когда ближе рассвет,слышу тот плеск, давностью летлишь приумноженный.«Лета со скоропалительной осенью…»
Леди Годива, прощай!
О.М.Лета со скоропалительной осеньюнерасторжимая спайка.С жадностью вновь на рябину набросиласьптиц неуклюжая стайка.Дочь моя с дачи печальная съехаланынче с внучком Иоанном.Будто грызун с золотыми орехами,буду дремать со стаканомвпредь перед ящиком, глядя на скоруюпомощь с целебным эфиром —эти разборки каморры с каморроюредко кончаются миром,что и понятно, раз дело о прибыли,с неба летящей в карманы.Вдруг узнаю о нечаянной гибелибывшей принцессы Дианывместе с её египтянином. Нечего,кажется, делать на светенам, что сметливых мальков опрометчивей,вдруг расплодившихся в Лете.Леди Диану кисейною барышнейпомню еще на обложке.То-то подернулись клен и боярышникалым туманцем в окошке.31. VIII. 1997«В заводи сгрудились сонные лебеди…»
В заводи сгрудились сонные лебедии вспоминают свою побратимкуединокровную леди Ди,дикое бегство её — и поимкушайкой крутых папарацци; нелепицагибели близкоот эспланады с трофейным египетскимв тайнописи обелиском.…В гетто влюбленных с моллюсками в крошевельда на поддонемодное сразу казалось поношеннымв том допотопном сезоне.И посегодня пылятся на полочкес ведома галльского МИДамною тогда обретенные корочкибеженца и апатрида.Там — над брусчатым пространством с неброскоюроскошью — птичьесердце летит от лотков с заморозкоюв сад Тюильри за добычей,ну а потом — от торца к торцу.Где теперь зыбкая этаночью скользившая по лицучересполосица света?22. IX.1997ВОЗВРАЩЕНИЕ С ОСТРОВА ЦИТЕРЫ
Четверть века минуло, а всё не позабытаты, меня тянувшая за город в конценудного семестра — в омут малахитас годовыми кольцами где-то во дворцеграфа Шереметева; и хотя народыныне перемешаны, у тебя как размного было русскости, кротости, породыпрямо в роговице серых-серых глаз.Даже я поежился перед их пытливымиогоньками слезными, памятными впредь.В молоке с рогатыми ветлами и ивамиможно неотчетливо было разглядеть:на подходе к берегу придержали весланемногоречивые тени в париках —видимо, приехали повидаться простос вороньем некормленным в низких облаках— с острова Цитеры. Помнишь, как приметилидве бесшумных шлюпки — по бортам огни.С той поры опасные мы тому свидетели,и притом одни.«Пока беспокойный рассолец…»
Пока беспокойный рассолецв крови моей всё голубей,и я, как к полку доброволец,приписан к словесности сей.И морок мелодии, лада— свободы моей зодиак.Не надо, не надо, не надои думать, что это не так.Искусство сродни любомудру,который, сбежав с кутежа,почил от простуды поутру,с княгиней впотьмах ворожа.Мечтатель в открытой манишкек любимой бежал через двори вдруг — уподобился льдышкеи Музу не видит в упор.Враз суетен и неотмирен поэт,на недолгом векуу замоскворецких просвирени галок учась языку.БЕЛКА
Белка лапкой-грабкой стучит в стекло,по которому целый день текло.Я один в своей конуре, и мнемашет ель седым помелом в окне.Поминаю тех, с кем свела судьба,кто полег, меня обойдя, в гроба —и чубастый гений с лицом скопца,и другой угрюмый ловец словца.Как когда-то за бланманже баронДельвиг пообещал, что онповидаться явится, померев,за чекушкой — то же и мы… Нагрев,так никто с тех пор и не подал знак,не шепнул товарищу: что и кактам — но глухо молчат о том.Так что я все чаще теперь с трудомуловляю воздух по-рыбьи ртом,осеняясь в страхе честным крестом,по сравненью с ними, считай, старики ищун закладок в межлистье книг.Горстка нас — приверженцев их перу,да и ту, пожалуй, не наберу.Проще на дорожку из здешних местсобирать по крохам миры окрест.ОГОНЕК
Под парусами снежных осыпейс простертых лап, когда светаетили становится еще темней,куда ж нам плыть?.. Никто не знает.Одни по насту задубеломуцеленаправленно дворняжкибегут, как — черные по белому —из той прославленной упряжки,когда по снежным дюнам Арктики, где день еще не начинался,при полыхании галактикиКолчак на помощь Толлю мчался.И заносили хлопья крупныебуссоль, планшеты, строганину.Во сне и под двумя тулупамизнобит — или толкает в спинуневероятное грядущеес его любовью,с послерасстрельною, несущеюстремниной — подо льдом — к зимовью.Багровый, добела оранжевыйв снегах покорных,должно быть, оторвался заживоот тех — что возле чудотворных,то в чаще навсегда скрывается,то вдруг соскальзывает с ветки,то нестерпимо разгораетсяв грудной, тряпьем накрытой клетке,на склонах кладбища — под стать крылу —дрейфует огонек купины.И стало слышно где-то около,как раскатились в детстве по полурождественские мандарины.МИНУС ТРИДЦАТЬ
Тишина, озвученная лаем,мы его дословно понимаем,запросто берусь перевестипро войну миров — и пораженьенашего, чье кратное круженьеу вселенной было не в чести.Поминают сплётные дворняжкииз давно распущенной упряжкиогонек последней из застав,где когда-то грешники спасались.А по хвойным лестницам металисьбелки, сатанея от забав.…Кто про те вселенские разборкинынче помнит — разве в военторгеокружном некупленный погон.Ты тогда пронизывала косуалой змейкой, стало быть, к морозуцарственному, словно Соломон.Той фосфоресцирующей ночьюволны снега притекли воочьюна крыльцо.Кто-то вдруг вошел, сутуля крылья,раз — и вынул сердце без усилья,отвернув слепящее лицо.С той поры сказитель и начетчик,я еще и классный переводчикхоть с, увы, не редких языков:грай вороний стал мне люб и внятен,в тишине всё меньше белых пятенв серый-серый день без облаков.Правда, разумею много хужепересудов бобиков о стужечеловеков выспренний глагол.Но и их — сметливых и убогихпонимаю, пусть не всех, но многихс хрипотцой из самых альвеол.ПОСЛЕ ВОЙНЫ МИРОВ
Сто лет назад не смог проснутьсясреди зимы.Напрасно мурка возле блюдца…Вот так и мы.1
Когда всё белое,весь мир как целоееще белей.Вдруг льды с прорехами,скрипя, поехаливдоль поймы всей.Тылы глубокие,боры высокиеи — рубежи.Коль мы на практике одни в галактике,так и скажи.2
После войны миров,крепких — по Морзе — словбольше с врагом не знаемся.Там за холмом в снегахи посейчас в бегах:возле печи спасаемся.Старый седой полкан,в обереженьи рьян,гавкает по призванию.Будем всю зиму, мать,квасить и вспоминатьсвернутую кампанию.3
…В самом конце войныодолевали сныс тщетной гоньбой за счастием.Помнишь парад планетпервый за много летс нашим с тобой участием?Кормишь меня с утращами из топора;примем на грудь — и кажется,что наломали дровв этой войне миров,чая, когда уляжется.6. I. 1998«В финале столетия — ближе к нулям…»
В финале столетия — ближе к нулям —в отместку отыгранным в спешке ролямпо ящику видим блондинку в мехах,наброшенных сверху белья впопыхах,когда, рассчитавшись с погоней, еёв свое холостяцкое было жильепривозит застенчивый малый, качокс зачесом, затянутым в пышный пучок.Зависла комета за черным окноми смотрит на ужин мой с кислым вином,и тут же, минуя мой скудный удел,уходит на зов галактических тел.…Захлопну-ка чтиво последних времен —с обложкою, съехавшей вбок, лексикон.Потом над свечою кулак подержуи тьме заоконной ожог покажу.«Это было рано — еще до инков…»
Это было рано — еще до инков,потому ни почты, ни дневника;ни простого четкого фотоснимкапосейчас не найдено с нас пока.Никаких вещдоков у разночинца,у глупца, певца из гурьбы калик.Помню только, грел с твоего мизинцав серебро оправленный сердолик.А какие сосны, какие ели,да на разных уровнях вразнобой,объяснялись лапами как хотелии о чем хотели между собой!И когда в галактике жизнь кончалась,ты, её слезинкою осоля,с нашей общей помощью облачаласьна ночь в платье голого короля.Благо окна были в репье морозаплюс туда ж слетевшаяся щепаиз давно закрытого леспромхозасо звезды, что стала на свет скупа.В прошлом — только бобики хрипло лают.А теперь — пространство перекроя,челноки космические снимаютледяные сливки с небытия.«Далеко-далече за снежной осыпью…»
Далеко-далече за снежной осыпью,и другой, и третьей — мой старый дом.Там ты мне примстилась, должно быть, сослепув котелке ли, шляпе с цветным пером.Это я останусь без эпитафии,а про ладно скроенное твоеесть в отлично изданной монографии«Человек и его шмутьё».…Шла война миров, будто русских с галлами,обмороженными опять.И земля с пустынными терминаламине могла ни выиграть, ни проиграть.Хоть её прилизанные приказчики,обдавая вежливым холодком,развозили по адресатам ящики,ну а в них — Калашниковы рядком.Где и кто в ту пору сидел на троне,не припомню точно, кажись, не свой.В обреченном прифронтовом районеу забытой Богом передовойя лазутчик был похитрей Емелькии тебе не смел доверять вполне,но балдел уже от одной бретельки,что держала чашечку на волне.31. I.1998«Когда не то чтобы бессильное…»
Когда не то чтобы бессильное,зарапортовываясь снова,берусь замуровать двужильноев столбец лирическое слово,когда ему в простосердечиии впрямь я отдал все до нитки,обожествив глагол, наречиеи существительные слитки,и вот не знаю сам, зачем спешупо их же лаве,как говорят спортсмены, к финишу,верней, к неброской переправе —расслышат ли меня заречныеракиты в хмари предрассветнойи кот, от нас на веки вечныеушедший на неделе Светлой,и над ржавеющими крышаминеведомо с какого света,невесть кого опередившаяв прогале хвойных крон комета?14. IV. 1997«На излёте не век — но эра…»
На излёте не век — но эравраз со всеми её веками,что, как пленниками галера,нашей названа шутниками.Тут худые дела творятся:в каждом атоме, кварке ложь, носконцентрироваться, собратьсядаже мысленно невозможно,старой нищенке дав купюру,побирающейся в обносках.Жизнь моя пролетела сдуру,в общем, тоже на перекрестках,хорошо хоть не с биркой в яме.Составлявшие камарильюкрасномордые со стволамитоже сделались ветром, пылью.Те хозяева испитыев прелых валенках, знатных бурках,и прикинутые крутыев новых выросшие мензурках,мы, любившие поутрянкепохмелиться не ради славы,и холеные дяди — янкииз последней супердержавы,и другие, кто нам неровни,а ведь тоже казались былью,подобрев, о себе напомнимсиним ветром и серой пылью.…Там — в зоне ином, пространствевспомню ли хохлому леснуюи укоры в непостоянствев ночь холодную, воронуювновь услышу, пускай беззвучно?Ничего, ничего не минет.И любовь, если ей сподручно,вновь нахлынет и душу вынет.«Раскалена амальгама рассвета…»
Раскалена амальгама рассветавовсе не вдруг наступившего лета.Судя по ранам сонной подкорки,кровопролитней стали разборки.Яблонный ладан с черемухой, вишней,в этом содружестве третьей, не лишней,над подмосковной цвелью откосовс физиологией хищной отбросов.Крепости гопников и прошмандовокс прежним душком гальюнов и кладовок.В нашей убойной жизни топорнойк суке породистой и беспризорнойкто прикипит потеплевшей душою?Всё беспорядочней с каждой верстоюуж перестрелка слышится близкогруппы захвата с группою риска:дин-дин-дин, дин-дин-дин. Примечаешь, сынок,на редутах родных батя твой одинок.АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ ФРАГМЕНТЫ
«Раз вы не с нами — с ними»и — прикрепили бирку.Каждый теперь алхимикзнает свою пробирку.Сколько сторон у света?Начал считать — и сдался.Впрочем, при чем тут это?Я зарапортовался.Много, под стать пехоте,верст я прочапал пыльных,жил в местностях по квотегиблых, зубодробильных.Помню, бугай в кожанев древней Гипербореехрипло кричал в шалмане:«Жаркое, и побыстрее!»Вышел я к морю ночьюбелой тогда в Кеми.Да и теперь воочьюдумаю: «До-ре-ми,ежели ты мужчина,где же оружие?»Роскошь и матерщина;и малодушие.Челядь первопрестольнойдействует от движка.Про одного довольнокроткого петушка,правда не без сноровки,мне объяснили лишь:«Он человек тусовки».Ладно, не возразишь.Те же, с кем выходилимы на служение,те в большинстве в могилеи пораженииправ; и хоть ночь кончаласьс нашими спорами,слово — оно осталосьза мародерами.Я за бугром далечервался всегда домой.Часто теперь при встречеспрашивают: на кой?Я же в ответ пасуюи перебить спешу, ибоне надо всуебрать меня за душу.Я поспешил вернутьсяне для того, чтоб какследует оттянуться,с воли в родной барак,а заплатить по сметеи повидать родных.Старый паром по Летеходит без выходных.17. V.1997«В пору богомерзкую, ближе к умиранию…»
В пору богомерзкую, ближе к умиранию,впрочем, с обретением отеческих пенат,поминаю вешнюю, теплую Британию,всю в вишневой кипени много лет назад:как чему-то встречные клерки веселилисьв том раю потерянном делу вопрекии галерку в опере, куда не доносилисьКомандора гулкие, видимо, шаги.Времена далекие — аж до сотворениякосмоса — открытого для души,то бишь самостийницы вплоть до отделенияи переселения в иные шалаши.Говорят, «влияние английских метафизиков»,«в духе их наследия» — не знаю, не читал;но твое присутствие той же ночью близкоенезаметно вынесло спящего в астрал.С той минуты многое кануло и минуло.Стал в своем отечестве я лохом и ловцомчеловеков… Ты меня давно из сердца вынула,схожего с подернутым рябью озерцом.В целом, тишина окрест прямо погребальная,в общем, идеальная пожива для молвы.Только где-то слышится перестрелка дальняякем-то потревоженной солнцевской братвы.31 МАЯ 1997[5]
Снова в мозгу крещендо: глупость или измена?В залах еще играют на последях Шопеначестно чистюли в черном, фрачном с лампасами.А уж окрест гуляет голь с прибамбасами.Мы остаемся в мире что-то совсем одни,будто в пустой квартире кто-нибудь из роднис крымского побережья, отданного взаглотбратьям из незалежной.Ящерица не ждетвозле шурфов с боспорскиммраморным крошевом,с запахом роз приморских,тьмой приумноженным…Предали мы Тавриду-мать, на прощание,будто белогвардейцы, дав обещаниеслушать ночами ровныйшелест волны вдалив гальке единокровнойс слезной сольцой земли.«Колли, еще холеная, заглядывая в глаза…»
Колли, еще холеная, заглядывая в глаза,мечется возле станции в поисках адреса,еще сохраняет выправку — но свистни, с тобой пойдет.Народ же охоч до выпивки, челночный у нас народ,шоковой терапией лечится круглый год.Кладбища… Эмираты… Что ему Божья тварь,преданная успешным функционером встарь,нынче же новым русским, то бишь насильником,нюхающим закуски битым рубильником,стряхивающим перхоть с красного пиджака.Падает средний возраст бабы и мужика.Взял бы тебя я, колли,пусть всё уляжется.Да ведь с другой я что листанции, кажется.Впрочем, сирени белой тоже навалом тут,так же её под ветром хаосу радостно…«Отошло шиповника цветенье…»
Отошло шиповника цветенье —напоследок ярче лоскуточки.В Верхневолжье душно и ненастно,что за дни — не дни, а заморочки.И — остановилось сердце другана пороге дачного жилища.Повезло с могилою — в песчаномблагородном секторе кладбища.В нашем детстве рано зажигалисьпирамидки бакенов вручную.Под землею слышишь ли, товарищ,перебранку хриплую речнуюбойких приснопамятных буксировна большой воде под облаками;внутренним ли созерцаешь зреньемтьму, усеянную огоньками?Словно с ходу разорвали книгуи спалили лучшие страницы.Впредь уже не выдастся отведатьокунька, подлещика, плотвицы.Был он предпоследним не забывшимзапах земляники, акварели,чьи на рыхлом ватмане распятомрасползлись подтеки, забурели.Самородок из месторожденья,взятого в железные кавычкизадолго до появленья на свету фронтовика и фронтовички.Пиджачок спортивного покрояи медали на груди у бати.Но еще неоспоримей был тыдетищем ленцы и благодати.В незаметном прожил, ненатужномсамосоответствии — и этона немереных пространствах нашихрусская исконная примета.И когда по праву полукровкия однажды выскочил из спячки,стал перекати — известным — поле,ты остался при своей заначке.…Всё сложней в эпоху мародеровстало кантоваться по старинке:гривенник серебряный фамильныйуступить пришлось качку на рынке.И в шалмане около вокзалажаловался мне, что худо дело,там в подглазной пазухе слезинкамрачная однажды заблестела.Словно избавлялся от балласта,оставлявшего покуда с нами:вдруг принес, расщедрившийся, «Нивы»кипу с обветшалыми углами,в частности слащавую гравюру:стали галлы в пончо из трофейных,а точней, замоскворецких шалейжалкой жертвой вьюг благоговейных.Время баснословное! Штриховкутех картинок дорежимных вижу.В яму гроб спустили на веревках,как в экологическую нишу.Отошло шиповника цветенье,ты его застал недавно в силе.Стойкая у речников привычка:что не так — так сразу перекличка,слышимая, статься, и в могиле.1. VII. 1997. Девятый деньШЛИ ВЕРХНЕВОЛЖЬЕМ, ШЛЮЗАМИ
Под Весьегонском в оныедни, не давая тени,приторно пахнут сонныевянущие сирени.Шли Верхневолжьем, шлюзамис вечнозеленым илом«Юрий Андропов» с музыкойследом за «МихаиломЛермонтовым». Как правило,что мне всегда мерзило —миром как раз и правило,было реальной силой.Ну а уж нам по серостис лёту, как говорится,не доставало смелостис нею определиться.…Смолоду ближе к вечерутянет гурьбой на реку,как мошкару к диспетчеру,где уже делать нечегостарому человеку —разве считать прерывныедальние огонечкида вспоминать зазывныепрежние заморочкижизни убойно аховой;были тогда похожиплатьями и рубахамивыпуски молодежи.………………………………..Видимо, я из тертыхтех калачишек, чтоверно умеют мертвыхтолько любить, и то,по существу, немногих —с кладбища русских свойств,то бишь блаженств убогих,праведных беспокойств.15. VI.1997«С мыслью ли о подруге…»
С мыслью ли о подруге,ради ли женихавдруг занялась в округеразом черемуха,горько расстрельная,свадебно цельная,вся она без греха.А между тем, едва лизная кому, спеша,Таврию нынче сдали.Стала моей — душараненого солдата,выросшего в седле,что отходил в двадцатомкротко на кораблеи бормотал: «Кончаюсь»,с родиною прощаясь.День не дождлив, но матов.Потные челнокивозят из Эмиратовклетчатые тюки.Мне же у поворотатайного в явноекипень внушает что-тосамое главное:мол, разменяв полтинник,шума без лишнегодвигайся, именинник,к дому Всевышнего,путая все пароли.Там-то на свой скулеж,дескать, за что боролись,твердый ответ найдешь.«Черемуха нашу выбрала…»
Черемуха нашу выбралаземлю — из глубока,не поперхнувшись, выпилаптичьего молока,горького и душистого,влитого в толщу истововечного ледника.…Много её колышется,жалуется окрест,радуется, что слышитсядоблестный благовест— около дрёмных излук Окипоздними веснамииль на утесах Ладогис сестрами соснами, с зыбями грозными, мольбами слезными,верой без патоки.ДОЛЬШЕ КАЛЕНДАРЯ
ФРАГМЕНТ
Раз снег такой долгий и падкийна лампочку в нашем окне,наутро саперной лопаткойпридется откапывать мнесмиренный жигуль у отеля,и — тронемся в путь налегке,ну разве с остатками хмеляв моем и твоем котелке.Похожи холмы, перелескинемереных наших широтна ставшие тусклыми фрески.И вновь перекрыть кислородспособны стежки оторочкипроглаженной блузы твоей,с подвесками мочкии шелк поветшавшей сорочки,в которой едва ли теплей…СЕКСТЕТ
1
Я вполне лояльный житель, нона расспросы о досугебормочу невразумительнолюбознательной подруге:мол, тружусь как пчелка в тропикахвне промышленных гигантовнад созданьем новых допингов,то бишь антидепрессантов.Производство допотопное,сам процесс небезопасен,результат в такое злобноевремя, в сущности, не ясен,но нередко тихой сапоюв пору утренне-ночную,шевеля губами, стряпаюстроки беглые вручную.И немым разговорившимсясообщаю шатким соснам,а вернее, заблудившимсяв трех из них последним звездам:«Ваши жалобы услышаны,приступаем к расшифровке.Мы и сами тут униженыот подкорки до подковки».23 апреля2
Ветер втирает в подшерсток рекипресные слезы.Невразумительных гроз далекиводные сбросы.Много отчетливее твоеоколо птичье —впору забыть про еду и питье —косноязычье.Тут не слова и не слога —звуки и ноты.С мая подтопленные берегав коме дремоты.Вдруг на заре судного дняты в одночасьев будущем веке припомнишь меняне без участья —монстра, родителя выспренних строкс слезной концовкой,как наполнялись по ободокрюмки зубровкой,и головой покачаешь: толмачкак тот чумной мой?Алой луны зависающий мячвспомнишь над поймой.10 июня3
Когда на отшибе заволжского северашмель облюбовал себе шишечку клевера,то тенью покрытый, то вновь облучаемый,я прибыл на смотр облаков нескончаемый.Окрест недобитые флора и фауназабыли, поди, пионера и дауна,тем более зенками к стенке прижатуюсперва медсестру, а потом и вожатую.Джаз-бандец наш с горнами и барабанамине справился с репертуарными планами.Лишь в темном предгрозье роятся капустницы,как белые искры под сводами кузницы.С тех пор миновали срока баснословные,то бишь временные отрезки неровные.С настырностью паводка послепотопногожизнь вырыла русло поглубже окопного.И, как рядовой ветеран на задание,я перебегаю себе в оправдание,рукой прикрывая глаза от зарницы ибез необходимой на то амуниции —к истокам: узнать, вспомянув колыбельную,с какого момента вдруг стала бесцельноюжизнь, славная целью. И брезжит той самоютот свет раскаленной своей амальгамою.13 июня4
По праву века стариковскогои холостого разговорана дебошира из Островскогоя сделаюсь похожим скоро,беря не мастерством, а голосом.Ярчают в раскаленной синисноп темно-белых гладиолусовтяжелый на руках богинии платья, схожие с обносками:мы на просцениуме в рамешагаем скрипкими подмосткамии низко кланяемся яме.И снятся памятные сызмалалощины с зыблющимся крапом.Как будто зазвала и вызналажизнь главное перед этапом.Я рано на высотах северазаматереть поторопился.Сомнамбул шмель в головку клеверауже неотторжимо впился.Мы тоже были отморозками,хотя и не смотрели порно,а засыпали с отголоскаминачищенного мелом горна.17 июля5
Дёрнули с друганами,выглянули в окно,мама, а там цунами,ветрено и темно.Бивни ветвей качалисьи в беззакониирушились и кончалисьв шумной агонии.Время для передышки:чтобы побрить скулу,переменить бельишко,дать поостыть стволу.Нынче в своей нетленкепостмодернист вполнеможет послать на сленге,мало понятном мне.В общем, пошел на «вы» яи оказался бит.Рваные, пулевыезаговором целиттвой — с прикасаньем — голос,словно берущий в пленфлоксы и гладиолус,в вазе дающий крен.10 августа6
Знаю твои приколы: тягу к гуру, брахманами цыганью на рынке шумному поутру,веришь ты их посулам, сбывшимся их обманам,играм на их же поле в мрачную чехарду.Преодолев неспешно склоны и перешейки,руку кладу на сердце вспыхнувшее твоерусской надежной бабы, вовсе не любодейки,знающей в равной мере дело и забытье.Даже периферийной роли рисунок чистый,палево-травяные платьев твоих цветамог оценить Островский, первые символисты,впрочем же, и галерки честная мелкота.Ветер продолжил тему — тему без вариацийс самым простым рефреном: зиждительным люблю.Осень придет с обвальным паводком девальваций:туго придется йене, тугрику и рублю.А у тебя прикрыта бусами из нефритасхожая с материнской дряблость между ключиц.Чуткого театрала сделай из неофита,буду читать программки вместо передовиц.То бишь аристократа сделай из демократа.Станет моим заданьем впредь бормотанье строк —оберег против века вяжущего, накатахлама через порог.20 августа 1998«Я давно гощу не вдали, а дома…»
Я давно гощу не вдали, а дома,словно жду у блёсткой воды парома.И несут, с зимовий вернувшись, птицыпро границы родины небылицы.Расторопно выхватить смысл из строчкипотрудней бывает, чем сельдь из бочки:в каждом слоге солоно, грозно, кисло,и за всем этим — самостоянье смысла.Но давно изъятый из обращения,тем не менее я ищу общения.Перекатная пусть подскажет голь мне,чем кормить лебедей в Стокгольме.А уж мы поделимся без утаек,чем в Венеции — сизарей и чаек;что теперь к отечеству — тест на вшивостьпобеждает: ревность или брезгливость.Ночью звезды в фокусе, то бишь в силе,пусть расскажут про бытие в могиле,а когда не в фокусе, как помажутпо губам сиянием — пусть расскажут.…Пусть крутой с настигшею пулей в брюхеотойдет не с мыслью о потаскухе,а припомнив сбитого им когда-томоего кота — и дыхнет сипато.11. V. 1999НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО
Пишу, будто попусту брешупро давние наши шу-шу,как будто отправить депешутебе, задыхаясь, спешу.Как в годы застоя, желаннаи в годы убойных реформ.И розовый персик Сезаннавсё с той же неровностью форм.За четверть без малого векая, видимо, стал вообщепрохожим с лицом имярекав потертом на сгибах плаще.Тебе же дается по веревсё новую брать высоту,ты там у себя в ноосферевсегда на слуху, на свету.Нам было не просто ужиться,ведь жить — означает одно:всё глубже и глубже ложиться,всё глубже ложиться на дно.…Когда же ты мысленным взоромпрочтешь, изменяясь в лице,о белого света и скороми необратимом конце,нахлынувший ветер своимихолстами тотчасвозьмется сырыми,как мумий, спеленывать нас.МОСКОВСКИЙ РОМАНС
Порт пяти неизвестных морей,ставший каждому россу в обузу.Это ты за гармошкой дверейс остановки отчалила к вузу.И хурма на одном из лотковзазывавшего нас ибрагимас огурцами персидских платковзолотистой окраской сравнима.…В эту зиму по белой травенаучился бесшумно бродить я,всё тасуя в своей головенедомолвки твои и открытья.Говори, говори, говори,почему была столь тороплива,почему от зари до зарив горле горлица спит сиротливо?Не хмелеть бы на первом глотке,соглашаясь с любой небылицей,а подольше побыть на каткеи потом помечтать над страницей.Повернем-ка, мой ангел, назад,чуть не в детства ангину и смуту,чтобы стало как раз в аккуратторопить дорогую минуту.ДОЖДЬ-67
Поток пространства из поймы временивдруг вышел и — затопил до темени,помазав илом мои сединыи не сполна приоткрыв глубины,чью толщь не просто измерить лотом,о чем поет, обливаясь потом,ногою дергая, бедный Пресли —и нет бесшумнее этой песни.То наша молодость — юность то бишь,сперва растратишь — потом накопишь:телодвижений, изображенийна старость хватит, как сбережений,и мне, одетому как придется,и той, которая отзоветсяв наш первый день до поры холодныйи вдень последний бракоразводный.А между ними — дней мотыльковыхнеисчислимая вереница,куда бы ищущих бестолковопереметнуться, переселиться.Вернее, в царстве глубоководном,где очертанья смутны и зыбки,они свободны,как стаи там мельтешащей рыбки.…Когда мы заполночь на Таганкеискали выпивку на стоянке,ты соглашалась, сестра по классу,что время брать не тебя, а кассу.И зыбь дождя покрывала трассу.Все звуки улицы, коридорау нас в берлоге; но до упорамы спали, не озаботясь преждео малонужной сырой одежде.РАЗВИВАЯ МАРКУЗЕ
Памяти 68-го
1
Освистав леграновский мотивчик,безоглядно ты сменила стильи уже давно не носишь лифчики штанами подметаешь пыль.Но еще не зажила обида,ибо выходило так подчас,что пренебрегал твоим либидо,Изучая то, что сделал Маркс.И когда в прозрачную кабинкузаходила голая под душ —я спешил скорей сменить пластинку,не поверив в розовую чушь.И когда вдруг космы вороныераспускала махом по спине —меры революции крутыевиделись оправданными мне.Но пока ажан фундаментальноновый штурм готовит где-то там,ты впервые леворадикальнаи отнюдь не безразлична нам.Отдохнем от предстоящих схваток,подсознанье вышло из глубин.Друг, форсящий клешами до пяток,заряжает рядом карабин.2
Боже мой, и ты еще хотела,вырвавшись в столицу из глуши,в мастерской непуганое телопродавать мазиле за гроши.Он тебя, уже снимая пенки,ест глазами, будто нувориш —перед ним одна на авансценкеты совсем раздетая сидишь.Пусть тебе, жестокая, неловкостанет возле моего одра,ежели поспешно драпировкойне прикроешь пышного бедра.Переутонченна и мясиста,выглядишь уже не по-людски,разлетясь на импрессионистарадужные бледные мазки.К лилиям, кувшинкам, их изловуя и сам не равнодушен, ноуступаю не цветам, а слову,что теперь в груди раскалено.Мой удел — с линолеумным поломв невпрогляд задымленных кафезаседая, ссориться с глаголоми посильно мыслить о строфе.3
H.G.
He мешая сонным рыболовамкуковать в преддверии зимы,под зонтом раскидистым не новымдвигались по набережной мы.Обгоняли баржи нас упрямов водяной назойливой пыли.И клешни с наростами Notre-Dameкак всегда маячили вдали.Много-много лет назад в России,познакомясь, спрашивал тебяо мещанской вашей энтропии,в ту тихонько сторону гребя.Горячась, ты отвечала грозно:скоро, мол, на ней поставим крест.Что же медлишь — или слишком поздно,или трудно за один присест?В шелковой рубашке на кроватиу меня тут в беженской норевыглядишь принадлежащей к знати.Восемьдесят третий на дворе.Помнится, в сознании крутиласьновость, что Андропову хана.И бывало, дня не обходилосьбез бутылки красного вина.4
В солнцепек в необозримом храмевоздух всё равно холодноват;вековая копоть въелась в каменьи зверьки оскаленные спят.В алтаре гигантская розеткас красно-синим блестким витражом,словно Бога огненная меткаили космос, срезанный ножом.Шли с тобой, нечёсаные, темнымбесконечным нефом боковыми таким же сердцем неуемнымбыли ближе мертвым, чем живым.А еще поблескивала кварцемв получаше каменной вода,чтоб смочить негнущиеся пальцыпрежде чем перекреститься, да.Наконец, передохнув немногона одной из лавок для мирян,так и не отважившись с порогаиспросить прощенье за изъян,мы вернулись в городской зверинец,малодушно оставляя тотдревний дом, похожий на эсминец,что сойдет со стапелей вот-вот.5
Трехэтажным обложив Монтеня,свой кожан пожертвую бомжу.Чтоб не быть похожим на тюленя,как по расписанию хожув тускло освещаемые залы,где подруги из агитбригади другие интеллектуалыпо мишеням яростно палят.И сегодня, нахлебавшись втунеоппортунистических бодяг,что не всё приемлемо в Цзэдунеи в России вышло всё не так,словно выполняющие разомсердцем продиктованный приказ,мы идем притихшим Монпарнасом,и не останавливайте нас.С древних башен скалятся химеры;ректорат сочувствует порой.Хунвейбины, кастровцы и кхмеры,каждый — диалектик и герой.Ленин прав, что в надлежащем местев нужный час собраться должно нами, священнодействуя из мести,вставить клизму классовым врагам.6
Я первым сам приду тебе сказать,что всё проиграно — ребята отступили.К буржуазии, при которой жили,придется снова в рабство поступать.Нас полицейские по-царски наградили:у одного фингал,другой с рубцом на лбу,а третий вообще лежит в гробу,слезоточивым газом отравили.И он уже — лопатой борода —не свистнет весело:— Айда опохмелиться!Любимая, я думаю о шприце,всади на ампулу поболе, чем всегда.Я видел, ты одна над схваткою быларешительных идей с правами человека,но вдруг расслабилась — и чуть не родила,пока неистово гремела дискотека.……………………………………………Есть в диалектике еще один закон,который нарушать борцам не должно всуе:тот быстро в правый катится уклон,кто после первых битв раскис и комплексует.А если так, то чем же можем мыпомочь безграмотным в большой политучебе,я — с розовым бинтом, подобием чалмы,и ты — с младенцем, плачущим в утробе?1969, 1999ТРЕТИЙ ПУТЬ
В московском ханствев иные дния жил в пространствевне времени.Там каждый нытики раздолбай,поддав, политики краснобай.Служа в каптерках,читал труды.Шагал в опоркахтуды-сюды,стихосложеньемгреша порой.Месторожденьянад головоймиров мерцали:их прииски,казалось, звалив свои пески.Сорваться б с вахтыи — в аккуратв иные шахтыиных пенат…И жребий выпалне как-нибудь:с Отчизной выбраля третий путь.Путь полудённымпроселком — в синьк холмам взвихреннымседых пустынь,чтоб насыщаясьсухим пайкоми защищаялицо платком,там на потребусквозной космической тоскеАддис-Абебусвою построить на песке.ПЛОХО СЛЫШНО
Доныне не умер,но где-то на линии естьблуждающий зуммер,твою добывающий весть.Постой… не узнаю… простужена?Кичиться техники успехамине стоит, ежели нарушенатакими тишина помехами.Как будто говоришь из Скифии,а заодно с тобой на линиимегеры, фурии и пифии,сирены, гарпии, эринии,озвученные не Овидием,а кем-то из другого ряда.Да, я горжусь своим развитием,хоть, слышу, ты ему не рада.Звонок блокадника из города,который много лет в осаде:сплав послушания и гонора,наката с просьбой о пощаде.Про баснословную коллизиюя слушал бы, не смея пикнуть,но в виртуальный твой Элизиум,как хочешь, не могу проникнуть.Нет, нет, на рычажок из никеляне нажимай, срывая яростьна аховом комфорте флигеля,где ты когда-то обреталась.Забыть про свистопляску с ценамии расквартировать бы снованаш маленький отряд под стенамиБорисоглебска ли, Ростова…И скоро снега торопливыезавалят басменные хлопьяокругу, астры незлобивыеи полустертые надгробьяв их сочетании таинственном.Дозволь, смирясь с моим решеньем,мне сделаться твоим единственным —на расстояньи — утешеньем.Затихни, как перед разлукоюпосле отказа от гражданства.А я возьму и убаюкаюпучину черную пространства.ФОТКА
Всегда окраска Хамелеонана дню меняется много раз:то голубые морщины склона,а то песочные как сейчас.Ты хрипловата, и я басистый,и всю дорогу до моря наспас целый выводок шелковистыхпугливых бабочек в ранний час.Палило солнце огнем кремаций.Сорили гривнами кто как мог,хмелил поелику дух акаций,алиготе, можжевельник, дрок,йод спящей массы аквамарина.Автобус жабрами дребезжал.«А я люблю Александра Грина».А я не рыпался, поддержал.И лишь в мозгу кое-как крутилось,что зло вовсю наступает иего количество уплотнилось,и сдали Косово холуи.Стволы в лохмотьях седой коростыи виноградники без теней,напоминающие погостывоенных дней.Крым не украинский, не татарскийи не кацапский — среди зимыв платках повязанных по-корсарскитому залогом на фотке мы.1999МОЛЛЮСК(вариация)
В крымском мраке, его растревожа,ты одна конденсируешь свет,а короткою стрижкою схожас добровольцем осьмнадцати лет.Впрочем, надо бы всё по порядку:посеревшую фотку боюсьпотерять я твою — как загадку,над которою всё еще бьюсь.Ведь и сам выцветаю, носившийтам рубашку, похожую нагимнастерку, и жадно любившийопрокинуть стаканчик вина.Не из тех мы, кто выправив ксивы,занимают купе на двоих,а потом берегут негативынеосмысленных странствий своих.Но сюда, задыхаясь от жаждыи боязни на старости лет,я вернусь неизбежно однаждыи руками вопьюсь в парапет,понимая, что где-нибудь рядом,неземное мерцанье тая,притаился на дне небогатоммежду створ перламутровыйатом от щедрот твоего бытия.ОСЕНЬ ПАТРИАРХА
1
На остановках и в скверахнас заливает всерьезосень потоками серыхневразумительных слез.Трамваи сохатые,бульвары с трухой,и астры лохматыевсегда под рукой.Про жизнь в мегаполисесбрось весть поскорейна пейджер на поясевождя дикарейзабытого племени:мол, зря под тамтамс короной на теменибеснуешься там.…Мы осень на финишестолетья невежзабыли б, забыли жемы лето допреж,но осень уваженаприметою той,что милой окрашенакопна в золотой.Загадочно многоев повадках её,и шепчет жестокаяопять про свое:мол, снова в опасностиОтечество, друг,в твоей безучастностицинизм и испуг.Преувеличение —талдычу в ответ —я из ополчения,которого нет.Не смея до временимечтать о таком,я вырос из семении стал стариком,заставшим архаикусовковых тетерьбез рынка по Хайеку,не то, что теперь.Нет, нет, ошибаешься —упорствуешь ты —ты сам загибаешься.До хрипотына старом вокзальчикес рябиной рябой,как русские мальчики,спорим с тобой.Как будто заранеес окраин к Кремлюна коронованиестекаться велю.18. Х. 19982
Над взлохмаченным инеемполыхнуло сейчассолнце новое синее,засветившее нас.Далеко за сугробамидопотопной зимыбыли высоколобымитолько смолоду мы.Придержав в проспиртованнойпылкой клетке груднойвыдох, запеленгованныйнерадивой гебнёй,заминая для ясности, кто милей из подруг —шли навстречу опасности,расступавшейся вдруг.Ведь когда-то в империизла загадочно былдух первичней материи,тоже шедшей в распыл.………………………………..Будто белка, снующаяв холода по стволу,пробежала зовущаяБожья искра — в золу.Забуреть, заберложитьсякое-как удалось,остальное приложится.Доживем на авосьи не видя трагедии,что владеем перомв третьем тысячелетиихуже, чем во втором.Мир крутой, обезбоженный,не подвластный врачу,впредь рукой заторможеннойрисовать не хочу.29. XII.19983
Для отведавших жмыха с половойвсё быстрее, быстрее бежитвремя до наступления новойэры — той, что и их ублажит.В совковом рассадникеродясь налегке, кончаюсьв бомжатникес рублем в кулаке.Пустить на пропой его?Но у одране вижу достойноготакого добра.Жизнь сделалась прожитой,нагнавшей слезуна кисти мороженойрябины в лесу.Раздетая донагазазывная даль.И с вальсом из «ДоктораЖиваго» февраль.О русской историинетвердом хрящетак и не доспорилимы вообще.То ты мне перечила,то я тебе житьмешаю; и нечегооб этом тужить.Ни роще в безлистии,ни, проще сказать,судьбе в бескорыстиинельзя отказать.С какими могучимидо хрипотытенями и тучамиобщаешься ты.Я брежу один в поту,платок теребя,охранную грамотупрошу у тебя.А то на заданиеиду — и боюсьпризнаться заранее,что не вернусь,поклажу походнуюнеся на горбе,в отчизну холодную,ну то бишь к тебе.На старом полотнищележу, ветеран.Влияет на ход вещейколичество ран.В оконце алмазнаякупина горит.И жизнь безобразнаяуснуть не велит.6.1.1999ПАМЯТИ ВАЛЕРИЯ АГАФОНОВА
Открытого космоса сгусткии тусклый распыл —за стенами нашей кутузки,которую он подсинил.В опорках затекшую ногузаносишь порой за пороги грудью торишь понемногунесущийся встречно поток.Как много всего за плечамиу нас: и начало конца,и барский дурдом со свечами,где машут и машут с крыльца.Недаром с дыханьем неровнымподальше от этих мировсвою Паранойю Петровнуна воды возил Гончаров.…То вдруг осыпается сверхумерцающий пепел комет,то юркнет в пруду водомерка,оставив серебряный след.То сердце заимообразнообвально застыло в грудивсего-то в вершке от соблазна,какого? — разведай поди.КИШМИШ
За соснами в алых лианахосенняя волглая тишь.Туда с пустотою в карманахприедешь, верней, прилетишь.В присутствии бунинской тениего героине опятьначнешь, задыхаясь, коленисквозь толстую ткань целовать.И шепчешь, попреков не слыша,одними губами: «Прости,подвяленной кистью кишмишапотом в темноте угости.Пусть таинство нашего бракас моей неизбывной винойсчастливцу поможет однаков окопах войны мировой.И в смуту, когда изменилинам хляби родимой земли,прости, что в поту отступили,живыми за море ушли.В сивашском предательском иле,в степи под сожженной травойи в сентженевьевской могилея больше, чем кажется — твой».1999«Затемно над рекою…»
Затемно над рекоюнизко клубится дым —хочется мне покою,чтоб задохнуться им.То бишь похож заранедо опознанья я на рыбака в туманесером небытиянад мелководной бездной;пьяные голосас набережной уезднойслышат ли небеса?Судя по отголоскуговора «матьматьмать»,нынешним отморозкамнечего им сказать.Солнце за пеленою,словно вода в ведре.Сердце готово к сбою,ступору на одре.Крепче прижавшись ухомк голой родной земле,той, что мне будет пухомв холоде, как в тепле,слышу, глотая слезы,как там в хвое сыройкрошится лист березы,меленький золотой.Связано кровно имя —отчество праотцас синими и седымиастрами у крыльца,с кустиками бархотки,как на ветру одинс лиловизной в середкедержится георгин.И на пустой страницеу стихотворных тропплотность сырой тряпицы,охолодившей лоб.23. IX.1999. РыбинскОСЕНЬ(отрывок)
Клены в росе,в пятнах огня —желтые все.Хоть у менямного в родусереднячков,в лес не войдубез темных очков,тех, что с собойна ночь в подвалрыцарь скупой,видимо, брал.За золотымстала лазурьтемноседымскопищем бурь.Солнца на днедиск там пропал.Словно вовнекто-то сказал,тихо сказал,как отрубил,что отгуляли отлюбил.Холод влетитв грудь — и окрествсю превратитземлю в асбест.Но не забытстарый кожан,истовый бытлиткаторжан.Если найдешьуголь-глагол,пепел трясешьпрямо на стол,чтобы отсельвзять мы моглиболь в колыбельотчей земли.3. Х.1999. КалугаКАНУН
Необязательныйход жизни кратный,враз поступательныйи обратный.И тем отчетливейбылое в хмари,чем ты рассчетливей,черствей и старе.Когда светаеттеперь в окошкемоей сторожки,никто не знает.В сей миг досугаи «или — или»спросить бы друга,да он в могиле:мол, помнишь летои нас шакалов,гудевших где-тоу трех вокзалов?Но зелень вянет,она пятнистей,шершавей станети золотистей.Могла до вьюгифорсить в жакете,но и подругиуж нет на свете.Кристаллы сада.Моя хибарка —в углу лампада,в ногах овчарка.Мороз по кожебежит пороюи сердце тожеготово к сбою:вдруг на халявузаглянет третьек нам на заставутысячелетьеи мельтешеньевоспоминаний —канун крушениямирозданий?1999ПАМЯТИ РОМИ ШНАЙДЕР
Мне, презиравшему осторожность,подозреваемому в измене,не просто было пройти таможню.Прыжок — и я в добронравной Вене.Иду по ней, будто Лазарь в коме,еще ни в чем не поднаторевший,и вижу всюду портреты Роми,незадолго перед тем умершей.То темнорусая молодаяс неугасающими зрачками,то подурневшая испитаяс глазами, скрытыми под очками.С тех пор на прежние дивидендыживя и чувствуя, что тупею,я в синема небогатых лентывсегда отслеживал — если с нею.Узнал изгибы её, изъяны.Но два часа проходило, час ли,и небольшие киноэкраныс дождем помех неизменно гасли.Но будет, будет болтать об этом.Потом за столиком ли, за стойкой —тут сообщение под секретом —кончалось всё под шумок попойкой.Мы с Роми были единоверцы —с чем соглашалась её улыбка.И хоть в груди еще ходит сердце,ему там зябко вдвойне и зыбко.«Мой отдалённый друг…»
Всё прощу, но уйди,ангел мой, по-английски.И.Л.
Мой отдалённый друг,друг короля без свиты,взятого на испугвдруг со своей орбиты,помнишь, среди зимыв цоколе под высоткойкак запасались мына ночь икрой и водкой?Ты была в оны днипылкий стратег и тактик,не уступавший нипяди родных галактик,даже когда на видв сумраке небогатомсходствовал твой прикидскинутый с маскхалатом.Разве ответишь «да» —откликом мне на окрик?В нашей любви тогдакаждый шажок — апокриф.Ёжики фонарейсловно садки Эдема.Ночью она видней —солнечная система.Я у тебя одинбудучи по идее,смолоду до сединдожил при Берендее.Ты у меня в грудив виде зарубки, риски.Всё прощу, но уйди,ангел мой, по-английски.25. VI. 2000ДЕКАБРЬ 89
Вот говорят, что менты — злодеи,что избивают в своих застенкахвсех честных мучеников идеидо дрожи в голосе и коленках.Не знаю, я разменял полтинник,был поддавальщиком и скитальцем,давал понять, что остряк и циник —никто не тронул меня и пальцем.Наоборот, по указке стрёмнойя фараоновой рукавицылегко нашел переулок темный.А до того мы с тобой, как птицы,общались только по телефону.Из эмиграции-заграницыя видел родину — как иконунерукотворную из темницы.Разлука делает фетишистом,блазнит заданием сдвинуть горы.Открыла мне в кимоно пятнистомты заедающие запоры.В ту зиму происходило с намисо всеми что-то, о чем не знали.Под слишком тусклыми фонарямилетел снежок по диагонали.Стараюсь вспомнить, что дальше было,как уживались блокада с нэпом.Должно быть, ты меня не любила,впотьмах шептавшего о нелепом.ПОЕЗД ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ
На древних на рельсовых стыкахпотряхивает наш Ноев…В повадках, одежде, ликахзаметны следы запоев.Помятые непоседы,ограбленные на старте,горячечные беседызаводят, теснясь в плацкарте.Хорошие логопедыдолжны языки нам вправить,чтоб стало, зашив торпеды,чем русского Бога славить.Родная земля не родит,как ветвь, не дает побегов.По новой на ней проходитротация человеков.Застиранные тряпицыраздвинутых занавесоки сажи жирны крупицы.А дальше — один подлесокда воронв темнеющей сининад дюнами вьюжной пустынии держат удар непогодывсе долгие долгие годы…27. III. 2000СПУТНИЦА
Где над коммерческим мельтешеньемвысотка высвечена закатом,я принял правильное решеньеи мельком сверился с циферблатом,предпочитая трястись в вагоне.В халупах ближнего Подмосковьянеуязвимый, как вор в законе,имею хазу, верней, зимовье.Ну а напротив — не просто лица:а по рабочей, видать, привычкесветловолосая ангелицауснула запросто в электричке.Оставь, входящий сюда, надежду,но вновь и вновь мы глазами ищемколено в черном капроне междуполой дубленки и голенищем.Что снится загнанной топ-модели,по совести, представляю слабо,как впрочем, под простыней метелии всей России времен разграба.…Непримиримы в своем азарте,уж год тупеем с подругой розно.Отзимовал я в своей мансардесмиренно разом и монструозно.Когда же в фортку в свету неяркомповеет ветром живоначальным,вернутся птицы с югов с подаркомна лапке тоненьким обручальным?«В дни баснословных семестров, сессий…»
В дни баснословных семестров, сессий,перемежающихся гульбой,когда в диковину было вместенам просыпаться еще с тобой,щенок с запутанной родословнойкичился, помню, копной до плечи освоением жизни, словнотого, что следует жечь и сжечь,нося ремесленные опорки.А у тебя-то тогда как разчего-то было из нерпы, норкии голубиные тени глаз.Покрытой свежим снежком Волхонкивдруг заблестевшие огонькив стране нетленки и оборонкинедосягаемо далеки.Нас развело по своим окопам.Грозя грядущему кулаком,я стал не то чтобы мизантропом,но маргиналом и бирюком.Хотя, как в консульство Парадиза,порой наведываюсь в музей:гляжу на красных мальков Матиссаи вспоминаю былых друзей.ЗАСВЕТЛО
Когда ты засветло бываешьв потемках дома моегои всё как будто обещаешь,не обещая ничего,и бормоча: какое счастьевдруг после черной полосы,расстегиваешь на запястьесоскальзывающие часы,я, как ныряльщик неразумный,поспешно убеждаюсь в том,что беспокоит вихрь бесшумныйшиповник белый за окном,и не страшусь колоть щетинойтвое раздетое плечо,и мне от нежности звериной,как молодому, горячо.«Бывало, под мухою…»
Яношу Гайошу, скрипачу и приятелю
Бывало, под мухоюпо молодостиприму и занюхаю.Прости и впусти.По жанру положенныйгерой в боевиктак входит, поношенныйне сняв дождевик,поклажу походнуюнеся на горбе,чтоб душу бесплоднуюдоверить судьбе.Ни роще в безлистии,ни, проще сказать,беде в бескорыстиинельзя отказать.Жизнь сделалась прожитой,нагнавшей слезуна кисти мороженойрябины в лесу.Раздетая донагазазывная даль.И с вальсом из «ДокторЖиваго» февраль.Мнил, дело минутное,но вот тебе на:последние смутныесбылись времена.В оконце алмазнаякупина горит.И жизнь безобразнаяуснуть не велит.КАССИОПЕЯ
Июнь, опоив горьковатой отравой,своим благолепием былобязан сполна курослепу с купавой,кувшинкам, врастающим в ил.Тогда, поразмыслив, я выбрал в итогевсё лето гулять, бомжевать,а зиму зализывать раны в берлоге,пока не начнут заживать.Привыкший к своей затрапезе, едва лия вдруг испытал интереск богатству, когда б не купил на развалеподержанный атлас Небес.И сразу же стал на догадки скупее:сродни ли — сказать не берусь —неровно мерцающей Кассиопеепокойная матушка Русь.Своим чередом приближаясь к отбою,глотая слюну с бодуна,я так и не смею проститься с тобою,родная моя сторона.Когда световые года пронесутся,хотя нескончаем любой,а вдруг доведется, робея, коснуться,мне ризы твоей гробовой?27. VII.1999 Желомеено«Волны падают — стена за стеной…»
Отчаянный холод в мертвой заводе, пустые стены и бушующий ветер, врывающийся в разбитые стекла окон. Жизнь замерла. Доносятся тревожные крики чаек. И всем существом ощущаю ничтожество человека, его дел, его усилий.
Из последнего письма отца Павла Флоренского с Соловков (4. VI. 1937) Волны падают — стена за стенойпод полярной раскаленной луной.За вскипающею зыбью вдалиблизок край не ставшей отчей земли:соловецкий островной карантин,где Флоренский добывал желатинв сальном ватнике на рыбьем мехув продуваемом ветрами цеху.Там на визг срываться чайкам легко,ибо, каркая, берут высокоиз-за пайки по-над массой морскойискушающие крестной тоской.Всё ничтожество усилий и делчеловеческих, включая расстрел,и отчаянные холод и мрак,пронизавшие завод и барак,хоть окрест, кажись, эон и иной,остаются посегодня со мной.Грех роптать, когда вдвойне повезло:ни застенка, ни войны. Только зло,причиненное в избытке отцу,больно хлещет и теперь по лицу.Преклонение, смятение, больпродолжая перемалывать в соль,в неуступчивой груди колотьбагонит в рай на дармовые хлеба.Распахну окно, за рамы держась,крикну: «Отче!» — и замру, торопясьсосчитать, как много канет вответ световых непродолжительных лет.«Далеко за звездами, за толченым…»
Далеко за звездами, за толчеными падучим прахом миров иныхобитают Хлебников и Крученых,и рязанский щеголь с копной льняных.То бишь там прибежище нищих духомвсех портняжек голого короля,всех, кому по смерти не стала пухом,не согрела вовремя мать-земляпод нагроможденными облакамив потемневших складках своих лощин.Да и мы ведь не были слабакамии годимся мертвым в товарищи.И у нас тут, с ними единоверцев,самоучек и самиздатчиков,второпях расклеваны печень, сердцепри налете тех же захватчиков.…Распылится пепел комет по крышам.И по знаку числившийся тельцом,и по жизни им не однажды бывший —приложусь к пространству седым лицом.1. XI. 1999СОЛОВЬИ
В безвольных щупальцах с непотемневшей дымкойусадебных березвзялись соперничать солисты-невидимкивидать всерьез.Я не обученный, а понимаюо чем они:акафист знобкому с черемухою маюв длиннеющие дни;как ранним летомпук в воду ставишь тыраскидистый с летучим цветомкуриной слепоты;о заседаниях за рюмкой до зари идостоинстве потерь,о сердоликовых запасах Киммерии,утраченных теперь;соревнование в определеньи тактик,как выделить в анклавскорей Отечество, его среди галактикне сразу отыскав.В родных преданиях всего дороженам исконивдруг пробегающий мороз по коже —вот жео чем они!…И Фет, вместо того чтобы всхрапнуть всерьез,набился к ним в единоверцыи письменный стилет, как римлянин, занесна заметавшееся сердце.ПЛЕННИК
За падавшим в реку мячиком,а может, и не за ним,я прыгнул с обрыва мальчикоми — выплыл совсем другим.Да вот же он, неукраденный,не шедший в распыл, в навар,не ради забавы даденный,уловленный цепко дар.С тех пор из угла медвежьегоневедомого дотоль —на карте отыщешь где ж его —ко мне поступала боль.Кончающиеся в бедностинамоленные края —здесь тоже черта оседлостиневидимая своя…Вскипали барашки снежные,и мы, отощав с тоски,как после войны — мятежныесадились за колоскиубогого слова вольного.Потом, перебив хребетдуши, из райка подпольногонас вытянули на свет.Ползите, пока ходячие,в зазывный чужой капкан.Глядите, покуда зрячие,на лобную казнь Балкан.Просторней весной сиреневойзаброшенные поля.Но коже под стать шагреневойсжимается мать-земля.Догадки о русском Логосеотходят к преданьям — в синь,оставив звезду не в фокусеи приторную полыньво рту у стихослагателя,глотающего слюну,как будто у неприятеля,прижившегося в плену.24. V.1999НА ОБРАТНОМ ПУТИ
ЯЩЕРКА
У губчатой соты заглохшей кавказской осынад сонной артерией береговой полосылукавый глазок, а под ним допотопный оскалсверкнули, мелькнули и юркнули в скальный прогал.В пещере сочатся прозрачные кварца сосцы.Халвою крошатся слоистого камня резцы.…Напомнила ящерка нам про грядущие дни,когда по теснинам зависнут скрипучие пни,когда её мышцы оденутся плотью сполнаи хищные лапы смиренно омоет волна.ФИРЮЗА
В опальной зелени Туркмениигранаты бурые поспели.Рассохлись хижины в селении,как глиняные колыбели.Сонливо ослики сутулятсяуслужливые у чинары,когда мелькают в пекле улицыпугливо яркие шальвары,скрываясь за ковровым пологомво тьме шалмана ли, духана,откуда тянет пряным порохомпросыпанного там шафрана.Пятнадцать лет, поди, красавице,в гарем какого-нибудь шахаей скоро предстоит отправиться.От ожидания и страхав её глазницах виноградинысвернулись в черные кровинки.И греют маленькие гадинысвои серебряные спинки.НА ЗАСТАВЕ
1
По теснинам ежевичникпереспел; и вотзагорелый пограничникскалит черный рот.За узду привязан к вышкеазиат-скакун.Горизонт подобен вспышкесладострастных струн.В знак восточных наслаждений,словно дынный сок,по колючкам загражденийпробегает ток.Притаился где-то, ибовзял успешно следваххабита и талиба,хитрый моджахед.Всё звенят ветра-скитальцыв руслах древних рек.И не в силах тронуть пальцывоспаленных век.…Рядовой подвержен сплину,зад провис, что куль.Но рванись с холма в лощинуцокнет вслед и пустит в спинуленту жгучих пуль!2
Драпировки темной тверди.Жухлая трава.Дуновенье сонной смерти,значит, смерть жива.Веси знойного тумана.Бежевая синь.Вместо воздуха дурманныйзапах спелых дынь.Где-то, спрятавшись за глыбу,противостоитмоджахеду и талибухмурый ваххабит.Это их во время оно,выйдя на крыльцо,рядовой с погранзаслонаопознал в лицо.И тотчас его сморилимиллионы лет,и щепотью желтой пылистал его скелет,с пряным запахом шафрана,через блокпостыуносимой до Афгана,где темна одежд сметанаи пески пусты…В ПУСТЫНЕ
Гигантский козырек скалы опущен низконад выцветающею чащей тамарискас мелькнувшей ящеркой, уснувшей на ходу,как будто близок срок, когда к тебе приду,осевшим голосом поведать не умеяпро бледный тамариск и маленького змея.Холмы и впадины слабеющей пустынис боков потрескались, подобно коркам дыни.Колючки крошечной жесток укус в пяту.Соленый суховей на веках и во рту,где высохший язык устал просить поблажки,но нечем окропить его из мятой фляжки.Над дремлющей землей приподнимая полог,на миллионы лет здесь счет ведет геолог.Но так белёс зенит и неизменен час,что кажется, хитрец обсчитывает нас,спортивной кепочкой прикрыв нагое темя,тасуя бытие и подгоняя время.1977,2000СУМЕРКИ В СЕНТЯБРЕ
Н.К.
Сумерки в сентябредолго не зажились:с астрами во дворепо существу слились.Наглухо застегнипуговицы плаща.Вон по шоссе огнибегают, трепещаперед постом ГАИ.Но — тишина окрест.Вслушиваюсь в твоихроники здешних мести по обрывкам вновьжадно воссоздаюсбивчивую любовьистовую твою.Не то чтобы я хотелскулить о минувших дняхс видением ваших тел,сближающихся впотьмах,но разве тебя однубез навыка и снастейотпустишь на глубинунахлынувших вдруг страстей?При играх теней на дне,пугливом огне свечейтам каждый, как рыба,не хозяин своих речей…То-то березы надмокрой дорогой тойк дому через посадвянут и шевелятпроседью золотой.Живем на казенный коштсудьбы; в мировой пылиМедведицы тусклый ковшвот-вот зачерпнет земли.РОДОСЛОВНОЕ
С тех пор как миновавшей осеньюузнал под дождичком из сита,что родом ты из Малороссиида и к тому же родовита,как будто в сон медиумическийили прострацию какуювпадаю я периодическии не пойму, чего взыскую.Люблю твои я темно-русыепосеребренные вискии ватиканским дурновкусиемчуть тронутые образки.Где гулить горлицы слетаютсяоб отчих тайнах небывалыхи мальв удилища качаютсяв соцветьях розовых и алых,где увлажнилась темно-сераятвоя глазная роговица —там между колдовством и вероюразмыта ясная граница.СТАРЫЕ КНИГИ
1
Зимнего грунт окнас оттисками соцветий —то-то же не виднасмена тысячелетий.Словно на полюсахсрезаны эдельвейсы.В тряских автобусахмеждугородних рейсы.Скинешь, в пути устав,с косм капюшон в передней.Сходство твое с Пиафстанет еще заметней.Зимние дни темны,темные, мимолетны.Сбивчивы птичьи сныи высокочастотны.2
В толщу теперь оконс уймой рубцов, насечекзаживо вмерз планктонздешних проточных речек.Стало быть, после вьюгс крыши сойдя, лавинаснежная рухнетвдруг прямо на куст жасмина.Оползням старых книгчто-то тесно на полке —эпос не для барыг,а о беде и долге.Чтения букварейнаших былинных дедов,словно любви — скорейне оборвать, отведав.В СТОРОНУ ВИЯ
Помнишь панну в открытом гробу,освещаемом тускло свечами,искушавшую нашу судьбуна высоком помосте ночаминепоблекшей лавиной волос?Ранний Гоголь с румянцем хохлушкив саквояже на север привезрецептуру летучей галушкипрямо с праздничной кухни бурсы.Но потом заострились с устаткулегендарные нос и усыв назидание миропорядку.И от тех приснопамятных днейоставалось прибавить лишь ходупод идущим сильней и сильнейзвездопадом честному народу.А на склонах карпатской гряды,отделенной к тому же таможней,статься, пеннее стали садыи могилы еще ненадежней.ПРОБУЖДЕНИЕ
Как-то проснулись утром зимойсловно в алмазном фонде с тобой.И в кристаллической блесткой росечащи бурьяна белые все.Словно живем — без загляда за дверь —до революции, а не теперь.И по-леонтьевски всё подмороженов нашем отечестве, как и положено.Скоро ты станешь, открыв косметичкус темной помадой, похожа на птичку.Я же, один оставаясь в дому,в руки разбухшую книгу возьму:старый роман про семейный обмани станционный дымный туман,что маскирует въезд в городав двадцатиградусные холода.Так что в родном мезозое, вестимо,всё, что рассудком пока не вместимо —наших касаний беззвучную речьможно, казалось бы, и уберечь.Но ничего не останется — кромеднесь твоего неприсутствия в доме,ревности к прежнему, гари свечнойи простоватой рубашки ночной.12. XII.2000НОЧЬ В ЯРОСЛАВЛЕ
Громады лип завороженныена набережных и откосах.Дороги, не освобожденныеот многосуточных заносов.Ну, разве проскрипит топтыгинскийвозок опального Биронада просвистит далекий рыбинскийсостав в минуту перегона.В наполовину обесточеннойстране при общей незадачеживу, как шмель на заколоченной,ему принадлежащей даче.И-спят окрестные безбрежные,непроходимые от домав алмазной крошке дюны снежныевплоть до щетинки окоёма.Но суждено как заведенномусюда по жизни возвращаться,парами воздуха студеногона волжской стрелке задыхаться.Где залпы красной артиллериивыкашивали богоносцапосле падения империи,теперь лишь звездочки морозцаподбадривают полузримые,когда держу тебя под локоть,и наша жизнь необратимаяпокуда не земля, не копоть…Не надо вслед за обновленцаминам перекрещиваться снова.Мы остаемся ополченцамине всеми преданного Слова.3. I. 2001СПОР
Как думает вчерашний школьнико том, куда пойти учиться,так ветра творческого дольникеще в моей груди стучится.И на излете вещей ночия часто думаю о главном:о нашем будущем — короче,о тайном, сделавшемся явным.Хоть кровожадные ацтекипришли на смену смирным инкамнельзя не видеть в человекеприроду, сродную былинкам.И есть Москвы-реки верховье,где ты навек моя невеста.Там черных аистов гнездовье,с трудом срывающихся с места.Про молчаливые разборкиони едва ли вспомнят наши,когда осенние пригоркивнизу прогнутся, будто чаши.Но там ли, здесь ли, где шагаюсейчас один я отрешенный,мы разрешаем, дорогая,наш давний спор неразрешенный.ОСЕНЬ В ГУРЗУФЕ
К сентябрю от агитбригад цикадостаются сущие единицы.Их еще звучащие невпопадхуже оркестрованы небылицы.По утрам пугливые из засадприлетают пегие голубицы.Кто их знает, выбрали почемулоджию моего вертепа.Не любить тебя? Расскажи кому —не поверят, хмыкнут: реликт совдепа.Не любить тебя… как не пить в Крымутак же унизительно и нелепо.Время, время, дотемна заолифьв баре моря около в раме скверной,где бежит волна на зубчатый риф,разом и смиренницу, и инферно —впредь недосягаемую Юдифькисти усмиренного Олоферна.«Опасно гребущему против теченья…»
Опасно гребущему против теченьяне верить в значение предназначенья.Он всё, что поблизости и вдалеке,не плотно, но жадно зажал в кулаке.Видения потустороннего мирапожутче заточек дантиста Шапиро.А то поснимали в теньке пиджакии хавают ханку, галдя, мужики.Зачем стихотворца будить на скамейкеударом под дых, как бомжа в телогрейке —ему, наставляя в таинственный путь,так много вложили в стесненную грудь.………………………………………………..В Тавриде спелее кизил на пути, иеще родовитее из Византиишиповник на склонах пригретых, покамгновенный потоп не вспорол облака.Коснея в упрямстве своем торопливом,не мни испугать меня скорым разрывом.Как вихрь, пробежавший по водам, затихя, медиум тайных движений твоих.АПОКРИФ
…Вот и лезет в голову всякий бред,раз учебник в кляксах, а сам под паром.Говорят, что скоро тому сто лет,как однажды, прея за самоваром,на подпольной хазе хмыри и хрычобсуждали самый больной вопрос,но неожиданно отрубил Ильич:«Победим сегодня, раз завтра поздно!»Усомнился кто-то: а вдруг прокол? —покачнувшись даже на табуретке.Оказалось, все-таки прав монголв жилетке.И летит — и этот полет полог —над щебенкой вымершего бульвараперепончатый золотой листок,словно оторвавшийся от пожара.СПРОСИ, ПРИТВОРИВШИСЬ НЕМОЮ
Осень. Древний уголокСтарых книг, одежд, оружья.П.I
Спроси, притворившись немою,у ветра, чья тяга вольна,почто в неприступную хвоюберезы лоза вживлена,горящая тихо, продольно;а вдруг в приозерном логуей — больнои холодно на берегу.…Чего ж заждалась, не спросила?Быть может, сквозь влажную пыльто золотоносная жиламурановских приисков ильнездешней красой леденящих,чья недорастрачена мощь,а значит, тем паче пропащихраспадков михайловских рощ.II
Над садом, подлеском с рябинойв скукоженных комьях кистейусадебный ворон былинныйсудьбинно скликает гостей.Не там ли созрело, а послеупало державное вмигзеленое яблоко — возлеобтянутых кожею книг?…Приблизив к раскрытым — слезаминаполненные глаза,счастливцы, смотрели б часами,что грешники на образа,как, строя читателю куры,бахвалится древком с косойкостлявая — в нетях фактурыстаринных страниц с рыхлотцой.III
В бревенчатой горнице паклянеправдоподобно свежаи — лезвием пахнетс наборною ручкой ножа.О, всё отражающий, кромереальности, тусклый овалнастенного зеркала — в доме,где кто-то до нас побывал,в еще не рассохшейся раме,подобной тугим обручам,мы верим твоей амальгамеи честным беззвучным речам.Шагнуть — и сторицейответят с другого концаразбуженные половицы,и дверь, и ступенька крыльца…ТЕМНЫЕ АЛЛЕИ(пережитое)
Озолотись, обрадовалклен, а теперь как быть —столько листвы нападало,некуда и ступить.С радужными прожилкамиокна — уже к зиме.Томики со страшилкамиПо или Мериме.Новый настал миллениум.Только ведь в холодав отчем твоем имениивсё еще прежний, да?Лучше бы нас не трогали,был же когда-то встарьу персонажа Гоголясобственный календарь.…Ежась, добудешь байковыйс темной искрой халат.Станут синицы стайкамисклевывать всё подряд,пленницы нежной хвори имогут в её пленузапечатлеть в историинаше на глубинусумерек погружение,где началось как разброуново движениебудущих снежных масс.ИВЫ
С наклоном стриженой головынадгробный мальчик беспечно спит…1977
Ивы ищут зеркального броду,их русалочья тяга слепа.И в слоистую сыплется водусветовая — сквозь гривы — щепа.Провожальщицы конных и пеших,словом, всякого, кто тороплив,жены-ивы с куделью затлевшихи прилежно расчесанных грив.* * *
Раннемартовской постной триодишепоток, наставляющий в путькрестный — ивы в который проводятпо колено, по пояс, по грудь…Кем приходится им прикорнувшийнагишом на могильной плитепастушок иль с откоса нырнувший,утонувший пловец в пустоте?* * *
Не жезлом ли железным пасомыи рассяны эти стада?Дебаркадеры, баржи, паромыснятся сироте и в холода.А еще затекают под векимежду накрепко смеженных дольв зимнем мареве серые реки,столь же быстрые, сонные сколь.* * *
Угловатая выгнулась узкаяклеть грудная, крепка и слаба.Мне слышна и отсюда — тарусскаянеизбывная в ней колотьба.Словно мне там, когда очищаетсягладь от перекипевшего льда,с переправы кричат: «Отправляется!»И душа понимает — куда.* * *
(добавление)
…После в горку подъема покатогона высотах в синичьем огнепостоять у надгробья Мусатова,вновь негаданно выпало мне.Прилегавшее к снегу пологомустановилось пространство тусклей,словно горсть предлагало убогомумне рассыпчатых темных углей.2001ПЕРЕВОЗЧИК
Н. Грамолиной
Не на русскую душу доносчиком,лучше стану судьбе вопрекис поседевшим лицом перевозчикому безлюдной излуки Оки.Кулаки побелеют от сжатиярукоятей весла и весла.Если правду — пока демократия,жизнь меня хорошо потрясла.Ив клубление зыбко-прощальноеи дубки на другом берегу —будто вдовый кольцо обручальное,очертания их сберегу.Чтобы в час убывания с белогосвета, ставшего меркнуть в окне,частью именно этого целогона мгновение сделаться мне…7. X. 2001ПОСЛЕ НЕДАВНИХ ВЬЮГ
После недавних вьюгтихо дымятся дюныв снежных полях вокругнашей с тобой коммуны.Чахнут былье, репьепо замирённым весям.Ворон свое тряпьебыло на миг развесил.И остается в знаквсей полноты картинывыбросить белый флаг,сдав небесам глубины —где никак не умретшепот внезапной встречии догорят вот-вот,в плошечках плавясь, свечи.16. I. 2002«Не сейчас, не нынешним сентябрем…»
Не сейчас, не нынешним сентябрем,был я равным в стае других пираний.А теперь вот сделался дикареми чураюсь шумных больших компаний.И не смысля, в сущности, ни азани в одном из русских больных вопросов,я спешу порою залить глаза,не дождавшись вечера и морозов —при которых зыблется бирюзанад непаханой целиной заносов…Вот тогда, считай, на излете днейя порой завидую лишь породестарика, игравшего Yesterdayна баяне в сумрачном переходе.АРИОН
Верно вышли мы все из воды,дети смысла и абракадабры,раз за скромные наши трудыне впервые нас взяли за жабры.Где же ты, драгоценная, днесьсо своим нехолодным оружьем,из которого главное — смесьпроницательности с простодушьем.Разреши при раскладе такоми агоньи свечного огаркадавний спор речника с моряком:что надежней — челнок или барка?Я и сам Арион, под скалойночевал на песке вместо коек,уцелевший в рубахе сыройпосле всех передряг и попоеки, пусть худо, сберегший кадастрволн и суши, раскатанной в дали.Нас посадские ежики астрна осенние прииски звали…Я на корке родимой землиудержаться покуда умею.И тревожно сигналит вдалибакен синей лампадой своею.«В пелене осеннего молока…»
В пелене осеннего молокахорошо бы, выровняв аритмию,генным кодом старого черепкаразживиться и воссоздать Россию.Чтобы стала снова такой, как досвоего позора, конца, итога.Чтобы было так же окрест седо,но мерцала маковками Молога —ведь еще потопа не ждет никто,хоть полкан поскуливает с порога.Я бы начал на ночь читать внучкамсвод законов или земли кадастры,прижимая к влажным платок зрачкам,на взъерошенные любовался астрыи неистощимые облака —неужели всё это дубликаты?И уж знал бы, Родина, как хрупка,а по-своему и права ты!Или это конспиративный свист,или кто-то плачет всю ночь в подушку…И несет за пазухой террорист,словно семгу, в промасленном свертке пушку.ИСТОЧНИК
…Чем листья зыбистей, слоистейи вовсе занесли крыльцо,тем интенсивней, золотистейстановится твое лицо.Хоть на запястье бледен все же,когда ты в куцем свитерке,со свастикой немного схожийедва заметный след пирке.И нестеровская с цветнымивкраплениями серизнанавек с роднымивозвышенностями и инымипространствами сопряжена.…Когда в приделе полутемномвдруг поднял батюшка седойказавшееся неподъемнымЕвангелье над головой,мне вдруг припомнился витииядоточивого навет:заемный, мол, из ВизантииФаворский ваш и горний свет.Пока, однако, клен и ясеньпылают тут со всех сторонв соседстве сосен,источник ясеноткуда он.9. X. 2002«Не мни меня своим…»
Не мни меня своим:в пенатах обветшалыхя лишь сезонный дымнад кучей листьев палых.И пристрастясь стучатьпо клавишам на даче,я стал все меньше спать,а бодрствовать тем паче.Так разом стар и мало том, что сердцу ближе,когда-то тосковалИван Шмелев в Париже.И слушая гудкипежо на всех развилках,он видел ноготкии астры на могилках…Давно земли чужойя вдосталь нахлебался.Один пришел домойи здешним рощам сдался.Я не из тех лисиц,что тут метут хвостами.А ты поверх границодна из редких птиц,зимующая с нами.Верней, сегодня яне просто нота лада,а часть небытия,костра и листопада.И долог был мой путь,и краток неизбывно сюда —к тебе на грудь,дышавшую прерывно.ОГАРОК
В своем же воске утопая,агонизирует огарок,чей острый язычок, мигая,то тускл, а то чрезмерно ярок.Под водный шелест, будто бобик,то спишь, то зенки даром лупишь,то астр у бабки синий снопикза несколько десяток купишь.В родных широтах, жив курилка,то о подружке грежу, каюсь,то болью в области затылкас отдачей в позвоночник маюсь.Упертый в зыбь в оконной раме,я лишь одной цезуре предан.Я предан старшими друзьями,но путь мне прежний заповедан.Не дожидаясь передышки,вновь ухожу в наряд бессонный.Вот так снимает со сберкнижкистаруха вклад свой похоронный.Судьба дозволила зажиться,хоть я бирюк, а не пиарщик.Вот так решается зашитьсякакой-нибудь пропащий сварщик…ПАРИЖ ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ
Каждый, кто видел Париж,помнит, наверное, прополиграфию афишв сводчатом старом метро.Всюду грустила Катрини ухмылялся Жерар.Тоже и я господинбыл, навещающий бар.Схожих с тобою точь-в-точьнынешней — много тогдаот Ярузельского прочьполек бежало сюда.Катастрофически тутбыстро дурнели они.В общем, мемориев ждутте баснословные дни.…Вновь сквозь стекло стеаринманит из тусклых глубинужинать; я уже стар.Та же повсюду Катрин.Тот же повсюду Жерар.Но, тяжела налегке,жизнь ощущается какростовщиком в кулакецепко зажатый медяк.24. XI. 2002НА МАЛОЙ РОДИНЕ
Уж сыплет поднебесье мглистоеснежок на наши палестины,но в рощи втерто золотистоеупорно, как раствор в руины.Еще речная зыбь ребристаяструится между берегамии палых листьев толщь слоистаячуть-чуть пружинит под ногами.Кто прожил жизнь неукоснительнокомандующего парадом,тому, возможно, извинительновсплакнуть на склоне дней покатом.А я прощаюсь необученными остаюсь, туша окурок,одним из так и не раскрученныхпослевоенных коль и юрок.Тут прошлым станет настоящее,как только матерком украсятего хозяева ледащие,что курят натощак и квасят.…Где я когда-то околпаченныйподружку тискал торопливо,на голых ветках много схваченоморозом белого налива.БОЛШЕВО
За рябинами в дождевой пылиеле-еле видно крыльцо, веранду —дом, из которого увелиЭфрона и Ариадну.Мотыльки, летевшие на свечу,обожглись, запутались, напоролись.Вот и нам сегодня не по плечурядовой вопросец «за что боролись?»Я и сам когда-то бежал — на кругвозвратясь, едва занялась полоска.Но нашел Россию в руках хапуги непросыхавшего отморозка.А теперь уже пообвыкся, сник,дни повадился проводить в дремотеи почти смирился, что всяк куликсвой гешефт кует на своем болоте.Но частенько в сумеречном лучесам себе кажусь допотопной теньюс неизбежной сумкою на плече,неподъемной, с книгами, дребеденью.И всё слабже помню друзей и весьсолидарный путь свой совместный с нимитеми, кто, кажись, и сегодня здесь,но уже другой, о другом, с другими.Колер осени охра, левкас и йодза привычно скудным дождем и дымом —то клубится топь торфяных болотпод каким, не сбиться б со счету, Римом.«Жизнь прошла, вернее, пробежала…»
Жизнь прошла, вернее, пробежалав стороне — пространства визави,из которой выдернули жалонапоследок жертвы и любви.Дело даже не в цене вопроса,пресловутом бегстве с корабля…Как с тобою нынче без наркозапоступили, отчая земля.Но ярчают, скрашивая дни нам,гребни рощ окрестных; на поклевк начинающим буреть рябинамприлетело много воробьев,видно, тоже попривыкших к вониторфяных распадков в сентябре.И тоскуют скрипки Альбинониу меня в нетопленной норе.РОК
Рок отнимает порой отвагу,выстроив в нерасторжимый рядто как совки занимали Прагу,то как бомбили янки Белград.Обзаводиться пора регланом.Время ввело меня в ближний кругили, вернее, берет тараномразом на жалость и на испуг.Пижма пожухла, в отсветах медныхтучки с вихрами своих сединплюс красноватая аура бедныхи утонченных здешних рябин.Ношей ли крестной Царь Небесныйземлю родную благословил —только на ней необъятной тесноот безымянных отчих могил.Ох, из спрашивавших что делатьлохов не уцелел никто.Нынче хочется отупелокрикнуть мысленное: за что?И в тишине наступившей снова,той, при которой слышны сердца,вдруг зачерпнул я из торфяногои хрустального озерца.Пью — и чувствую, что на мушке,сам себе снайпер, шепчу: держись.Словно в запаснике, в черепушкеветхой моей сохранилась жись.Так что, можно сказать, до срокатоже стал я, ни дать ни взять,легендой отечественного рока,можно сказать.НА ОБРАТНОМ ПУТИ
И стану просто одной звездой
И. Б.Враз агрессивный и покорный,больную лапу волоча,трусит трезорка беспризорный,как будто в поисках врача.Открытый космос открываетнам глубину за глубинойи вихрь ветвями помаваетнад непокрытой головой…Но сердце сердцу знает цену,когда в арктическую дальФритьофу Нансену на сменуотчалил Амундсен Руаль.Схож с галактической омелой,возможно, был в минуту тунаш шар земной заиндевелый,закатываясь в темноту.А я подумал на террасе,придя со станции домой,о двуединой ипостасилюбви — с бедой.О том, что тоже закатиласьмоя судьба на трети двеи звездочкою закрепиласьдуша собрата в синеве.Чего у жизни не отнимешь,так это на погосте межзавороженных сосен финиш,бивак, рубеж.«Ну не какой-нибудь залетный небожитель…»
Ну не какой-нибудь залетный небожительнепотопляемый, а без обиняковя слова вольного дружбан, верней, гонитель его в столбец стихов.Вдруг ветерок крепчал, едва всё удавалосьв четверостишии, блаженный, беговой —так слово вольное, таясь, перекликалось с другим в строке другой.Не потому, что там вдвоем им стало тесноот тавтологии, а чтобы в аккуратих перечла вдова, запомнила невеста и одобрял собрат.Чтоб с белого холма мерещилась излукас незаживляемой промоиной реки.Ведь слово вольное — надежная порука. И дали далеки.Там живность лепится к жилищу человека,считай, ковчежному, поближе в холода.И с целью тою же на паперти калека сутулится всегда.Когда смеркается — смеркается не сразу.Пока окрестности становятся тусклей,как бы холодных горсть сжимаешь до отказу рассыпчатых углей.Нет, весь я не умру — останется однакомерцать и плавиться в глазах в мороз сухойпоследний огонек последнего барака на станции глухой.2.1.2003
Из Крымского дневника 1980 года.
При подходе мятежников в 532 году Юстиниан хотел было бежать через потайную дверь, но Феодора указала ему на их пурпурные мантии: «Разве есть саваны лучше этих?»
Константин Леонтьев похоронен в Черниговском скиту в 1891 году, Василий Розанов — в 1919-м.
Перевод О. Э. Гринберг.
День окончательной сдачи Крыма.