Ветер пробирал до костей. Я снова стоял на той самой крыше. Не тот я, семнадцатилетний и нерешительный. Я — теперешний, тот, которому скоро тридцать пять, у которого за спиной растраченные годы, поломанные судьбы, обман и бегство. Бегство от самого себя. Теперь бежать некуда — дверь чердака надёжно заперта. Мой марафон должен закончиться там, где и начался.
Она стояла на краю крыши. Плюющиеся дождём порывы утихали перед ней. На её голове не шевелился не единый волос. Мы смотрели друг на друга. Я не мог говорить. Она не хотела.
Я шагнул. Она подняла руку, запрещая мне двигаться.
— Ты вернулся! — ясно услышал я, хотя её губы оставались неподвижными. — Я скоро приду.
Я хотел ответить, но кто-то принялся стучать в чердачную дверь. Настойчивее и настойчивее. Она улыбнулась и растворилась среди вспыхнувших звёзд. Стук превратился в жуткий грохот.
Огромное преимущество холостой жизни — хватив лишнего, можно спать одетым. Никто не будет на утро пилить по поводу грязных простыней и свинского поведения. Я с трудом разлепил веки, прошёлся пятернёй по спутанным волосам и занял горизонтальное положение. Сдерживая похмельные стоны, проковылял к двери. Кто-то колотился так, словно началась Третья Мировая Война, и только у меня был план генерального сражения.
В памяти илистым осадком колыхался вчерашний вечер. Открывая дверь, я уже видел опухшее лицо Игоря. Уж если братец не снизойдёт до извинений, то хотя бы попытается превратить всё в шутку. Это, мол, не я — водка проклятая, не обращай внимания, я, вообще, ничего не помню, надо бы похмелиться.
Игоря я не увидел. Мой, наверное, красный после вчерашних возлияний нос, упёрся в макушку его дочери. Алла задрала голову и улыбнулась:
— Отец вас вчера напоил. Извините.
— Скорее, я его, — каркнул я. Во рту ощущение пустыни Сахары, превращённой в кошачий туалет.
— Уже два часа дня. Есть будете?
При упоминание о еде, я поморщился. Невинное дитя! Её пухлые губы изобразили сочувствующую улыбку:
— Отец ящик пива с утра купил. Я вам пять бутылок отложила. Хотите — похмелитесь.
— Похмелиться? Пять бутылок — это уже «ля запой», как говорят французы. Но мы не во Франции. Тащи!
— Всё на кухне. Спускайтесь, — она развернулась и легко сбежала по лестнице.
Слава Богу, братец, одержимый тщеславием, оборудовал ванные комнаты на двух этажах. Это я помнил из вчерашнего разговора. Тёмная фигурка справляющего нужду ребёнка на двери указала страдающему от похмелья писателю дорогу к искомому заведению.
Две горсти холодной воды в лицо и ледяная струйка на макушку разожгли искру жизни. Игнорируя правила приличия и гигиены, я взял чужую зубную щётку и потратил полтюбика зубной пасты (естественно, самой дорогой и рекламируемой) на изгнание бензиново-тухловатого привкуса из ротовой полости. Утренний туалет завершился выливанием на себя дорогой туалетной воды. Я искренне надеялся, что Игорь заметит снизившийся уровень пахучей жидкости.
Благоухающий, как майская роза и с гудящей, как линия высокого напряжения головой, я объявился на кухне. Германский гарнитур, итальянская плита, какая-то там колонка…
«Всё как вчера, но без тебя».
Я ухмыльнулся. В отравленный алкоголем мозг часто приходят дурацкие мысли.
— Хорошо выглядите, — Алла снова воевала с турецким краном.
— Бывало и лучше, — я приземлился за стол. — Колонку спалить не боишься?
— «Електролюкс» называется! — ложка грохнулась в раковину. — Или кипяток, или холодная.
— Никогда не регулируй воду краном, — преодолевая тошноту и головокружение, я протащился к произведению заморских мастеров. — Здесь ручка специальная есть, — я установил нужную температуру.
— Фантастика! — девушка держала руку под струёй воды. — Откуда вы это знаете?
— Хороший писатель должен уметь всё, — я смотрел в фиолетовые глаза и с трудом удерживался на ногах. Что и говорить, самогонку мой братец держал термоядерную. — Кто-то говорил о пиве…
— Ой, извините! — пробка с шипением слетела с запотевшей бутылки, на столе явился вожделенный напиток.