40806.fb2 Вечный день - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1

Вечный день - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1

Вечный день

Берлин I{1}

Из темных складов вскатывались смоленыеБочки[1] в пустые баржи. БуксирЗа буксиром тянули их, и грива дымаОседала сажей на масляную волну.Два парохода, и оба с музыкою,Ломали трубы о выгибы мостов.Дым, сажа и вонь ложились на сточнуюВоду[2] из дубилен для бурых шкур.По всем мостам, под которыми буксирчикВолочил нас, сигнал откликался на сигнал,Нарастая, как в барабанных пустотах.Мы отцепились и медленно по каналуПотянулись к парку.[3] Над ночной идиллиейНа дымной трубе высился фонарь.

Берлин II{2}

Мы лежали на кромке, в белой пыли,Высоко над улицей. Внизу, в теснине, —Несметные людские потоки и толпы,А вдали, на закате, — исполинский Город.[4]Набитые людом, утыканные флажками,Повозки протискивались меж пеших.Омнибусы, набитые до самых крыш,Автомобили с воем и бензиновой вонью —Все текли в каменный океан.[5]А по долгим берегам безлистые, голыеДеревья чеканились филигранью ветвей.Круглое солнце свисало с неба,Красными стрелами бил закат,И дремотным светом кружились головы.

Дачный праздник{3}

Пестрыми гроздьями на длинных проводахПоразвесились лампочки над клумбочками,Над зелеными заборами, и с высоких столбовСветятся сквозь листья электрические бобы.На узеньких дорожках — жужжащий говор.Гремят барабаны, дудят жестяныеТрубы, взлетают первые ракеты,А потом рассыпаются в серебряный дождь.Под троицыным деревом[6] пара за паройТопчутся по кругу, пилит скрипач[7]А дети смотрят, разинув рты.В синем вечере дальние облачки —Как будто дельфины с розовыми гребнями,[8]Одиноко застывшие в темном море.

Поезда{4}

Клубы дыма, розовые, как весна,Быстрые выдохи из черных бронховПаровозов, опускаются на могучуюРеку, гремящую ледоходом.Зимний день, оседающий над простором,Далеко просвечен их огненным золотомНад снежной гладью, за которой в сумеркахКрасное солнце окунается за леса.Поезда грохочут по верстам, по насыпям,Режущим лес полосами дня.Дым их встает, как пламя,Разевая клюв под восточным ветром,И шумит к закату, как мощный гриф,Широкогрудый, золотоперый.

Берлин III{5}

Дымовые трубы меж землей и небомВзваливают и держат свой зимний груз —Сумрачную палату о черном куполе,Чей нижний край — как золотая ступень.Вдали, где Город иссякает в отливеГолых деревьев, домишек, сараев, заборов,И по мерзлым рельсам, пыжась и тужась,Только тащится длинный товарняк, —Там дыбится плитами погост для бедных,И покойники смотрят из своей дырыНа красный закат, крепкий, как вино.Сидя под стеною, плечо к плечу,Они вяжут из сажи на голые черепаКолпаки для старой битвенной Марсельезы.[9]

Голод{6}

Он вбирается в пса и распяливаетЕго красные десны. СинийЯзык наружу. Пес катается в пыли,Из песка выгрызая сохлые травки.Его глотка — как разинутые ворота,Сквозь них по капле всачивается жарИ жжет желудок. А потом ледянаяРука ему сдавливает огненный пищевод.Он бредет сквозь дым. Солнце — пятно,Печная пасть. Зеленый полумесяцПляшет перед взглядом. А вот — исчез.Осталась черная дыра леденящегоХолода. Он падает, и он еще чувствуетЖелезный ужас, стискивающий гортань.

Арестанты I{7}

По дороге, по рытвинам, дробный шаг —Колонна арестантов марш-марш домой,Через мерзлое поле, в огромный гроб,Как бойня, углами в серую муть.Ветер свищет. Буря поет.Они гонят кучку жухлой листвы.Стража — позади. У пояса звяк —Железные ключи на железном кольце.Широкие ворота разеваются до небесИ опять смыкаются. Ржавчина дняИзъедает запад. В мутной синевеДрожит звезда — колотит мороз.У дороги два дерева в полумгле,[10]Скрюченные и вздутые два ствола.И на лбу у калеки, черный и кривой,Крепчает рог и тянется ввысь.

Арестанты II{8}

Шагают по двору в узком кругу.Шарят глазами холодное пространство.Взгляд ищет поля, взгляд ищет дереваИ отскакивает от голых и белых стен.Круг за кругом черные следы,Как будто мельничное вращается колесо.[11]И как монашеское темя —Середина двора — голая и белая.Дождь моросит на короткие куртки.Серые стены уходят ввысь:Маленькие окошки, ящичные заслонки,Как черные соты в пчелином улье.Конец. Их гонят, как овец под стрижку,Серая спина за серой спиной,В стойла. А во двор доносится с лестницТупой перестук деревянных башмаков.

Бог города{9}

Он расселся на всех домах квартала.Черные ветры овевают его чело.Ярым взором он всматривается вдаль,Где в полях разбрелись дома окраин.Красным брюхом он лоснится в закате.Вкруг, пав ниц, ему молятся города.Несчетные колокольниТемным морем плещут в Ваалов слух.[12]Пляскою корибантов[13]Музыка миллионов грохочет в улицах.Дым из труб, облака над фабрикамиСиним ладаном всплывают к его ноздрям.Буря беснуется в его глазницах.Темный вечер съела черная ночь.Волосы от ярости встали дыбом,И с каждого коршуном взметается гроза.[14]Кулаки у него — мясничьи.Он трясет ими тьму, и море огнейРазливается по улицам,[15] жаркой гарьюВыедая дома до запоздалой зари.

Окраина{10}

В трущобе, в переулочном мусоре,Где большая луна протискивается в вонь,С низменного неба свисая, точноИсполинский череп, белый и мертвый, —Там сидят они теплой летней ночью,Выкарабкавшиеся из подземных нор,В отребьях, расползающихся по швам,Из которых пухнет водяночное тело.Беззубый рот пережевывает десны,Черными обрубками вздымаются руки.Сумасшедший на корточках гнусавит песню.У старика на темени белеет проказа.Дети с переломанными руками и ногамиСкачут, как блохи, на костыляхИ ковыляют, один другого громчеУ чужого прохожего клянча грош.Из харчевни воняет рыбой.Нищие злобно смотрят на кучи костей.Они кормят потрохами слепца,А он отплевывается на черную рубаху.Старики утоляют своих старухВ канавах под мутным фонарным светом.Тощие младенцы в трухлявых люлькахПищат вперебой, ищут ссохшуюся грудь.Слепой шарманщик на широкой черной подстилкеРучкою накручивает "Карманьолу",[16]А хромой с перевязанною ногою пляшет,Сухо прищелкивая ложечками в руке.Из глубоких дыр ползут самые дряхлые,На лбах — фонарики, как у горняков:Хилые бродяги,Рука на посохе — кожа да кости.Ночь светлеет. Колокола колоколенЗвонят ко всенощной нищенским грехам.Отпирают двери. В темном проеме —Бесполые головы, морщинистые от снов.Над крутой лестницей хозяйское знамя —Мертвая голова и скрещенные берцы.Заглянешь — увидишь: спят, где повязал ихИ переломал их адский аркан.[17]В городских воротах, напыжив брюхо,Карлик стоит, красуясь во всем красном,И смотрит в зеленый небесный колокол,Где неслышно мчится за метеором метеор.[18]

Демоны городов{11}

Они бродят в ночах городов,Черным выгибом гнущихся под их шагом,Их моряцкая вкруг лица борода —Тучи, черные копотью и дымом.В толчее домов их длинные тениВзмахом гасят шеренги фонарей,Тяжкой мглой наплывают на асфальты,Медленно вымаривают за домом дом.Одной ногой — среди площади,Коленом — о колокольню,Они высятся, посвистывая в свирели[19]В тучах, хлещущих кромешным дождем.А вкруг ног их завивается ритурнель[20]Черной музыки городского моря:Великий заупокой,Глухо и звонко встягиваясь в темень.Они сходят к реке, которая,Как распластанная и черная змея,С желтыми фонарными пятнамиНа хребте, ускользает в гнетущий мрак.Нагибаясь над парапетом,Тянут руки в роящуюся толпу,Как лемуры,[21] сквозь гниль болотаПрорывающие стоки канав.Вот один встает. Черной маскойОн прикрыл белый месяц.[22] Ночь,Как свинец, оседая из сумрака,Втискивает город во мрак, как в щель.Плечи города трещат. ВзламываетсяКрыша, красный вскидывается огонь.И они, топырясь на острой кровле,По-кошачьи визжат в глухую твердь.В комнате, набитой сумраками,Роженица в родах вопит с одра.Ее брюхо, как гора, над подушками, —А вокруг нее — дьяволы, головами в потолок.Ее пальцы вцепились в койку.В ее крике — комната ходуном.Прорывается плод,Раздирая чрево надвое красной раной.Над ней сдвинулись дьяволы,[23] как жирафы.У младенца нет головы.Мать хватает его, вглядывается, откидывается,Жабьей лапой спину морозит страх.[24]Только демоны растут выше, выше,Сонный рог их красным вспарывает небеса,А вокруг копыт их, огнем повитых, —Тряс и грохот по недрам городов.

Слепой{12}

Его выталкивают за калитку.Там он не мешает своим нытьем."Смотри себе в небо!" Вокруг — никого,Он стоит и шарит глазами в небе,Мертвыми глазами. "Где оно, гдеНебо? Где оно, синее? Синее,Что ты такое? Мягкое и твердое,Вот оно, в руке, а цветного — нет.Ни красного моря. Ни золотогоПоля под полднем, ни вспыхнувшего огня,Ни граненого самоцвета,Ни струящихся волос через гребень.Ни разу звезд, ни разу леса, ни разуВесны и роз. В гробовой ночиИ багровом мраке — вечное для глаз моихПолное жутью говение и пост".Его белая голова над тощей шеей —Как купа лилий. В иссохшей глоткеКруглым комом катается кадык.Глаза прорезаются из узких щелок,Как белые пуговицы. Мертвым не страшенСамый яркий полдневный луч.Небо отражается в погасшем взглядеИ утопает в блеклом свинце.

Утопленница{13}

Мачты высятся у серой стены,Как выжженный лес на рассвете,Черные, как шлак. Мертвая водаГлядит на брошенные гнилые склады.Глухим плеском возвращается приливМимо набережной. Ночные помоиБледною плевою плывут по водеИ трутся о борт парохода в доке.Объедки, обрывки, грязь, дерьмоЖижей рвутся сквозь набережные трубы.А за ними — белое бальное платье,Голая шея и лицо, как свинец.Труп переворачивается. ВздуваетсяПлатье, как белый корабль под ветром.Мертвые глаза вперяются слепоВ небо, в розовые облака.[25]По лиловой воде — мелкая рябь:Водяные крысы забираются седокамиНа белый корабль. И он гордо плывет,Весь в серых головах и черных спинах.Покойница весело течет в потокеПод плетью ветра и волн. ГоройВзбухает и опадает брюхо,Звуча под укусами, как гулкий грот.По реке — в море. А там с обломковКрушенья приветствует ее Нептун,И она опускается в зеленую глубь —Уснуть в объятьях мясистого спрута.

Спящий в лесу{14}

Он спит с утра. Солнце сквозь тучиКрасным тронуло красную рану.Роса на листьях. Весь лес — как мертвый.Птичка на ветке вскрикивает во сне.Покойник спит, забывшись, забытый,Овеваем лесом. Черви, вгрызаясьВ полый его череп, поют свою песню,И она ему снится звенящей музыкой.Как это сладко — спать, отстрадавшиСон, распасться на свет и прах,Больше не быть, от всего отсечься,Уплыть, как вздох ночной тишины,В царство спящих. В преисподнее братствоМертвых. В высокие их дворцы,Чьи отраженья колышет море,В их застолья, в их праздники без конца,Где темное пламя встает в светильниках,Где звонким золотом — струны лир,А в высоких окнах — морские волныИ зеленые луга, выцветающие вдаль.Он улыбается полым черепом.Он спит, как бог, осиленный сладким сном.Черви набухают в открытых ранахИ, сытые, тащатся через красный лоб.Мотылек слетает в овраг.[26] На самыйЛепесток цветка. И устало клонитсяК ране, как к чаше,[27] полной крови,Где бархатною розою темнеет жар.

И ты мертва?{15}

И ты мертва? Твоя грудь такая высокая,И только тень обметает тебя, скользяВ темный сумрак от тяжкого занавеса,Хлопающего складками на ночном ветру.Какая синева на горле, стонавшемРвущимся стоном под давящей рукой,Вмятый след удушья,Последнее украшение, уносимое в гроб.Светятся, мерцая, белые груди,Молча за ними запрокинулась головаС выпавшим из волос серебряным гребнем.И это тебя обнимал я столько раз?И это я, обезумев горькой страстью,Возле тебя находил покой,Окунался в тебя, как в жаркое море,Пил твои груди, как пьют вино?И это я, опаленный яростью,Как адский факел дикого божества,Обвивал твою шею с радостьюХмельной, как с ненавистью хмельной?И это было не сон пустой?Я так спокоен, ни похоти, ни страсти,Дальние вздрагивают колокола,И тихо так, как бывает в церкви.Как все странно и как все чуждо!Где ты теперь? Ответа нет.Нагое тело твое — как лед,В синем свете подпотолочной лампы.Как все немо, и почему?Мне страшно, когда она так безмолвна.Хотя бы капельку крови!Чем убаюкано ее лицо?Лучше выйти. — И он выходит.Ночной ветер, вскинувши на покойницеВолосы, замер. Они взвеялись вслед,Как черное пламя, гаснущее в буре.

После битвы{16}

В майских всходах лежат труп к трупу,Лежат на цветах, на зеленой меже.Брошенные ружья, колеса без спиц,Опрокинутые железные лафеты.Лужи дышат запахом крови.То в красном, то в черном бурая колея.Белое вздувается брюхо лошади,Четыре копыта вскинувшей в зарю.В холодном ветре замерзают стоныУмирающих, а из восточных вратМерцает бледный зеленоватый свет —Узкая завязь беглой Авроры.[28]

Дерево{17}

Возле канавы у края лугаСтоит дуб, исковерканный и старый,В дуплах от молний, изгрызен бурей,Черный терн и крапива у корней.Душным вечером собирается гроза —Он высится, синий, неколеблемый ветром.Тщетные молнии, бесшумно вспыхиваяВ небе, сплетают ему венец.Ласточки стаями мчатся понизу,[29]А поверху сброд летучих мышей[30]Кружится над голым, выжженном молнией,Суком, отросшим, как виселичный глаголь.О чем ты думаешь, дуб,[31] в вечернийЧас грозы? О том, как жнецы,Отложив серпы, отдыхают в полденьВ тени, и по кругу ходит бутыль?Или о том, как они когда-тоПовесили человека на твоем суку —Стиснулась удавка, вывихнулись ноги,И синий язык торчал изо рта?[32]И висел он лето и зимуВ переплясе на ледяном ветру,Словно ржавый колокольный язык,Ударяясь в оловянное небо.

Луи Капет{18}[33]

Стук барабанов вкруг эшафота.Эшафот крыт черным, как гроб.На нем машина. Доски разомкнуты,Чтобы вдвинуть шею. Вверху — острие.Все крыши в зеваках. Красные флаги.Выкрикивают цены за места у окон.Зима, но люди в поту.Ждут и ворчат, стискиваясь теснее.Издали шум. Все ближе. Толпа ревет.С повозки сходит Капет, забросанныйГрязью, с растрепанной головой.Его подтаскивают. Его вытягивают.Голова в отверстии. Просвистела сталь.И шея из доски отплевывается кровью.

Маренго{19}[34]

Черно-белые Альпы,[35] холодная земля,Воет южный ветер. Под облакамиСерое поле. Исполинский страхСдавливает день. Дыхание природыСтиснуто в кулаке. Под мертвою тишинойВнизу — Ломбардия. Ни травки, ни деревца.Тростник в пустоте не дрожит под ветром.Ни единая птица не мелькнет над землей.Далеко внизу выгибаются мосты,Ползут обозы. Слышно, как глухоВсплеснула вода. И снова безмолвенГрозящий день. Вот белый всклуб —Первая граната. И вот встаетБуря нового прериаля.[36]

Робеспьер{20}

Он словно блеет. Глаза его таращатсяВ тележную солому. Пена у рта.Он глотками всасывает ее сквозь щеку.[37]Босая нога свесилась через край.На каждом ухабе — встряска,Цепь на руках звенит, как бубенец.Слышно, как хохотом заливаются дети,Которых матери поднимают над толпой.Ему щекочут пятку — он не чувствует.Телега встала. Он смотрит и видитНа площади перед улицей — черный эшафот.На пепельном лбу проступают капли.Страшной гримасой перекосился рот.Сейчас он крикнет. Но не слышно ни звука.

Стикс I{21}

Серое небо, не троганное ветром.Ядовитой мглою вспухает дол.Бледный свет, как из мертвой глазницы,Освещает царствие мертвецов.Грозный рев Флегетона,[38]Как тысяча Ниагар.Расщелины исходят криками,За которыми — огненный самум.Раскаленные добела,Они в потоке — как камни в пламени,И тела их трескаются от жара,Словно глыбы первозданного льда.Верхом друг на друге, голые, дикие,Вздувшись похотью, вспенясь яростью,Они сливаются в адский хорОт подножья до гребня крутой плотины.Жирного старика оседлала голаяЖенщина, волосы в черном вихре,Распахнуты груди и распахнут пахВызовом своре похотливых грешников.Хор взвывает сладострастной болью.Эхо катится за багровый порог.Исполинский негрПринимает черной грудью белое тело.Несчетные взоры следят любовнуюБорьбу, хмелея от жажды. РевПровожает сплетшихся в струе огня,Подобно богам на их порфирных ложах.

II

Устав от вечной сонности небес,От паутины, словно плющ, обвившейКурносых толстощеких херувимов,От тихого елейного покоя,От нищих, разленившихся под стенкой,От табака из пасторских раскуров,От Троицы, которая заснулаНа канапе под пенье старых дев,От этой всей лечебницы для бедных —Мы сами обрекли себя проклятьюИ сами выбрали себе вот этотПустынный остров, как корабль вверх килем,Чтобы всю вечность до конца концовЧудовищным потоком любоваться.

Тучи{22}

Вы — души мертвых. Вас ведет душеводец[39]К ладье безлицых, осевшей по край.Ваш крик — в бушеваньи буриИ в струях хлещущего дождя.За походным знаменем СмертиКолесница вскинула штандарт и герб.До ужаса белые полковые стягиВ обод небосвода тычутся бахромой.Близятся чернецы, прикрыв ладонямиЗаупокойные свечи, за шагом шаг.На мертвых плечах плывут гнилые гробы,А в гробах навытяжку сидящие мертвецы.Идут утонувшие, идут нерожденные,Идут удавленники с синевой вкруг шей,И умершие от голода в дальнем море,И опухшие бубонами черной смерти.В череде покойников — малые дети,Бегут бегом. Хромые спешат вперед,Слепые посохами ворошат дорогу,Кричащие — вслед за немым вождем.Как мятутся листья под пастью ветра,Как несутся совы в черном полете,Так накатывается многоногое чудище,Красное от факелов, пересвет в пересвет.Музыканты барабанят по черепам,И как белые паруса под ветром,Так вздуваются и вьются их белые саваны.Они вливаются в изгнанничий хор.В его муках всей силою вскипает песня,Пред которой сквозь ребра мерцают сердца.Идет ватага с гнилыми голосами,И над нею в вылинявшее небо — крест.Внесли Распятого —И бурей вздыбился мертвый люд.Взбухшие ужасом стенания без краяГремят из морей и брюхатых туч.Потемнело в седых просторах. НалетелаСмерть, распахнувши крылья.Настала ночь, но тучи за тучамиШли и шли в бездонные гробы Орка.

Склеп{23}

В огромном смертном склепеКак тихо спят они в полых гробницах,И смерть глядит на немые коробаПустыми глазницами черномраморных статуй.Они замкнуты в смерти с незапамятных времен.Их плащи — в пыли и паутине.Воздух затхл. Они позабыты.Время течет неподвижным током.Воздух тяжек от высохшего елея,Бывшего ладана и сгнивших цветов.В трещинах саркофагов мерцают, выцветши,Гробовые наряды, начиная тлеть.Из щели свисает тоненькая детскаяРучка, белая и холодная, как воск.Бальзамированная, она вцепиласьВ бархат, когда-то стягивавший цветы.Маленькое окошко в темном потолкеЖелтеет светом зимнего вечераИ узкой полоской сквозь белесую пыльЛожится на серый гробничный камень.Ветер разбивает оконце, рветИз рук покойников тощие веночкиИ метет их понизу высоких стенВ вечную тень их сумрачного приюта.

Мертвецкий край I{24}

Зимнее утро запоздало брезжит,Желтым тюрбаном приподымаясь надТощими тополями, на бегу друг за другомЧерной полосою рассекшими ему лоб.Шумит прибрежный камыш. Это ветерПродувает просвет для начала дня.А в поле буря, как солдат на страже,Зорю бьет в тугой барабан.Костлявый кулак раскачивает колокол.По улице Смерть шагает, как матрос,Желтыми лошадиными зубамиЗакусив остаток седой бороды.Старая покойница, вздувши брюхо,Качает маленький детский труп,А он к себе тянет, точно резиновую,Дряблую грудь без капли молока.Двое обезглавленных,[40] головы подмышкой,Выбрались из цепей под каменной плитой.В ледяном рассвете промерзшиеРазрубы шей — как красное стекло.Светлое утро, голубой день,И желтой розой,Пахучей розой над полем и кустарником,В мечтательном воздухе колышется солнце.Старый череп вылетает из склепа —Огненно-рыжий хохол и борода,Которую ловит и в воздухе под челюстьюОранжевым шарфом свивает ветер.Улыбаясь, разинула черный ротПолая пещера. Трупы оседаютИ друг за другом ныряют в глотку,А их прихлопывает немая плита.

II

Смерзлись веки, заткнулись ушиПылью лет. Ваш удел — покой.Редко-редко стучится вольным стукомВ вашу мертвую вечность приблудный сон.В вашем небе, белом, как снег,Утоптанном в камень поступью времени,Над вашим памятником, ставшим руиной,Вырастает лилия, оплакивая вас.В мартовском ливне оттает сон.Большая луна, чадящая с востока,Глубоко заглянет в пустые глазницы,Где толстый и белый копошится червь.Вы спите, вы спите, убаюканные флейтоюОдиночества, песнею про мертвый мир,А над вами чертит большая птицаЧерный полет в желтый закат.Выгнулся мост золотого дняВдаль и звенит исполинской лирой.Тополя шуршат черным трауромВдоль пути, над которым бескрайний вечер.Жидкое серебро заливает мир,Зажигая дальние окоемы,И сумрак встает, как черный пожар,Справа и слева от небесной дороги.Мертвая дубрава, за лавром лавр,Клонится ветром, как зеленое пламя.Они вырастают до самой тверди,Где блещет крыльями бледная звезда.Упыри уселись, как большие гуси,На большой колоннаде, дрожа от стужи.Они оттачивают железные когтиИ железные клювы о ржавый крест.Плющ приветно увивает ворота.Пестрые цветы кивают со стен.Смерть распахивает двери. Робко выходятКостяки, вертя свои головы в руках.Смерть встает на гроб и трубит в трубу.Черепа из земли вылетают тучей,Как из мертвецкого сундука,С бородами, поросшими зелеными мхами.

Летучий Голландец[41] I{25}

Огненный ливень затопил океанЧерным горем. Дыбятся валыПод южным ветром, рвущим паруса, —Черными клочьями, огромными в урагане.Он мчится, как птица. Длинные волосаВзвеяны, голова его от этого больше.Бескрайную океанскую тьмуОн объемлет исполинскими крыльями.Мимо Китая, где в желтом море[42]Драконьи джонки качаются у городов,Где фейерверк облетает небо,И пред каждым храмом бьет барабан.Дождь гонится вслед, едва добрызгиваяДо края плаща, летящего за спиной.Он слышит на мачте за своими плечамиМертвых часов неустанный стук.Маскою мертвой вечностиЕго лицо заморожено пустотой.Он худ, как ствол, обглоданный пожаром,А вокруг, как пепел, мерцает время.Годы окопались вокруг чела,Толстой корою обросшего, как дерево.Белые волосы в зимней буреНад каменными висками стоят огнем.Кормчий присох к кормилу,На веслах мумиями — гребцы.Их руки вросли, как корни,В трухлявый прогнивший борт.Их косицы, как их береты,На трясущихся по ветру головах.А на шеях, тонких, как трости,На каждой тяжелый амулет.Он зовет их, они не слышат,Уши их поросли осенним мхом,Он свисает зеленелыми прядямиИ щекочет в ветре сухие щеки.

II

Привет тебе, темный призрак!Тень любви ведет меня в ночь под землю,В необъятный храм,Где черный вихрь вздувает лампаду —Неслышную лампаду разбитого сердца,Изъязвленную насквозь, дрожащую на подносе,Даже и в царстве смерти разимуюЧерной медью острой тоски.Красный свет ее скользит по гробницам.Перед алтарем чернец не встает с колен.В голой груди его — два кинжала,Под ними кипит безутешная любовь.Призрак сходит по черной шахте.Тот встает и вслепую вслед —Месяц на лбу отсвечивает печалью,Кругом черные тени и голоса —В пустую глубь, вспухающую мукой,Замирая в глуши. Вдали водопадБьется в стену, и горькие скорбиВихрем вьются по ускользающим ступеням.За тяжкой дверью — факельное шествие.Гроб колеблется на плечах,И медленно, медленно, в дальнем переходеПод томящим напевом уходит вдаль.Кто он? Кто покойник? Усталые звукиФлейт огибают за поворотом поворот,И темное эхо еще отзываетсяЗдесь, где в глуши притаился мрак.Серая полночь едва просвеченаЖелтой свечой, и по закоулкам вдальВетер воет собачьим воем,Вспугивая прахи подпольных склепов.Тоска беспросветна. А там, вверху,Блуждает в море ночной скиталец,Над которым тоже каменный сводЗамкнут в магический узор созвездий.

Апрель{26}

Первые севы, взбрызнутые дождем,Зеленеют по склонам убегающих всхолмий.Две вороны, вспугнутые, слетают[43]В зеленый овраг, на бурый терновник.Как над гладью моря застывшие облачка,За синевой неподвижны горы,На которые сеется мелкий дождь,Как трепещущая вуаль, серебристо-серая.

Самый длинный день{27}

Был самый длинный летний день,И темный шелк твоих волос,Как золото, лучился.Моя рука в твоей руке,Копыта били по пескуНа луговой дороге.С листвы струился ясный свет,Плясали эльфы вкруг конейНад красными цветами.И ароматами цвелиВ наш самый длинный летний деньРешимость и благодарность.

Успокоение{28}

Эрнсту Бальке[44]

Старая лодка в заглохшей заводи.Тихое качанье. Заполуденный зной.Сон влюбленных, усталых от поцелуев.Мшистый камень в глуби на зеленом дне.Пифийская одурь.[45] Такая дрема,Как у богов после вечных пиров.Белая свеча над бледными покойниками.Как львиные головы — над долиною облака.Окаменелый смех идиота.Запылен кувшин, но не выдохся дух.Разбитая скрипка в развале хлама.Воздух ленивый, как перед грозой.Белый парус на синем горизонте.Запах луга, манящий пчел.Золото осени — венцом на рощах.Поэт, взирающий на злобу глупцов.[46]

Колумб 12 октября 1492 г.{29}[47]

Конец соленому воздуху, конецПустому морю, играющему скорлупкой.Конец пустой черте горизонта,Из-за которой выкарабкивалась луна.Вот уже в воздухе — большие птицы,И в перьях блещет небывалая синева.Исполинские белые распростерли лебедиКрылья, звучащие слаще арф.Новые звезды выводят хороводы,Немые, как рыбы в морях небес.Изможденные моряки заснули, одурманеныВетром, в котором жаркий жасмин.Генуэзец стоит у самого бугшприта[48]И мечтает в ночь, а внизу, у ног, —Прозрачные лепестки сквозь зеленую влагуИ белые орхидеи глубоко на дне.Вечерние облака в золотом небеИграют ширью безоблачных городов.[49]В них, как сон о закатном притине солнца,Мексиканские храмы, золото их крыш.Облака, играючи, тают в море,Но в воде дрожит последний огонек —Малой звездочкой,Еще нетронутый, зыблется Сальвадор.

На Севере{30}

Бурые паруса вздуваются на тросах.Карбасы бороздят серебристый залив.По бортам свисают сети, тяжелыеОт чешуйчатых тел и красных плавников.Они возвращаются к молу, за которымСумеречный город в чадном дыму.Вечерние огни расплываются зыбкимиКрасными пятнами в темной воде.Плоскоморье каменною плитоюЗалегло на синем востоке. ДеньВстал на колени испить от светаИ роняет в воду красный лист из венка.Золотое облако дрожит вдали —Это встает из глубин янтарныйЛес, и в сумеречную дымку дняШироко распростирает желтые ветви.На ветвях прогнулись потонувшие моряки.Их волосы свисают в воду, как водоросли.Звезды, встав в зеленую ночь,Начинают свое морозное шествие.

Зима{31}

Зима врастяжку. По ровной гладиГолубые снега. На дорогах стрелкиНа четыре стороны показывают друг другуЛиловое безмолвие горизонта.Четыре дороги, все — в пустоту,Скрестились. Кусты — как стынущие нищие.Красная рябина блестит печально,Как птичий глаз. Четыре дорогиЗастыли на миг пошептать ветвями,И вновь вперед, в четыре одиночества,На север и юг, на восток и запад,Где небо к земле придавило день.Земля из-под жатвы горбом, как коробС треснувшей плетенкой. Белою бородойОна щетинится, как солдат после боя,Сторож над мертвыми после жаркого дня.Снег бледнее и день короче.Солнце дышит с низких небесДымом, которому навстречу толькоЛед горит, как красный огонь.

Вечер{32}

День потонул в червонном багрянце.Река бела небывалой гладью.Движется парус. У руля, как вырезанный,Лодочник высится над большой кормой.На всех островах в прозрачное небоВскинулся красный осенний лес,И шелест веток из темных омутовОтзывается дрожью кифарных струн.Сумрак с востока разливался вширь,Как синее вино из опрокинутой чаши,А поодаль стояла, окутанная в черное,На высоких котурнах большая ночь.

Осень{33}

Осенний хор: из лесов выступают фавны,Рука за руку, неисчетный хоровод.Под гуденье вскрученныхБараньих рогов они пляшут пляс.Шерсть на ляжках,Белая и желтая, трясется от прыжков.Из крепкого темени торчат короткиеРога, в багряной виноградной листве.Топочут копыта,Тирсы бьют по выступам скал.На солнечных полянах звучат пеаны —Дыбом грудь, дыбом черная шерсть.Лесное зверье, кто в бег, кто вскачь,Распугано шумом на все четыре стороны.И только бабочки порхают над пляшущими,Опьяняясь запахом хмельных цветов.По полю, по лугу, к ручью, вдоль берега,Поросшего камышами. Камыш — враспах,И они копытами — прямо в воду,Отскребая от шкур чащобную грязь.Тростниковыми дудками отзываются дриадыС деревьев, сплетшихся вокруг лугов.Фавны смотрят вверх. По их бурым спинамКаплями, как масло, стекает вода.Они лезут вверх, вздуваясь от похоти,И взвывая от страсти, ползут по сучьям.Эльфы разлетаются прочь — туда,Где тишь еще дремлет в золотистых всхолмьях.

Крестный ход{34}

Бескрайний край, где лето и ветер,И ветру вверились светлые облака,Где зреет золотом желтое житоИ связанная в снопы высыхает рожь.Земля туманится и дрожитВ запахах зеленых ветров и красныхМаков, которые уронили головыИ ярко горят от копны к копне.Проселок выгнулся в полукруглый мостНад свежей волною и белыми каменьямиИ длинными водорослями в длинныхСтруях под солнцем, играющим в воде.Над мостом возносится первая хоругвь,Пылая пурпуром и золотом. ОбаКонца ее с кистями справа и слеваДержат причетники в выцветших стихарях.Слышится пение. Младший клирС непокрытыми головами шествуетВпереди прелатов. Старинные, благолепныеЗвуки над нивами разносятся вдаль.В белых одежках, в маленьких веночкахМаленькие певчие истово поют;И взмахивают кадилами мальчикиВ красных сутанах и праздничных шлыках.Алтарные движутся изваяния,Мариины раны[50] сияют в лучах,И близится Христос с деревянным желтымЛицом под сенью пестроцветных венков.Под навесом от солнца блещет епископскаяМитра. Он шагает с пением на устах,И вторящие голоса диаконовВозносятся в небо и разносятся по полям.Ковчежцы сверкают вкруг старых мантий.Дымят кадила тлением трав.Тянется шествие в пышности полей.Золото одежд выцветает в прожелть.Шествие все дальше. Пение все тише.Узенькая вереница втягивается в лес,И он, зеленый, блещущую глотаетТемными тропами златодремлющей тишины.Полдень настает. Засыпают дали.Ласточка заблудилась в бескрайних высях.И вечная мельница у края небаТянется крыльями в белые облака.

День{35}

Пальмира.[51] Храм. И пыль на ветру,Шелестящем между колонн в часыПолого полдня, когда в голубомСводе застыло солнце. ЗолотоВетра ткет золотую пыльПолдня, как дым над блеском пустынь,Как шелк шатра над страшною ширью.Крыша мира. Зефир, как дальние флейты,Поет, и тихо подпевают пески.Безудержен свет. Аромат дамасскихРоз вздымается воздушной волною,Как пламя, режущее эфир.Красной кровью белых быковКипят алтари, вкруг которых людОсязает россыпи теплых брызг,Вспыхнувших рубинами на светлых тогах.В синем полдне на белом полеПляшет плясун, пьяный от лучей.Но свет уходит. Гаснет Ливан,Обитель кедров во имя Божье.[52]День мчится к западу. Выгиб небаЗалит золотом. Это круглыйБожий щит прикрывает спинуБеглого бога. Шелом о синемСултане катится к горизонту,К морю, к жемчугу островов,Мимо горной Иды,[53] в дубравной буре,Где гулко буйствует Геллеспонт,[54]И прочь от вод — к зеленому вечеру.Трубные шаги его будят гулНа кручах Оссы.[55] Мимо троянскихКамышей, по багровым лесам, по мягкимБархатным лугам — пурпурным сапогом,Вслед огню, летевшему из Трои в Аргос,Он вломился в Халкиду.[56] Под ним шумитМоре из пропастей зеленых гротов.Над землей и морем он вскинул руку,Черную, как полымя. Полным вздохомОн окутал море в тяжелый пар,Белой пастью лижущий багрец подошв.Вьющейся громадою фиолетовыйЛьется плащ его по пятамК марафонским могилам, где в белой пенеВ раковину моря дует Нептун.Ветер его ног опахнет крыламиКрасные флаги прибрежных камышейДальней Элиды, когда месяц-щитоносецВыпрядет в ночь первую темную нить.

Смерть влюбленных{36}

В высоких воротах простерлось мореИ золотооблачные столбы,Где поздний день окаймляет небо,А снизу грезит водная ширь.Забудь печаль. Она утонулаВдали, в играющей влаге. ЗабудьО прошлых днях. Пусть шепотом ветерПоет тебе горе свое. Не слушай.Не плачь. Скоро мы с тобою будемВ преисподнем царстве тенейЖить и спать навек между мертвымиВ потаенных демонских городах.Нам смежит глаза одиночество,И в покоях наших будет покой.Только рыбки скользнут из окон в окна,Только ветер в коралловых ветвях.Мы будем, навеки вместе,В тенистых рощах на дне,Отуманясь единою волною,Губы в губы впивать единый сон.Смерть нежна. Она даст нам родину —Ту, которой не даст никто другой.Смерть снесет нас, окутав в мягкое,В тихий темный сонный дол мертвецов".Морская душа запевает песнюПустому челноку, игрушке глухихВихрей, и он гонится в одиночествоОкеана, вздыбленного в слепую ночь.Сквозь валы мчится птица корморан,[57]Сея темные сны с зеленых крыльев.Под водою плывут в последний путьМертвецы, как бледные лилии.Глубже, глубже. Море, сомкнувши пасть,Блещет белым блеском. И толькоНебо напряглось, как орлиный взмахСиних крыльев над закатной пучиной.

Офелия{37}

I

В волосах гнездятся речные крысы.Руки в перстнях вытянулись по водеПлавниками, несущими ее телоСквозь тенистый подводный первобытный лес.Последнее солнце, проблуждавши в сумраке,Глубоко закатилось в ее мозг, как в гроб.Зачем умерла она? Почему одна онаВ порослях водорослей спутавшейся реки?Ветер повис в камышах. Как взмахом,Он взметает стаю летучих мышей.Темными крыльями над темными водамиОни вьются, влажные, как тяжкий дым,Как ночная туча. Белесый угорьЕй щекочет груди. Светляк на лбуМерцает, и листьями плачет иваНад ней, над мукой, не знавшей слов.[58]

II

Желтое поле. Кровавым потомПотный полдень. Ветер заснул.Вот она плывет, умирающая птица,Под белым кровом лебяжьих крыл.Мягко опали голубые веки.И под сверканье звенящих косСнится ей поцелуй, как пурпур,Вечный сон ее в вечном гробу.Мимо, мимо! Туда, где над берегомГудящий город. Где в плотинный створБелый бьет бурун, и на все четыреСтороны стонет эхо. Туда,Где гул по улицам. Колокольный звон.Машинный скрежет. Борьба. Туда,Где запад грозится слепым и краснымКругом, где вычерчен подъемный кран:Подъемный кран, чернолобый тиран,Молох[59] над павшими ниц рабами,Тягота мостов, которые для негоКоваными цепями сковали реку.Незримая, плывет она по струе,И где ее мчит, взметается людБольшими крыльями черной тоски,Тенью ширящейся с берега на берег.Мимо, мимо! Где в жертву мракуЛето закалывает поздний закат,Где усталая истома позднего вечераТемной зеленью легла на луга.Поток ее мчит, навек погруженную,По стылым заводям встречных зимВниз по течению времени, в вечность,Где дышит дымом огненный небосвод.

Ученые{38}

Вчетвером под зеленым абажуром,Окопавшись за ободом стола,Они лысо вкрючились в фолианты,Как над падалью старые каракатицы.Если вскинутся руки — то изгаженныеКляксами. Разеваются губы,Но беззвучно. Качаются красныеЯзыки хоботками над римским правом.Иногда они словно расплываютсяДальней тенью на беленой стене,Голоса их глохнут. Но вдругРазевается их пасть. Пенной бурей —Слюни. А по краю страниц,Как зеленый червяк, ползет параграф.

Госпиталь I{39}

Белые простыни, постель к постели,Расплываются в холод больничных стен.Все болезни прогуливаются по коридорам,Точно проволочные куклы. На каждого —Их по нескольку. Над каждым выведенБелым мелом перечень его мук.Здесь горячка — как гром. Внутри у всякого —Жар вулкана. Глаза устремленыВ потолок, где паук и паучихаТянут липкую сеть из животов.Они скорчиваются, торча коленями,В жарком поту под холодным бельем.Их ногти обкусаны до мяса.Морщины их горящего лба —Как борозды, вспаханные ужасом,Пашня Смерти под красною зарей.Они тянут бледные рукиВ тряске зноба, в отчаянье немоты.В их черепе черною карусельюОт уха к уху мечется мозг.Их спина расседается трещиною.Из беленой стены вытягивается рука,Медленная, костлявая, и жесткоюХваткой сдавливает их гортань.

II

Опускается мрачный вечер. ТупоОни вкорчиваются в подушки. С рекиНаползает холодный туман. БесчувственноОни внемлют молитвословиям мук.Медленная, желтая, многоногая,Наползает в их постели горячка.И они в нее глядят, онемелые,И в зрачках их — выцветшая тоска.Солнце тужится на пороге ночи.Пышет жар. Они раздувают ноздри.Их палит огонь,Красный круг их взбухает, как пузырь.Там, над ними Некий на стульчакеИми правит жезлом железным,[60]А под ними роют в жаркой грязиЧерные негры белую могилу.Меж постелей идут похоронщики,Выдирая рывком за трупом труп.Кто не взят, тот ввывает, уткнувшись в стену,Ужас гнусного мертвецкого "прощай!"Комары зудят. Воздух плавится.Горло пухнет в багровый зоб.Рвется зоб, льется огненная лава,Голова гудит, как каленый шар.Они рвут с себя липкие рубахи,Пропотелые одеяла — прочь,Голые до пупа,Качаются они маятниками бреда.Смерть паромом подплывает сквозь ночь,Через темный ил и слизь морских топей.Они слушают, замирая, как гремитЕе посох у больничных порогов.Вот к постели несут причастие.Поп больному мажет маслом лоб и рот.Выжженная глотка мучительноВталкивает просфору в пищевод.Остальные вслушиваются,Словно жабы в красных пятнах огня.Их постели — как большой город,Крытый тайной черных небес.Поп поет. В ответ ему каркаетИх молитв жуткий пересмех.Их тела трясутся от гогота,Руки держатся за вздутый живот.Поп склоняет колени у кровати.Он по плечи ныряет в требник.А больной привстает. В его рукеОстрый камень. Рука его в размахе,Выше, выше. И вот уже дыраВспыхивает в черепе. Священник — навзничь.КрикЗамерзает в зубах навстречу смерти.

Спящие{40}

Якобу ван Годдису[61]

Над гладью заводи темнеют тени.В глубине догорает последний свет —Красное родимое пятно на черномТеле бездонной ночи. Во тьмеДолины витает над тьмой потокаЗеленокрылый, багряноклювыйСон, увядая ночною лилиейВ желтую мертвую голову старика.Сон, как павлин, отрясает перья.Вкруг мягких взмахов лиловым вздохом,Прозрачной влагой зыблются грезы.Он в их клубах, словно в дыму.Большие деревья бредут сквозь ночь,Длинными тенями дотягиваясь до белыхСердец в груди у спящих, которымМесяц, холодный сторож, как старыйВрач, по капле вливает в кровьЛунную отраву. Они застыли,Врозь, чужие, немые, злобныеСкрытой яростью темных снов.Лоб бел от яда. Дерево теньюВрастает в сердце, пускает корни,Растет, сосет их соки, сквозь стоныВздымаясь ввысь, где у врат полночнойБашни застыла слепая тишь.В ветвях его — сон. Холодными крыльямиПолосует он тяжкую ночь, на спящихЛбах чертящую борозды мук.Он поет. Он звуком больной скрипицыСкребет пространство. Шествует Смерть.Волосы по ветру. Крест, прах, жир жертв —Краски плодов умирающего сада.

Черные видения{41}

К выдуманной возлюбленной[62]

I

Ты спишь, отшельник, в траурных темнотахПодвижничеств, под белой пеленою,И пряди, тронутые тленьем ночи,Ввиваются во впадины глазниц.Как отпечатки мертвых поцелуев,Легли на губы темные провалы;Виски белеют сыростью подземной,И черви вкруг тебя заводят хоровод.Они врастают хоботками в мясо,Как остриями лекарских иголок,Тебе не встать, не выгнать их из гроба,Ты обречен страдать, не шевелясь.Вращается над черною зимоюЗаупокойным колоколом небо,И душит тяжкой гущей снегопадаТебя и всех, кто стонет во гробах.

II

Вокруг стоят, как желтые пожары,Ночные форумы огромных городов,И, сотрясая факелами темень,Из ста ворот смерть гонит мертвых в ночь.Клубясь, как дымы,[63] и шумя, как пчелы,С тоской они в колючие поляЛетят и оседают на распутьях,Бездомные в бескрайней черноте.Их взбрасывает ветром на сухиеДеревья, и они вперяются во мрак,Но им возврата нет. В пустых просторахИх мечет буря, как усталых птиц.Заснуть, заснуть! Где город для умерших?И вот в закатном пламени встаетЗагробный мир, безмолвные причалы,Тень черных парусов, ладья к ладье,Вдоль долгих улиц черные знаменаМеж вымерших домов, и белый гнетПустых небес, проклятых и забытых,Где вечен гул глухих колоколов.Над темными потоками громадыМостов бросают выгнутую тень,И душным пламенем багровых ароматовСгорает воздух над большой водой.Как стрелы, в город врезались каналы,Колыша мягких лилий бахрому.На гнутых лодочных носах в фонарном свете,Как исполины, высятся гребцы,Венчаемые золотою грезойЗаката, темным самоцветом глазВзирающие в выцветшее небо,Где месяц всходит в зелень, как на луг.Покойники, на голых сучьях корчась,Не сводят взоров с вожделенных царств,Зовущих в мягкий сон под бахромоюВечерним пурпуром колышимых небес.Тогда навстречу им Гермес-водительКометой голубой пронзает ночь,И глуби сотрясаются от хораПокойников, взвивающихся вслед.Они текут к обетованным градам,Где золотые ветры веют в вечер,И где их ждет ласкающим лобзаньемПодземных врат лиловый аметист.[64]И города приемлют мертвецовВ серебряную роскошь полнолунийТех быстрых летних полночей, в которыхУже взбухает розами восток.

III

Их сонмы веют над твоею чернойГробницей, как приветный вешний ветер,И нежно стонут соловьиным стономНад восковой иссохшей головой.Они приносят в шелковых ладоняхТебе приветы от моих мучений,И смерть твою лелеют, как голубки,Лобзаньем алым вкруг костлявых ног.Они влагают каменные слезыМоих страстей в твои пустые рукиИ, факельными зыбля пламенами,Нависшую отпугивают ночь.Они склоняют над холодным теломАмфоры, полные душистого елея,И звездным облаком у врат небесныхВстают, чернеясь, волосы твои.Они тебе воздвигнут пирамиду,Чтоб черный гроб твой на ее вершинеЯвил тебя неистовому солнцу,Чей луч в твоей крови — как темное вино.

IV

И солнце низлетает, как орел,К тебе на темя, озарясь цветами,И увлажняют солнцевы устаПотоком слез и грез твой белый саван.Ты вырываешь солнце из грудиИ напоказ несешь его по храму,И до предельных берегов небесОгнем встает твоя большая слава —Вскипает валом в море мертвецов,И вкруг столпа твоей взнесенной башниПлывут, взметая пену, корабли,Чьи песни — как закатный блеск над морем.И все, что я шептал тебе в мечтах,Из уст священников прогрянет трубным гулом,И стоном с темных берегов восстонутИ черный мак и жалобный тростник.

V

Смятенный месяц из немого неба,Как самоцвет, сияющий из недр,Влюбленно льется меж твоих волос,Над томными замедлив городами,И мертвецы выходят из могил,Вокруг тебя сплетая хороводы,И розовыми светами лучатсяСквозь воздух, как сквозь темное стекло.

VI

Ты всех ведешь в таинственные страны,И я — тебе вослед, о скорбный образ,Не выпуская выцветшую руку,Всю в лилиях лобзаний этих уст.И вечность перельется через ободНебес и через мертвые просторы,И длинной тенью полетит на запад,[65]Где встал стеною вечный горизонт.

  1. Из темных складов вскатывались смоленые / Бочки… — Одной из особенностей поэтики Гейма является введение в текст слова-лейтмотива (Thema-Wort), которое затем возникает на протяжении всего стихотворения, зачастую проявляясь во второстепенных значениях других слов. В первом сонете Гейма такое слово-лейтмотив — бочка, традиционный символ бесцельности существования, замкнутости, стеснения, но так же и солярный символ. В немецком оригинале образ бочки снова появляется в последнем терцете в слове treiben, одно из значений которого — "набивать обручи на бочки".

  2. …ложились на сточную / Воду… — В оригинале "…lag auf den schmutzigen Wogen". Существенной чертой творческой манеры Гейма была травестия или пародирование традиционных и классических поэтических образов и метафор. Так, слово Wogen ("волна") в немецком поэтическом обращении часто употреблялось, например, с эпитетом schäumend ("пенная").

  3. Мы отцепились и медленно по каналу / Потянулись к парку. — В оригинале — "к садам" ("an Gärten"). Образ сада был чрезвычайно важен для немецкоязычной поэзии рубежа XIX–XX вв., где он наделен положительными значениями. В "Вечном дне" Гейм, в основном, следует за этой традицией. Кроме того, в контексте "Вечного дня" книги, упоминание о саде отсылает к центральному разделу книги, предполагаемое название которого было «Hortus» (лат. "Сад").

  4. А вдали, на закате, — исполинский Город. — В оригинале «Weltstadt» — так экспрессионисты (и Гейм) называют «демонические» большие индустриальные города, которые ассоциировались у них, в первую очередь с Вавилоном, "матерью блудницам и мерзостям земным" (Откр 17, 5), а так же Содомом и Гоморрой.

  5. Все текли в каменный океан. — В оригинале: "Dem Riesensteinmeer zu" ("К огромному каменному морю"). В 1910 году вышла одна из первых немецкоязычных антологий городской поэзии под названием "В каменном море" ("Im steinernen Meer"). Она открывалась гимническим стихотворением поэта-натуралиста Юлиуса Харта (1859–1930) «Берлин» (!), написанным в 1897 г.

  6. Троицыно дерево — украшенная венками и лентами деревянная мачта во время праздника весны.

  7. …пилит скрипач… — Эта строка в немецком оригинале — "Zu eines Geigers hölzernem Gestreich" (т. е. "под деревянный инструмент скрипача") — вызывает ассоциации с образом смерти, которую на средневековых гравюрах часто изображали в виде скелета, играющего на скрипке.

  8. Как будто дельфины с розовыми гребнями… — В христианской традиции дельфин является аллегорией Спасения. Дельфин символизировал Христа. Сравнение облаков со спящим дельфином может быть намеком на то, что Бог равнодушен ко всему происходящему на земле.

  9. Колпаки для старой битвенной Марсельезы. — Марсельеза — песня, сочиненная в 1792 г. во времена Французской революции Руже де Лилем и принесенная в Париж марсельскими волонтерами; национальный гимн Франции. Во времена Гейма среди рабочих Германии была популярна так называемая "Рабочая Марсельеза" Якоба Аудорфа, начинавшаяся словами "Вперед, кто уважает право и свободу!" ("Wohlan, wer Recht und Freiheit achtet!").Фригийские колпаки красного цвета носили не только французские революционеры, но и корибанты, жрецы богини Кибелы, покровительницы городов.

  10. У дороги два дерева в полумгле… — В немецком оригинале заключительная строфа сонета отсылает к одному из писем Винсента Ван Гога, в котором художник описывал деревья в окрестности Сен-Реми: "Первое дерево — это гигантский ствол, в который ударила молния, расколов его на две части; боковой побег все еще торчит вверх, выпуская поток темнозеленых иголок. Это мрачный великан, побежденный герой, — его можно рассматривать как живое существо" (Van Gogh. V. Briefe. В., 1911).

  11. Как будто мельничное вращается колесо. — В большинстве стихотворений Гейма образ мельницы является метафорой однообразия и бессмысленности жизни, находящейся во власти могущественных и неодолимых сил. (Так же как и сравнение арестантов с животными в заключительной строфе сонета.)

  12. Темным морем плещут в Ваалов слух. — Ваал — в западносемитской мифологии одно из наиболее употребимых прозвищ богов отдельных городов. Наибольшим распространением пользовался культ Баала — бога бури, грома и молний. Известны изображения Баала в виде быка или воина, восседающего на облаке и поражающего землю молнией-копьем. В эпоху эллинизма отождествлялся с Зевсом.

  13. Пляскою корибантов… — Корибанты в греческой мифологии спутники и служители великой матери богов Реи-Кибелы, фригийской богини плодородия. Культ Кибелы носил экстатический характер: богиня требовала от своих служителей полного подчинения ей, забвения себя в экстазе. Зачастую жрецы Кибелы наносили друг другу кровавые раны или оскопляли себя во имя богини, уходя из мира обыденной жизни. Позже Кибела стала почитаться как защитница городов (изображалась в венце со стенными зубчиками) и покровительница их благосостояния. Корибанты — одна из излюбленных метафор Ф. Ницше, которой он обозначает людей толпы.

  14. И с каждого коршуном взметается гроза. — Во многих религиях птицей бога выступает орел. Он сопровождает, к примеру Зевса. У Данте орел — это птица Христа, он символизирует Вознесение. Гейм заменяет орла коршуном — поедателем падали.

  15. …море огней / Разливается по улицам… — Реминисценция на Апокалипсис (ср. падение Вавилона: Откр 18); мотив, который особенно часто встречается в стихотворениях Артюра Рембо.

  16. "Карманьола" — песня и танец времен Французской революции.

  17. Аркан — в алхимии — волшебный элексир.

  18. Где неслышно мчится за метеором метеор. — В мае 1910 г. в небе наблюдалась комета Галлея. Строчка, возможно, является аллюзией на это событие.

  19. Они высятся, посвистывая в свирели… — По греческой легенде, свирель изобрел козлоногий Пан, спутник Диониса. Вид Пана наводит на людей беспричинный страх. Христианская традиция причисляет его к бесовскому миру. Пан — частый персонаж в стихотворениях Бодлера и Рембо.

  20. Ритурнель — инструментальный эпизод, повторяющийся припев, исполняющийся в начале и конце каждой строфы песни.

  21. Лемуры — в римской мифологии вредоносные тени, призраки мертвецов, не получивших должного погребения, преступно убитых, злодеев и т. п., бродящие по ночам и насылающие на людей безумие. В последнем акте второй части гётевского «Фауста» лемуры роют могилу для ослепшего Фауста.

  22. Черной маской / Он прикрыл белый месяц. — Затмившаяся луна — знак, возвещающий в Библии о конце света и втором пришествии Христа (ср. Мф 24, 29: "Солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются"). Этот образ будет постоянно возникать у Гейма (особенно в стихах 1911 г.).

  23. Роженица в родах вопит с одра… // Над ней сдвинулись дьяволы… — Ср. с соответствующим местом в Откровении (12, 1–6).

  24. Жабьей лапой спину морозит страх. — Еще одна реминисценция на Откровение св. Иоанна Богослова в этом стихотворении. В обличьи жаб выступают демоны Апокалипсиса: "И видел я выходящих из уст дракона […] трех духов нечистых, подобных жабам" (Откр 16, 13).

  25. Мертвые глаза вперяются слепо / В небо, в розовые облака. — Взгляд, обращенный вверх, в небо, является одним из ведущих мотивов не только в "Вечном дне", но и во всей поэзии Гейма. Этот образ отсылает к апокалиптическому полотну Мартина Бранденбурга (1870–1919) "Люди под облаком" ("Die Menschen unter der Wolke"), выставлявшемуся в 1901 г. на третьей выставке Берлинского Сецессиона (оригинал картины не сохранился). На картине изображена толпа людей, стоящих под кроваво-красным предзакатным небом; на переднем плане картины выделяется фигура юноши, взгляд которого обращен к небу. Гейм признавался в своем дневнике, что "Люди под облаком" — это "одна из немногих картин, которые он никогда не сможет забыть" (Ibid. S. 131).

  26. Мотылек слетает в овраг. — В немецком просторечье мотыльков называют "птицами смерти". В европейском фольклоре мотылек — это традиционный символ смерти и воскрешения. У греков мотылек считался воплощением души, отделившейся от мертвого тела. Это так же символ влечения к истине (см. примеч. к стихотворению "Вы, души мертвых"…).

  27. К ране, как к чаше… — Возможно, намек на Грааль, чашу, в которую Иосиф Аримафейский собрал кровь распятого Христа. В стихотворении "Спящий в лесу" вообще бросается в глаза обилие лексики, традиционно связанной со страданиями Христа: «рана» ("Wunde"), «страдания» ("Leiden"), «чаша» ("Kelch"); в шестом же катрене герой прямо называется «Богом» ("Er schläft, ein Gott…").

  28. Аврора — в римской мифологии богиня утренней зари.

  29. Ласточки стаями мчатся понизу… — В мифологии ласточка часто являет собой символ опасности, она связана со смертью, с потусторонним миром.

  30. А поверху сброд летучих мышей… — В античные времена считалось, что летучие мыши — это души умерших.

  31. О чем ты думаешь, дуб… — Немецкий философ А. Шопенгауэр в своем основополагающем труде "Мир как воля и представление" (1843), высоко ценимом Геймом, утверждал, что растения обладают "смутным сознанием".

  32. Стиснулась удавка, вывихнулись ноги, / И синий язык торчал изо рта? — Вывалившийся изо рта язык мертвеца становится символом невозможности выразить мысль в слове уже в литературе немецкого барокко, например в драмах А. Грифиуса (см. "Карденио и Целинда": "Черный язык больного, испустившего дух, вываливается наружу неоформившимся словом" ("Denn zehlt der schwartze Zung dess abgelebten Kranken / Vil ungestalte Wort in stetem schwermen her", "Cardenio und Celinde")).

  33. Луи Капет (1755–1793) — под этим династическим именем был судим и казнен французский король Людовик XVI, свергнутый в августе 1792 г. и казненный по приговору Конвента. На место казни король был привезен в закрытой повозке; жители Парижа, пришедшие посмотреть на исполнение смертного приговора, были оттеснены оттуда солдатами и молча наблюдали за происходящим. Перед смертью Людовик пытался обратиться к народу, но его заглушили барабанной дробью. Казнь короля, какой ее изображает в своем стихотворении Гейм, больше напоминает казнь Марии Антуанетты.

  34. Маренго — селение в Ломбардии у которого 14 июня 1800 г., во время войны против второй антифранцузской коалиции, армия Наполеона Бонапарта разбила австрийские войска и заняла Северную Италию. В марте 1910 г. Гейм написал цикл из шести сонетов "Mont St. John", в которых обращался к образу Наполеона и упоминал о сражении при Маренго.В "Вечном дне" «Маренго», в котором альпийская природа изображается незадолго до начала сражения, следует за стихотворением "После битвы". Такой порядок, по-видимому, нужен поэту для того, чтобы подчеркнуть одну из идей стихов второй части сборника: история движется по кругу.

  35. Черно-белые Альпы… — Известно, что на самом деле в день сражения при Маренго, Альпы не были видны из-за сильного тумана.

  36. И вот встает / Буря нового прериаля. — Прериаль — девятый месяц французского республиканского календаря (20–21 мая — 18–19 июня). Сражение же у Маренго произошло не 2, как утверждает Гейм, а 25 прериаля.

  37. Пена у рта. / Он глотками всасывает ее сквозь щеку. — Во время ареста, 26 июня 1784 г., жандарм Мерда выстрелом из ружья раздробил Робеспьеру челюсть.

  38. Стикс (Плач-река) и Флегетон (Пирифлегетон, огонь-река) — в греческой мифологии — реки, окружающие Царство мертвых.

  39. Душеводец (Психопомп) — бог Гермес, низводивший души умерших в загробный Аид (Орк, Царство мертвых).

  40. Двое обезглавленных… — Возможно, намек на героев стихотворений "Луи Капет" и «Робеспьер» (ср. тот же мотив в сонете "Берлин I").

  41. Летучий Голландец — согласно легенде, капитан некоего торгового корабля, голландец по происхождению, был осужден за богохульство вечно носиться по морям и океанам, нигде не бросая якорь. Встреча с его кораблем предвещала гибель.Прообразом легендарного голландца послужил, возможно, португальский мореплаватель Васко да Гама, который, несмотря на протесты команды своего судна, пытался обогнать Мыс Доброй Надежды в своем плаванье 1497 г. После нескольких неудачных попыток, как пишет биограф да Гамы Гаспар Корреа в своей "Земле Индии" ("Lendas da India", середина XVI в.), да Гама запер рулевого в трюме, выбросил за борт карты и полностью положился на Бога. В более поздних произведениях образ великого португальского мореплавателя приобретает демонические черты.С начала XIX в. мотив Летучего Голландца получает широкое распространение в литературе. Он появляется у английского поэта Кольриджа в его "Сказании о старом мореходе" (1797), и «восточной» новелле В. Гауфа «Корабль-призрак» (1825). В прозаическом фрагменте Г. Гейне "Из мемуаров господина фон Шнабелевопского" (1834) с нескончаемыми скитаниями Летучего Голландца соотносится не только беспокойная жизнь главного героя, который, покинув отчий дом, путешествует по свету, но и судьба человека вообще: однажды изгнанный из рая, человек должен странствовать, не зная своей цели. В 1841 г. Рихард Вагнер, опираясь на сюжет Гейне, написал оперу "Летучий Голландец", в которой проклятье главного героя может быть искуплено только любовью.В 1898 г. немецкие газеты обошла история бременского торгового судна «Матадор», экипаж которого во время перехода через южную часть Тихого океана увидел — при том, что море было спокойно, — большое парусное судно, бьющееся со штормом. Внезапно корабль изменил свой курс и очутился прямо перед немецким судном; матросы «Матадора» ожидали столкновения, но загадочный корабль вновь изменил курс и растворился в темноте.В начале 1911 г. в Берлине вышла книга литературоведа В. Готлера "О немецкой саге и немецкой поэзии" ("Zur deutschen Sage und Dichtung"), одна из глав которой была посвящена образу Летучего Голландца в немецкой литературе.

  42. Мимо Китая, где в желтом море… — Китайская, как и вся восточная культура, была чрезвычайно важна для Гейма. Поэт считал, что самым лучшим для него "было бы жить на широких просторах Азии" (письмо к Лили Фридеберг от 31 августа 1919 г. См.: Heym G. Dichtungen und Schriften. Bd. 4. S. 502). Лучшими образцами поэзии, наряду со стихотворениями Бодлера, Рембо, Китса, Гёльдерлина и Граббе, он считал именно китайские и японские стихи, которые называл в своем дневнике «божественными» (Ibid. Bd. 3. S. 131). Увлечение Востоком, восточной литературой и философией, несомненно, сказалось на его намерении изучать китайский язык в востоковедческом семинаре Берлинского университета. В этом стихотворении экзотика Китая противопоставляется безграничной тоске моря.

  43. Две вороны, вспугнутые, слетают… — Ворона в мифологии многих народов — это демоническая птица, она соотносится со смертью, с подземным царством; приносит несчастье; в европейском фольклоре считалось, что появление ворон во время сева предвещает неурожай (ср. начало стихотворения). В контексте всей книги упоминание ворон в первом стихотворении раздела «Hortus» может рассматриваться как знак того, что природа мертва (см. также примеч. к стихотворению "Пловучими кораблями…" из книги "Umbra vitae").

  44. С Эрнстом Вальке (1887–1912) Гейма связывали близкие отношения. Гейм познакомился с Эрнстом и его братьями Рудольфом и Вернером в 1904 г. на кортах берлинского теннисного клуба «Блау-Вайсс». Зимой 1904–1905 гг. Гейм и Бальке вместе посещали танцевальную школу. Весной 1905 г., после скандала с самоубийством Эрнста Фогеля (Бальке знал о намерении своего друга покончить с собой, но не сообщил об этом школьному руководству), Эрнст Бальке был исключен из гимназии. Отец Эрнста, Оскар Бальке, преуспевающий банкир, отправил своего сына учиться в частный Зальдернский институт. Не имевшие теперь возможности часто встречаться Гейм и Бальке вели активную переписку (письма не сохранились; они были, по всей видимости, уничтожены родными Гейма и Бальке после их трагической гибели). В мае 1905 г. Гейм записал в своем дневнике: "И Эрнст Бальке пишет мне. Он заботится обо мне… Он единственный человек, который за внешней оболочкой моего инфантильного существа чувствует стремление к возвышенному" (Heym G. Dichtungen und Schriften. Bd. 3. S. 18). Летом 1907 г. Гейм вместе с братьями Бальке совершил поездку в австрийские Альпы. Год спустя, Эрнст и Рудольф стали первыми читателями драмы Гейма "Свадьба Бартоломео Руджери". С 1907 г. Эрнст Бальке изучал романскую и английскую филологию. Именно он познакомил Гейма с поэзией Китса, Бодлера, Верлена и Рембо (об этом свидетельствуют записи в дневнике Гейма). На вечерах "Неопатетического кабаре" Бальке и Гейм почти всегда появлялись вместе. Как вспоминал позже один из членов Нового клуба Эрвин Левинсон, Бальке, худой, высокорослый, немного женственный, составлял примечательный контраст коренастому и невысокому Гейму.В 1911 г. в первом номере экспрессионистского журнала «Акцион» Бальке анонимно опубликовал рецензию на книгу "Вечный день" — один из первых отзывов на стихотворный сборник Гейма, — в которой высоко оценил талант своего друга.16 января 1912 г., в девять часов утра, Эрнст Бальке и Георг Гейм встретились на железнодорожном вокзале Шарлоттенбург и отправились кататься на коньках на озеро Ванзее. После того как Эрнст, пообещавший родителям вернуться домой к пяти часам вечера, так и не пришел с прогулки, Рудольф Бальке по просьбе матери отправился на поиски своего брата. Родители Гейма не волновались, они привыкли к тому, что их сын часто приходил домой глубоко за полночь.Поговорив с контролером, который с утра работал на вокзале Шарлоттенбург, Рудольф Бальке выяснил, что Эрнст и Георг покупали билеты до станции Пихельсберг; он не решился ехать туда в тот же день — было уже темно. На следующий день, рано утром, он вместе со своим приятелем Гансом Томасом начал розыск пропавших.Рудольф Бальке и Ганс Томас установили, что в последний раз Гейма и его друга видели в небольшом трактире на острове Линдвердер, куда они зашли, чтобы согреться. Потом Георг и Эрнст собирались продолжить свой путь по льду реки Хафель в сторону местечка Шваненвердер на Ванзее.Сильный снегопад и метель, случившиеся в ночь с 16 на 17 января, значительно осложнили поиски: еледы, по которым можно было бы определить путь пропавших, замело. К полудню, пройдя несколько километров по льду, Рудольф и Ганс случайно наткнулись на припорошенные снегом перчатку и шапочку Гейма. Они также обнаружили, что лед рядом тонок, будто он образовался недавно. Бальке и Томас отметили это место и решили вернуться в город за помощью.На обратном пути им встретились несколько лесорубов. Когда Рудольф описал рабочим Гейма и Бальке, те вспомнили, что приблизительно в три часа дня слышали со стороны реки чьи-то крики о помощи. Рабочие рассказали, что во льду реки делают проруби, чтобы оставшиеся на зиму птицы могли кормиться рыбой. К утру прорубь часто покрывается некрепким льдом, эти места становятся чрезвычайно опасными. Возможно, катавшиеся на коньках провалились в одну из таких прорубей.У Рудольфа Бальке не было сомнений в том, что его самые страшные ожидания оправдались и что Эрнста и Георга нет среди живых. К вечеру он вернулся в Берлин, чтобы известить о случившемся несчастье своих родственников и родителей Гейма.18 января начались поиски тел, продолжавшиеся в течение всего дня; они, однако, не увенчались успехом. В тот же вечер почти все берлинские газеты поместили сообщения о трагическом случае. Следующие два дня Рудольф Бальке, полиция и рыбаки, нанятые Оскаром Бальке, все еще пытались найти погибших. Лишь 20 января удалось вытащить из воды тело Георга Гейма.Его перевезли в морг кладбища Шильдхорн, находившегося неподалеку от места трагедии в глубине леса (на этом кладбище обычно хоронили самоубийц). Как вспоминал Ганс Томас, на лице Гейма застыла горькая улыбка, казалось, что он просто спит. Рассказывали, что в морге Гейм лежал рядом с изуродованным трупом бросившегося под поезд юноши и 18-летней помощницы некоего берлинского художника, утопившейся в реке; ее голову к тому времени уже обгрызли крысы. Два дня спустя, 22 января, гроб с телом поэта был перевезен в Берлин. 24 января состоялись похороны Гейма.Тело Эрнста Бальке было обнаружено только через две недели, 6 февраля.Следствие воссоздало приблизительную картину трагедии: Эрнст Бальке, скорее всего, провалился первым. Падая, он ушибся головой об лед, потерял сознание и стремительно исчез под водой. Гейм бросился в прорубь на помощь другу, но понял, что ничем не сможет помочь Эрнсту; пытался выбраться из воды, но не смог. В течение получаса он безуспешно звал на помощь, отчаянно пытался вылезти на крепкий лед, в конце концов силы покинули его.Некоторые стихотворения Эрнста Бальке, сходные по тематике со стихами Гейма, были опубликованы после его смерти в журнале «Акцион» в 1912–1913 гг.

  45. Пифийская одурь. — Пифия — жрица-прорицательница в храме Аполлона в Дельфах, восседавшая на треножнике над расщелиной скалы, откуда поднимались одурманивающие испарения, и произносившая под их влиянием бессвязные слова, которые истолковывались жрецами как пророчества.

  46. Запах луга, манящий пчел. / Поэт, взирающий на злобу глупцов. — Образ пчелы — один из ведущих в этом стихотворении. Согласно дельфийской традиции, именно пчелы построили храм Аполлона в Дельфах. Пчела — традиционный символ поэтического слова, поэта и поэзии. Образ пчелы, связанный так же со сферой смерти, отсылает к мифологеме поэта, спускающегося в Царство мертвых, к смерти, ради обретения высшей творческой силы — новой жизни, бессмертия.

  47. 12 октября 1492 — Официальная дата открытия Америки. В этот день Христофор Колумб на трех каравеллах ("Санта-Мария", «Пинта» и "Нинья") достиг острова Сан-Сальвадор в Багамском архипелаге.

  48. Бугшприт — горизонтальный или наклонный брус, выставленный вперед с носа парусного судна; служит для вынесения вперед носовых парусов, для улучшения маневренных качеств судна.

  49. Вечерние облака в золотом небе / Играют ширью безоблачных городов. — Колумб у Гейма видит не Америку, а лишь ее отражение в ночном небе ("Im Nachtgewölke spiegeln grosse Städte") — такой образ напрямую отсылает к стихотворению Ш. Бодлера «Путешествие». Отсюда уподобление Колумбова корабля кораблю мертвецов, и определенная созвучность «Колумба» стихотворению "Летучий Голландец".В этом стихотворении Гейма Колумб отождествляется со смертью, Америка же — с одной стороны — иллюзия, с другой — рай, который будет уничтожен, лишь только до его берегов доплывет знаменитый мореплаватель: в немецком оригинале на это указывает тревожное «noch» ("пока еще") в последней строчке стихотворения: "Dort schlummert noch in Frieden Salvador" ("Там дремет пока еще покойно Сальвадор").

  50. Мариины раны… — Со времен средневековья в католической иконографии принято изображать душевные муки Богоматери в виде кровавых ран на ее теле.`

  51. Пальмира — город в Сирии, к северу от Дамаска, его расцвет пришелся на III в. до н. э.

  52. Гаснет Ливан, / Обитель кедров во имя Божье. — Ливанские кедры упоминаются в Библии.

  53. Ида — горная цепь в Малой Азии. Место брака Зевса и Геры, а кроме того, центр культа богини Кибелы. На Иде свершился также суд Париса. Когда Троя была взята греками, на Иде зажгли костер; его увидели на заморской горе и зажгли другой костер, и так, от горы к горе, известие о победе дошло до Халкиды и до столичного Аргоса.

  54. Геллеспонт — древнегреческое название Дарданелл, пролива между Европой и Азией.

  55. Осса — гора в Греции, на берегу Эгейского моря.

  56. Халкида — город южнее Оссы, на берегу пролива, направления течения которого меняются шесть раз в день. Еще южнее расположен Марафон, место знаменитого сражения, а еще южнее — Элида, столица олимпийских игр.

  57. Птица корморан — мифическая птица, упоминающаяся в "Истории животных" Аристотеля.

  58. …и листьями плачет ива / Над ней, над мукой, не знавшей слов. — Ср. с известной песней Дездемоны из 4-го акта шекспировской трагедии "Отелло".

  59. Молох — бог солнца, огня и войны, почитавшийся в Финикии и Карфагене, которому приносились человеческие жертвы (обычно на костре), часто дети. Олицетворение жестокой силы, требующей человеческих жертв.

  60. …Некий на стульчаке / Ими правит жезлом железным… — Аллюзия на Антихриста (ср. "Я дам ему власть над язычниками, и он будет пасти их посохом железным". Откр 3, 26–27).

  61. Якоб ван Годдис (настоящее имя Ганс Давидсон, 1887-ок. 1942) — близкий друг Георга Гейма, поэт, автор широко известного стихотворения "Конец света", один из активных членов Нового клуба. В 1912 г. попал в клинику для душевнобольных, откуда сбежал. До 1914 г. скитался по Европе, в 1914 г. помещен в частную психиатрическую лечебницу, где провел большую часть своей жизни. Как и другие умалишенные, в годы нацизма был депортирован и уничтожен фашистами.В 1910–1914 гг. стихи Годдиса публиковались в экспрессионистских журналах «Акцион», "Факел", "Штурм".Несмотря на дружеские отношения, Гейм считал ван Годдиса своим конкурентом, о чем свидетельствует запись в дневнике: "Проблема Гейм — ван Годдис. Годдис сдержанный. Гейм — громкий. Два вида энергии. Сдержанное — сильней, поэтому Годдис кажется сильнее (…) У Годдиса нет маски. Гейм скрыт под маской (…), Годдис ведь ничего не может. Как можно этого не видеть?" (Heym G. Dichtungen und Schriften. Bd. 3. S. 155).В том же номере журнала «Акцион», где были опубликованы «Спящие» Гейма, ван Годдис напечатал свое стихотворение «Спящие» ("Die Träumende") с посвящением Гейму.Считается, что смерть Гейма спровоцировала у ван Годдиса первый приступ тяжелой нервной болезни: поэт связал гибель своего друга с их общим интересом к оккультизму и почувствовал себя виноватым в его гибели. Известно, что в психиатрической лечебнице ван Годдис работал над пьесой "Смерть Георга Гейма", рукопись которой была утеряна.

  62. К выдуманной возлюбленной. — Под "выдуманной возлюбленной" поэт подразумевает смерть.

  63. Клубясь, как дымы… — В этой и в последующей строфах Гейм следует античным представлениям (в частности Гомеру) о неспокойной жизни мертвых в Аиде.

  64. Подземных врат лиловый аметист… — Аметист — двенадцатый камень в основании Небесного Иерусалима (Откр 21, 20).

  65. И длинной тенью полетит на запад… — Запад в мифологии многих народов соотносится со смертью, холодом; это традиционное место расположения Царства мертвых.