Посвящается Карлу Соломону
Я видел, как лучшие люди моего поколения сходили с ума, умирали, голые, бились в истерике,
ползли на рассвете по негритянским трущобам, искали злой дозы,
хипстеры с лицами ангелов, сгорали в древнем звездном динамо механической ночи,
нищие оборванцы, осунувшиеся, под кайфом, дымили в сверхъестественной тьме заледенелых квартир, плыли над городами и видели джаз,
подставляли свои мозги под грохот наземки, видели магометовых ангелов, пьяных и просветленных, на крышах бомжатников,
кочевали по универам с холодным блеском в глазах, прозревали Арканзас и сияние Блейка под громом ученого бреда,
исключенные из академий за крейзонутость и публикацию матерных од в окнах своих черепов,
забившись в небритые номера, в одних трусах, сжигали купюры в корзинах, слушали Ужас сквозь стенку,
как их хватали за лобковые бороды на обратном пути из Ларедо[1] в Нью-Йорк с полными поясами мексиканской травы,
как они жрали огонь в дешевых отелях, глотали смолу и смерть на Парадайз-Элли, а по ночам прочищали свои тела
снами глюками наркотой спиртом хуями и яйцами яйцами,
упоительная слепота; голова, набитая хмурыми улицами и грозой, прыгает меж полюсов Канады и Патерсона[2] и освещает весь неподвижный мир Безвременья,
пейотовая твердость залов, рассветы на зеленых окраинах кладбищ, вино на крыше, одинокие светофоры с неоновыми мигалками отъехавшего наркомана, танец солнца, луны и деревьев в завывающей зимней бруклинской[3] мгле, речи у мусорных баков и легкомысленного короля,
завсегдатаи подземки, под бензедрином, неслись и неслись из Бэттери[4] в Бронкс[5], в священную землю, пока стук колес и крики детей не заедут им в зубы, не выпотрошат мозги и не высушат блеск в сумрачном мареве Зоопарка,
плавали ночь напролет в подлодке «Бикфорда», выныривали после обеда и сосали выдохшееся пиво в пустынном «Фугацци»[6], внимая трубному гласу из водородного автомата,
говорили без умолку четверо суток подряд, переходя из парка на флэт с флэта в бар из бара в «Бельвю»[7] из «Бельвю» в музей из музея на Бруклинский мост,
погибшее войско перипатетиков, прыгали со ступенек с пожарных лестниц с подоконников с «Эмпайр Стейт»[8] с луны,
орали блевали грузили шептали о том, как было в больнице, в тюрьме, на войне,
семь дней и ночей, со сверкающими глазами, ворох воспоминаний, мясо для синагоги, брошенное на мостовую,
ушедшие в нигдешний дзэнский Нью-Джерси, оставившие на память наборы стремных открыток с видами «Атлантик-Сити Холл»[9],
восточный холодный пот, танжерский[10] скрежет зубовный, китайскую головную боль во время ломки в жутком гостиничном номере где-то в Ньюарке[11],
бродили бродили бродили по полуночным вокзалам, не зная, куда уехать, и уезжали, не оставляя ни боли ни сожалений,
подкуривали в товарняках-варняках-няках, брели по колено в снегу на далекие фермы сквозь ночь праотцов,
изучали Плотина, Эдгара По, Сан Хуана де ла Крус, телепатию, боп, каббалу, и космос бросался к ногам их в Канзасе,
шатались по дорогам Айдахо, искали индейских мистиков, настоящих индейских мистиков,
видели Балтимор, пылавший в небесном экстазе, и думали, это просто съезжает крыша,
под моросящим зимним дождем садились в машину к Китайцу из Оклахомы,
жалкие и голодные, тащились через весь Хьюстон[12] в поисках джаза, секса, хоть супа, хотели поговорить с богатым испанцем об Америке и о Вечном (напрасный труд!), и потом уплывали в Африку,
исчезали в кратерах мексиканских вулканов, оставив лишь тень от брезентных штанов да лаву и пепел поэзии, рассыпанный в очаге, в Чикаго,
и снова на западном побережье преследовали ФБР, с бородами и в шортах, большие глаза пацифиста, сексуальный загар, и листовки «попробуй врубись»,
выжигали сигаретами дырки в руках, протестуя против табачного дурмана капитализма,
раздавали на Юнион-Сквер[13] ультракомми-брошюры, плакали и раздевались под плач сирен в Лос-Аламосе[14], и плакали на Уолл-стрит[15], и паром Стейтен-Айленда[16] тоже оплакивали,
голые, с криком падали в обморок в белых гимнастических залах и трепетали при виде строения прочих скелетов,
кусали копов за шею и сладострастно визжали в «клетках», виновные лишь в содомии да в собственном кайфе,
ползали на коленях и выли в метро, махали яйцами и стихами, когда их стаскивали с карнизов,
подставляли послушную задницу безгрешным мотоциклистам и стонали от радости,
отсасывали у матросов, этих земных ангелов, и давали отсасывать им, о нежность Атлантики, о Карибская нега,
трахались утром, трахались вечером, в зарослях роз, на газонах общественных парков, на кладбищах, и раздаривали сперму каждому, кто мог и хотел,
силились рассмеяться, но только икали и всхлипывали под конец в кабинке турецкой бани, а нагой белокурый ангел пронзал их мечом,
променявшие своих мальчиков на трех одноглазых старух судьбы: старуху гетеросексуального доллара, старуху, мигающую из утробы, и старуху, отсиживающую свою жопу и режущую тонкую нить интеллекта на ткацком станке ремесла,
те, кто трахался исступленно и ненасытно с банкой пива с подружкой с сигаретами со свечкой и падал с кровати и трахался на полу и в прихожей и, сползая по стенке, видел божественную пизду и кончал, извергая последнюю сперму сознанья,
кто лизал клитор миллионам девчонок в дрожащих лучах заката, просыпался с красным лицом и снова лизал клитор заре, и светил своей задницей возле сараев и голый купался в пруду,
кто блядовал в Колорадо, в сотнях украденных джипов, Н. К., тайный герой этих стихов, ебарь, Адонис денверской[17] радости, сколько девочек ты перетрахал на пустырях в подсобках кафе на расшатанных стульях кинотеатров и в пещерах на вершине горы, сколько тощих официанток с задранными юбочками на обочинах, и вы, соллипсизмы бензоколоночных даблов и кусты родного села,
кто исчезал на широких, убогих экранах, растворялся в снах, внезапно будил Манхэттен, вылезал из подвалов, весь пропитанный бессердечным токаем и стальными кошмарами Третьей авеню[18], и ковылял на биржу труда,
кто целую ночь шатался в ботинках, залитых кровью, по заснеженным докам и ждал, когда Ист-Ривер[19] откроет двери в жарко натопленном доме с грудами опия,
кто создавал великие суицидальные драмы на жилых берегах Гудзона под голубым военным прожектором месяца, и чьи головы навсегда увенчает лавр забвенья,
кто питался тушеной ягнятиной воображения и переваривал крабов в вонючих канавах Бауэри[20],
кто рыдал над городскими романсами, тележками с луком и старой шарманкой,