Волшебница Шалотт и другие стихотворения - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 3

I

THE POET’S SONG

The rain had fallen, the Poet arose,He pass’d by the town and out of the street,A light wind blew from the gates of the sun,And waves of shadow went over the wheat,And he sat him down in a lonely place,And chanted a melody loud and sweet,That made the wild-swan pause in her cloud,And the lark drop down at his feet.The swallow stopt as he hunted the fly,The snake slipt under a spray,The wild hawk stood with the down on his beak,And stared, with his foot on the prey,And the nightingale thought, ‘I have sung many songs,But never a one so gay,For he sings of what the world will beWhen the years have died away.’

ПЕСНЯ ПОЭТА

Ливень схлынул, и вышел Поэт за порог,Миновал дома, городской предел,Ветерок подул от закатных туч,Над волнами ржи, как дрожь, пролетел.А Поэт нашел одинокий холмИ так звонко, так сладко песню запел —Дикий лебедь заслушался в небесах,Наземь жаворонок слетел.Стриж забыл на лету догонять пчелу,Змейка юркнула в свой приют,Ястреб с пухом жертвы в клюве застыл,Он скорей растерян, чем лют;Соловей подумал: «Мне так не спеть,На земле так, увы, не поют —Он поет о том, каким будет мир,Когда годы и время пройдут».

Г. Кружков

MARIANA

‘Mariana in the moated grange’ —

Measure for Measure

With blackest moss the flower-plotsWere thickly crusted, one and all:The rusted nails fell from the knotsThat held the pear to the gable-wall.The broken sheds look’d sad and strange:Unlifted was the clinking latch;Weeded and worn the ancient thatchUpon the lonely moated grange.She only said, ‘My life is dreary,He cometh not,’ she said;She said, ‘I am aweary, aweary,I would that I were dead!’Her tears fell with the dews at even;Her tears fell ere the dews were dried;She could not look on the sweet heaven.Either at morn or eventide.After the flitting of the bats,When thickest dark did trance the sky,She drew her casement-curtain by,And glanced athwart the glooming flats.She only said, ‘The night is dreary,He cometh not,’ she said;She said, ‘I am aweary, aweary,I would that I were dead!’Upon the middle of the night,Waking she heard the night-fowl crow:The cock sung out an hour ere light:From the dark fen the oxen’s lowCame to her: without hope of change,In sleep she seem’d to walk forlorn,Till cold winds woke the grey-eyed mornAbout the lonely moated grange.She only said, ‘The day is dreary,He cometh not,’ she said;She said, ‘I am aweary, aweary,I would that I were dead!’About a stone-cast from the wallA sluice with blacken’d waters slept,And o’er it many, round and small,The cluster’d marish-mosses crept.Hard by a poplar shook alway,All silver-green with gnarled bark:For leagues no other tree did markThe level waste, the rounding gray.She only said, ‘My life is dreary,He cometh not,’ she said;She said, ‘I am aweary, aweary,I would that I were dead!’And ever when the moon was low,And the shrill winds were up and away,In the white curtain, to and fro,She saw the gusty shadow sway.But when the moon was very low,And wild winds bound within their cell,The shadow of the poplar fellUpon her bed, across her brow.She only said, ‘The night is dreary,He cometh not,’ she said;She said, ‘I am aweary, aweary,I would that I were dead!’All day within the dreamy house,The doors upon their hinges creak’d;The blue fly sung in the pane; the mouseBehind the mouldering wainscot shriek’d,Or from the crevice peer’d about.Old faces glimmer’d thro’ the doors,Old footsteps trod the upper floors,Old voices called her from without.She only said, ‘My life is dreary,He cometh not,’ she said;She said, ‘I am aweary, aweary,I would that I were dead!’The sparrow’s chirrup on the roof,The slow clock ticking, and the soundWhich to the wooing wind aloofThe poplar made, did all confoundHer sense; but most she loathed the hourWhen the thick-moted sunbeam layAthwart the chambers, and the dayWas sloping toward his western bower.Then, said she, ‘I am very dreary,He will not come’, she said;She wept, ‘I am aweary, aweary,Oh God, that I were dead!’

МАРИАНА

В усадьбе, обнесенной рвом…

Шекспир. Мера за меру

На клумбах мох как черный креп,Аллеи глухи и мрачны,И гвозди выпали из скреп,Державших грушу у стены.И в запустенье вековомСтроенья ветхие стоят,Пустых окон тоскливый ряд —На мызе, окруженной рвом.«Как жизнь пуста! — она сказала. —Он не придет и впредь.А я устала, так устала,Уж лучше умереть!»На небе отгорел закат,Рассыпался горстями рос.Поднять не в силах скорбный взгляд,Она лила потоки слез.Мышей летучих вился рой,И становилось все темней.Закрывши окна, в мир тенейОна вошла ночной порой.«Как ночь темна! — она сказала. —Он не придет и впредь.А я устала, так устала,Уж лучше умереть!»Она проснулась: на землеЦарила ночь, сойдя с высот.Бык сонно замычал во мгле,Выпь закричала средь болот.Во сне она брела с трудом,Сама не ведая куда.Заря зажглась осколком льдаНад мызой, окруженной рвом.«Как день тосклив! — она сказала. —Он не придет и впредь.А я устала, так устала,Уж лучше умереть!»Дремал под каменной стенойЗабытый, почерневший шлюзИ мох ползучей пеленойВоды с землей скреплял союз.Над шлюзом тополь-исполинСтряхнул листву, коряв и гол.На много миль лишь этот стволТорчал над пустошью трясин.«Как жизнь пуста! — она сказала. —Он не придет и впредь.А я устала, так устала,Уж лучше умереть!»Когда всходила ввысь луна,И ветер дул, и вечер гас,На белой завеси окнаТень тополя пускалась в пляс.Но если ясной ночь была,А ветры прекращали дуть,То спящей на лицо и грудьЛожилась тень, как вестник зла.«Как ночь темна! — она сказала. —Он не придет и впредь.А я устала, так устала,Уж лучше умереть!»Влачился мирно скучный день.Все было тихо, слышно лишь,Как дверь скрипит, жужжит слепень,Пищит под половицей мышь.Но зов былого все властнейЗвучал: то задрожит крыльцо,То вдруг в окне мелькнет лицоИз навсегда ушедших дней.«Как жизнь пуста! — она сказала. —Он не придет и впредь.А я устала, так устала,Уж лучше умереть!»Со стенки — тиканье часов,Гвалт воробьиный средь ветвейИ ветра заунывный зов —Все было нестерпимо ей.Но ненавистнее стократТот час, когда тонул весь домВ сиянье солнца золотомИ день клонился на закат.«Как страшно мне! — она рыдала.Он не придет и впредь.А я устала, так устала!Господь, дай умереть!»

М. Виноградова

THE LADY OF SHALOTT

PART I

On either side the river lieLong fields of barley and of rye,That clothe the wold and meet the sky;And thro’ the field the road runs byTo many-tower’d Camelot;And up and down the people go,Gazing where the lilies blowRound an island there below,The island of Shalott.Willows whiten, aspens quiver,Little breezes dusk and shiverThro’ the wave that runs for everBy the island in the riverFlowing down to Camelot.Four grey walls, and four grey towers,Overlook a space of flowers,And the silent isle imbowersThe Lady of Shalott.By the margin, willow-veil’d,Slide the heavy barges trail’dBy slow horses; and unhail’dThe shallop flitteth silken-sail’dSkimming down to Camelot:But who hath seen her wave her hand?Or at the casement seen her stand?Or is she known in all the land,The Lady of Shalott?Only reapers, reaping earlyIn among the bearded barley,Hear a song that echoes cheerlyFrom the river winding clearly,Down to tower’d Camelot:And by the moon the reaper weary,Piling sheaves in uplands airy,Listening, whispers ‘Tis the fairy Lady of Shalott.’

PART II

There she weaves by night and dayA magic web with colours gay.She has heard a whisper say,A curse is on her if she stayTo look down to Camelot.She knows not what the curse may be,And so she weaveth steadily,And little other care hath she,The Lady of Shalott.And moving thro’ a mirror clearThat hangs before her all the year’Shadows of the world appear.There she sees the highway nearWinding down to Camelot:There the river eddy whirls,And there the surly village-churls,And the red cloaks of market girls,Pass onward from Shalott.Sometimes a troop of damsels glad,An abbot on an ambling pad,Sometimes a curly shepherd-lad,Or long-hair’d page in crimson clad,Goes by to tower’d Camelot;And sometimes thro’ the mirror blueThe knights come riding two and two:She hath no loyal knight and true,The Lady of Shalott.But in her web she still delightsTo weave the mirror’s magic sights,For often thro’ the silent nightsA funeral, with plumes and lights,And music, went to Camelot:Or when the moon was overhead,Came two young lovers lately wed.‘I am half sick of shadows,’ saidThe Lady of Shalott.

PART III

A bow-shot from her bower-eaves,He rode between the barley-sheaves,The sun came dazzling thro’ the leaves,And flamed upon the brazen greavesOf bold Sir Lancelot.A red-cross knight for ever kneel’dTo a lady in his shield,That sparkled on the yellow field,Beside remote Shalott.The gemmy bridle glitter’d free,Like to some branch of stars we seeHung in the golden Galaxy.The bridle bells rang merrilyAs he rode down to Camelot:And from his blazon’d baldric slungA mighty silver bugle hung,And as he rode his armour rung,Beside remote Shalott.All in the blue unclouded weatherThick-jewell’d shone the saddle-leather,The helmet and the helmet-featherBurn’d like one burning flame together,As he rode down to Camelot.As often thro’ the purple night,Below the starry clusters bright,Some bearded meteor, trailing light,Moves over still Shalott.His broad clear brow in sunlight glow’d;On burnish’d hooves his war-horse trode;From underneath his helmet flow’dHis coal-black curls as on he rode,As he rode down to Camelot.From the bank and from the riverHe flash’d into the crystal mirror,‘Tirra lirra,’ by the riverSang Sir Lancelot.She left the web, she left the loom,She made three paces thro’ the room,She saw the water-lily bloom,She saw the helmet and the plume,She look’d down to Camelot.Out flew the web and floated wide;The mirror crack’d from side to side;‘The curse is come upon me,’ criedThe Lady of Shalott.

PART IV

In the stormy east-wind straining,The pale yellow woods were waning,The broad stream in his banks complaining,Heavily the low sky rainingOver tower’d Camelot;Down she came and found a boatBeneath a willow left afloat,And round about the prow she wroteThe Lady of Shalott.And down the river’s dim expanseLike some bold seёr in a trance,Seeing all his own mischance —With a glassy countenanceDid she look to Camelot.And at the closing of the dayShe loosed the chain, and down she lay;The broad stream bore her far away,The Lady of Shalott.Lying robed in snowy whiteThat loosely flew to left and right —The leaves upon her falling light —Thro’ the noises of the nightShe floated down to Camelot:And as the boat-head wound alongThe willowy hills and fields among,They heard her singing her last song,The Lady of Shalott.Heard a carol, mournful, holy,Chanted loudly, chanted lowly,Till her blood was frozen slowly,And her eyes were darken’d wholly,Turn’d to tower’d Camelot.For ere she reach’d upon the tideThe first house by the water-side,Singing in her song she died,The Lady of Shalott.Under tower and balcony,By garden-wall and gallery,A gleaming shape she floated by,Dead-pale between the houses high,Silent into Camelot.Out upon the wharfs they came,Knight and burgher, lord and dame,And round the prow they read her name,The Lady of Shalott.Who is this? and what is here?And in the lighted palace nearDied the sound of royal cheer;And they cross’d themselves for fear,All the knights at Camelot:But Lancelot mused a little space;He said, ‘She has a lovely face;God in his mercy lend her grace,The Lady of Shalott.’

ВОЛШЕБНИЦА ШАЛОТТ

ЧАСТЬ I

По берегам реки леглиПоля возделанной земли,Что с небом сходятся вдали,А через луг — тропа в пылиУводит к замку Камелот.Проходят люди чередой,Глядят туда, где над водойКачает лилии прибойВкруг острова Шалотт.Дремлют буки, никнут ивы,Ветерок колышет нивы,Волны вечного приливаМимо острова ленивоКатят к замку Камелот.Башен четырех громадыПоднимаются над садом —То — безмолвная оградаВолшебницы Шалотт.Кони под зеленой сеньюТянут барки по теченью;Покоряясь дуновенью,Челноки крылатой теньюМчатся к замку Камелот.Но кто в какие временаЕе приметил у окна?Известна ль в тех краях она —Волшебница Шалотт?Лишь селяне, что с рассветомЖать овес выходят летом,Слышат песнь: при звуке этомЭхо радостным ответомБудит замок Камелот.Ровно сноп к снопу ложится,И, устало внемля, жницыШепчут: «Это — чаровница,Госпожа Шалотт».

ЧАСТЬ II

Часами долгими подрядОна волшебный ткет наряд.Проклятью сбыться, говорят,Коль труд прервет она, чтоб взглядСклонить на замок Камелот.Ей суть проклятья не ясна,Но ткет с усердием она,К иным заботам холодна, —Волшебница Шалотт.Она следит игру тенейВ прозрачном зеркале: пред нейВ извечной смене лет и днейПроходит череда людейПо дороге в Камелот.Ключи на перекатах бьют;Угрюмый деревенский людИ жены с ярмарки бредутОт острова Шалотт.Чреда придворных кавалькад,На смирном мерине — аббат,Порой пастух, гоня телят,Иль юный паж в плаще до пятПроходят к замку Камелот.Порой в зеркальной мгле глубинВозникнет конный паладин, —Не отдал сердца ни одинВолшебнице Шалотт.Но любо ей сплетать в узорВидения, что дразнят взор;Порой, торжественно-нескор,Дрог погребальных скорбный хорУводит к замку Камелот:Раз двое в зареве луныШли, молоды и влюблены;И молвила: «Не в радость — сны»,Волшебница Шалотт.

ЧАСТЬ III

Луч солнца в кронах засиял,Зажегся светом лат металл:То, крепостной минуя вал,По сжатым нивам проезжалОтважный Ланцелот.Герб на щите: пред госпожойКолена преклонил герой;Лучился отблеск золотойБлиз острова Шалотт.Поводья украшал агат,Как звезд кристаллы, что горятВ короне золотых плеяд;Звенели колокольцы в ладДорогой к замку Камелот.Сверкала перевязь с гербом,И рог лучился серебром;Звон лат будил поля, как гром,Близ острова Шалотт.Погожие синели дали:Каменья на седле сияли,Цветные перья шлем венчали,И словно пламя полыхали,Дорогой к замку Камелот.Так, затмевая звезд узор,В пурпурной ночи метеорПроносится, лучист и скор,Над островом Шалотт.Взор прям и смел, душа ясна,До самых плеч, как смоль черна,Спадала локонов волнаТого, кто поступь скакунаНаправил к замку Камелот.Гладь зеркально-колдовскаяЗамерцала, отражая:«Тирра-лирра», — проезжая,Пел сэр Ланцелот.Она, забыв о полотнеИ прялке, встала, чтоб в окнеУзреть кувшинки на волнеИ паладина на коне,Взглянуть на замок Камелот.Ткань прочь унесена была,И раскололась гладь стекла;«Сбылось проклятье», — воззвалаВолшебница Шалотт.

ЧАСТЬ IV

Порывам ветра уступая,Лес осыпался, поникая;Зло пенилась волна речная;И ливня пелена сплошнаяЗаслонила Камелот.Вниз сошла она, к причалу,Где волна ладью качала,И вдоль борта начертала:«Волшебница Шалотт».Как жрец, с судьбой вступивший в спор,Свой прозревает приговор,Сквозь дымку, за речной просторОна остекленевший взорВперила вдаль, на Камелот.А в предзакатной тишинеЦепь отвязала, и в челнеВдаль заскользила вслед волнеВолшебница Шалотт.Под дуновеньем ветеркаДрожали белые шелка;Клонились ветви ивняка;Сквозь ночь ладью влекла рекаК воротам замка Камелот.Ладья, потоку покорясь,Вдоль взгорьев и полей неслась,И песнь последняя лиласьВолшебницы Шалотт.Звучала песнь, свята, грустна,То звонко, то едва ясна;Кровь остывала, пеленаЗастлала взор, пока онаГлядела вдаль, на Камелот.И только речка донеслаЛадью до первого села,Напев прервался: умерлаВолшебница Шалотт.Вдоль галереи, под мостом,Минуя башню, сад и дом,Скользил мерцающий фантом,Потоком в тишине влекомВ гордый замок Камелот.Люд собрался на причале:Лорды, дамы, сенешали,И вдоль борта прочитали:«Волшебница Шалотт».Кто пред нами? Что случилось?В башне, где окно светилось,Ожиданье воцарилось.Оробев, перекрестиласьСтража замка Камелот.Но Ланцелот, помедлив миг,Сказал: «Ее прекрасен лик;Господь, во благости велик,Будь милостив к Шалотт».

Д. Катар

ULYSSES

It little profits that an idle king,By this still hearth, among these barren crags,Match’d with an aged wife, I mete and doleUnequal laws unto a savage race,That hoard, and sleep, and feed, and know not me.I cannot rest from travel: I will drinkLife to the lees: all times I have enjoy’dGreatly, have suffer’d greatly, both with thoseThat loved me, and alone; on shore, and whenThro’ scudding drifts the rainy HyadesVext the dim sea: I am become a name;For always roaming with a hungry heartMuch have I seen and known; cities of menAnd manners, climates, councils, governments,Myself not least, but honour’d of them all;And drunk delight of battle with my peers,Far on the ringing plains of windy Troy.I am a part of all that I have met;Yet all experience is an arch wherethro’Gleams that untravell’d world, whose margin fadesFor ever and for ever when I move.How dull it is to pause, to make an end,To rust unburnish’d, not to shine in use!As tho’ to breathe were life. Life piled on lifeWere all too little, and of one to meLittle remains: but every hour is savedFrom that eternal silence, something more,A bringer of new things; and vile it wereFor some three suns to store and hoard myself,And this gray spirit yearning in desireTo follow knowledge like a sinking star,Beyond the utmost bound of human thought.This is my son, mine own Telemachus,To whom I leave the sceptre and the isle —Well-loved of me, discerning to fulfilThis labour, by slow prudence to make mildA rugged people, and thro’ soft degreesSubdue them to the useful and the good.Most blameless is he, centred in the sphereOf common duties, decent not to failIn offices of tenderness, and payMeet adoration to my household gods,When I am gone. He works his work, I mine.There lies the port; the vessel puffs her sail:There gloom the dark broad seas. My mariners,Souls that have toil’d, and wrought, and thought with me —That ever with a frolic welcome tookThe thunder and the sunshine, and opposedFree hearts, free foreheads - you and I are old;Old age hath yet his honour and his toil;Death closes all: but something ere the end,Some work of noble note, may yet be done,Not unbecoming men that strove with Gods.The lights begin to twinkle from the rocks:The long day wanes: the slow moon climbs: the deepMoans round with many voices. Come, my friends,’Tis not too late to seek a newer world.Push off, and sitting well in order smiteThe sounding furrows; for my purpose holdsTo sail beyond the sunset, and the bathsOf all the western stars, until I die.It may be that the gulfs will wash us down:It may be we shall touch the Happy Isles,And see the great Achilles, whom we knew.Tho’ much is taken, much abides; and tho’We are not now that strength which in old daysMoved earth and heaven; that which we are, we are;One equal temper of heroic hearts,Made weak by time and fate, but strong in willTo strive, to seek, to find, and not to yield.

УЛИСС

Что пользы, если я, никчемный царьБесплодных этих скал, под мирной кровлейСтарея рядом с вянущей женой,Учу законам этот темный люд? —Он ест и спит и ничему не внемлет.Покой не для меня; я осушуДо капли чашу странствий; я всегдаСтрадал и радовался полной мерой:С друзьями — иль один; на берегу —Иль там, где сквозь прорывы туч мерцалиНад пеной волн дождливые Гиады.Бродяга ненасытный, повидалЯ многое: чужие города,Края, обычаи, вождей премудрых,И сам меж ними пировал с почетом,И ведал упоенье в звоне битвНа гулких, ветреных равнинах Трои.Я сам — лишь часть своих воспоминаний:Но все, что я увидел и объял,Лишь арка, за которой безграничныйПростор — даль, что все время отступаетПред взором странника. К чему же медлить,Ржаветь и стынуть в ножнах боязливых?Как будто жизнь — дыханье, а не подвиг.Мне было б мало целой груды жизней,А предо мною — жалкие остаткиОдной; но каждый миг, что вырываюУ вечного безмолвья, принесетМне новое. Позор и стыд — беречься,Жалеть себя и ждать за годом год,Когда душа изныла от желаньяУмчать вслед за падучею звездойТуда, за грань изведанного мира!Вот Телемах, возлюбленный мой сын,Ему во власть я оставляю царство;Он терпелив и кроток; он сумеетС разумной осторожностью смягчитьБесплодье грубых душ и постепенноВзрастить в них семена добра и пользы.Незаменим средь будничных забот,Отзывчив сердцем, знает он, как должноЧтить без меня домашние святыни:Он выполнит свое, а я — свое.Передо мной — корабль. Трепещет парус.Морская даль темна. Мои матросы,Товарищи трудов, надежд и дум,Привыкшие встречать веселым взоромГрозу и солнце, — вольные сердца!Вы постарели, как и я. Ну что ж;У старости есть собственная доблесть.Смерть обрывает все; но пред концомЕще возможно кое-что свершить,Достойное сражавшихся с богами.Вон замерцали огоньки по скалам;Смеркается; восходит месяц; безднаВокруг шумит и стонет. О друзья,Еще не поздно открывать миры, —Вперед! Ударьте веслами с размахуПо звучным волнам. Ибо цель моя —Плыть на закат, туда, где тонут звездыВ пучине Запада. И мы, быть может,В пучину канем — или доплывемДо Островов Блаженных и увидимВеликого Ахилла (меж другихЗнакомцев наших). Нет, не все ушло.Пусть мы не те богатыри, что встарьПритягивали землю к небесам,Мы — это мы; пусть время и судьбаНас подточили, но закал все тот же,И тот же в сердце мужественный пыл —Дерзать, искать, найти и не сдаваться!

Г. Кружков

TITHONUS

The woods decay, the woods decay and fall,The vapours weep their burthen to the ground,Man comes and tills the field and lies beneath,And after many a summer dies the swan.Me only cruel immortality Consumes: I wither slowly in thine arms,Here at the quiet limit of the world,A white-hair’d shadow roaming like a dreamThe ever-silent spaces of the East,Far-folded mists, and gleaming halls of morn.Alas! for this gray shadow, once a man —So glorious in his beauty and thy choice,Who madest him thy chosen, that he seem’dTo his great heart none other than a God!I ask’d thee, ‘Give me immortality.’Then didst thou grant mine asking with a smile,Like wealthy men who care not how they give.But thy strong Hours indignant work’d their wills,And beat me down and marr’d and wasted me,And tho’ they could not end me, left me maim’dTo dwell in presence of immortal youth,Immortal age beside immortal youth,And all I was, in ashes. Can thy love,Thy beauty, make amends, tho’ even now,Close over us, the silver star, thy guide,Shines in those tremulous eyes that fill with tearsTo hear me? Let me go: take back thy gift:Why should a man desire in any wayTo vary from the kindly race of men,Or pass beyond the goal of ordinanceWhere all should pause, as is most meet for all?A soft air fans the cloud apart; there comesA glimpse of that dark world where I was born.Once more the old mysterious glimmer stealsFrom thy pure brows, and from thy shoulders pure,And bosom beating with a heart renew’d.Thy cheek begins to redden thro’ the gloom,Thy sweet eyes brighten slowly close to mine,Ere yet they blind the stars, and the wild teamWhich love thee, yearning for thy yoke, arise,And shake the darkness from their loosen’d manes,And beat the twilight into flakes of fire.Lo! ever thus thou growest beautifulIn silence, then before thine answer givenDepartest, and thy tears are on my cheek.Why wilt thou ever scare me with thy tears,And make me tremble lest a saying learnt,In days far-off, on that dark earth, be true?‘The Gods themselves cannot recall their gifts.’Ay me! ay me! with what another heartIn days far-off, and with what other eyesI used to watch — if I be he that watch’d —The lucid outline forming round thee; sawThe dim curls kindle into sunny rings;Changed with thy mystic change, and felt my bloodGlow with the glow that slowly crimson’d allThy presence and thy portals, while I lay,Mouth, forehead, eyelids, growing dewy-warmWith kisses balmier than half-opening budsOf April, and could hear the lips that kiss’dWhispering I knew not what of wild and sweet,Like that strange song I heard Apollo sing,While Ilion like a mist rose into towers.Yet hold me not for ever in thine East:How can my nature longer mix with thine?Coldly thy rosy shadows bathe me, coldAre all thy lights, and cold my wrinkled feetUpon thy glimmering thresholds, when the steamFloats up from those dim fields about the homesOf happy men that have the power to die,And grassy barrows of the happier dead.Release me, and restore me to the ground;Thou seёst all things, thou wilt see my grave:Thou wilt renew thy beauty morn by morn;I earth in earth forget these empty courts,And thee returning on thy silver wheels.

ТИФОН

Леса гниют, гниют и облетают,И тучи, плача, ливнями исходят,Устав пахать, ложится в землю пахарь,Пресытясь небом, умирает лебедь.И лишь меня жестокое бессмертьеСнедает: медленно я увядаюВ твоих объятьях на краю Вселенной, —Седая тень, бродящая в туманеСредь вечного безмолвия Востока,В жемчужных, тающих чертогах утра.Увы! седоголовый этот призракКогда-то был мужчиной, полным силы.Избранник твой, он сам себе казалсяБогоподобным, гордым и счастливым.Он попросил тебя: «Дай мне бессмертье!»И ты дала просимое с улыбкой,Как богачи дают — легко, небрежно.Но не дремали мстительные Оры:Бессильные сгубить, они меняОбезобразили, к земле пригнулиИ, дряхлого, оставили томитьсяБлиз юности бессмертной. Чем ты можешь,Любовь моя, теперь меня утешитьВ сей миг, когда рассветная звездаМерцает и дрожит в твоих глазах,Наполненных слезами. Отпусти!Возьми назад свой дар: к чему попыткиУйти от общей участи людскойИ преступить черту, где должен всякийОстановиться и принять судьбу,Дарованную небом человеку.Вдали, в просветах облачных забрезжилТот темный мир, в котором я родился.И вновь зажглись таинственным свеченьемТвой чистый лоб и скаты нежных плеч,И грудь, где сердце бьется обновленно.Вновь разгораются румянцем щеки,И влажные твои глаза — так близкоК моим! — сверкают ярче. Звезды гаснутПред ними, и влюбленная упряжкаНеистовых твоих коней хрипит,Вздымаясь на дыбы, и отрясаетНочь с грив своих — и пышет пылом утра.Любовь моя! вот так ты каждый разПреображаешься — и ускользаешь,Оставив слезы на моей щеке.Зачем меня пугаешь ты слезами? —Не для того ль, чтоб я, дрожа, припомнилСлова, произнесенные однажды:«Своих даров не отменяют боги».Увы! увы! Не так я трепеталВ былые дни, другими я очамиТогда смотрел — и я ли это был? —На разгорающийся ореолВкруг тела твоего, на вспышки солнцаВ твоих кудрях — и сам преображалсяС тобой — и чувствовал, как в кровь моюВливается тот отблеск розоватый,Которым ты так властно облекалась,И ощущал губами, лбом, глазамиКасанье губ твоих — благоуханнейАпрельских первых лепестков! — и слышалТвой шепот жаркий, сладостный и странный,Как Аполлона радостная песньВ тот день, когда воздвиглись башни Трои.О, отпусти меня! нельзя навекиС твоим восходом сочетать закат.Я мерзну в этих теплых волнах света,В твоих ласкающих лучах, я мерзну,Ногами зябкими ступив на твойМерцающий порог в тот ранний час,Когда восходит к небу пар белесыйС полей, где смертные живут свой векИли, отжив, спокойно отдыхают.Освободи, верни меня земле;Всевидящая, с высоты своейПризри на тихую мою могилу, —Когда, истлев, навеки позабудуТвоих пустых чертогов высоту,Твою серебряную колесницу…

Г. Кружков

«BREAK, BREAK, BREAK»

Break, break, breakOn thy cold stones, О Sea!And I would that my tongue could utterThe thoughts that arise in me.О well for the fisherman’s boy,That he shouts with his sister at play!О well for the sailor lad,That he sings in his boat on the bay!And the stately ships go onTo their haven under the hill,But О for the touch of a vanish’d hand,And the sound of a voice that is still!Break, break, breakAt the foot of thy crags, О Sea!But the tender grace of a day that is deadWill never come back to me.

У МОРЯ

Бей, бей, бейВ берега, многошумный прибой!Я хочу говорить о печали своей,Непокойное море, с тобой.Счастлив мальчик, который бежит по пескуК этим скалам, навстречу волне.Хорошо и тому рыбаку,Что поет свою песню в челне.Возвращаются в гавань опятьКорабли, обошедшие свет.Но как тяжко о мертвой руке тосковать,Слышать голос, которого нет.Бей, бей, бейВ неподвижные камни, вода!Благодатная радость потерянных днейНе вернется ко мне никогда.

С. Маршак

THE LOTOS-EATERS

‘Courage!’ he said, and pointed toward the land,‘This mounting wave will roll us shoreward soon.’In the afternoon they came unto a landIn which it seemed always afternoon.All round the coast the languid air did swoon,Breathing like one that hath a weary dream.Full-faced above the valley stood the moon;And like a downward smoke, the slender streamAlong the cliff to fall and pause and fall did seem.A land of streams! some, like a downward smoke,Slow-dropping veils of thinnest lawn,And some thro’ wavering lights and shadows broke,Rolling a slumbrous sheet of foam below.They saw the gleaming river seaward flowFrom the inner land: far off, three mountain-tops,Three silent pinnacles of aged snow,Stood sunset-flush’d: and, dew’d with showery drops,Up-clomb the shadowy pine above the woven copse.The charmed sunset linger’d low adownIn the red West: thro’ mountain clefts the daleWas seen far inland, and the yellow downBorder’d with palm, and many a winding valeAnd meadow, set with slender galingale;A land where all things always seem’d the same!And round about the keel with faces pale,Dark faces pale against that rosy flame,The mild-eyed melancholy Lotos-eaters came.Branches they bore of that enchanted stem,Laden with flower and fruit, whereof they gaveTo each, but whoso did receive of them,And taste, to him the gushing of the waveFar far away did seem to mourn and raveOn alien shores; and if his fellow spake,His voice was thin, as voices from the grave;And deep-asleep he seem’d, yet all awake,And music in his ears his beating heart did make.They sat them down upon the yellow sand,Between the sun and moon upon the shore;And sweet it was to dream of Fatherland,Of child, and wife, and slave; but evermoreMost weary seem’d the sea, weary the oar,Weary the wandering fields of barren foam.Then some one said, ‘We will return no more;’And all at once they sang, ‘Our island homeIs far beyond the wave; we will no longer roam.’

ЛОТОФАГИ

«Смелей! — он крикнул, указав вперед,Откуда шум прибоя доносился. —Нас к берегу течением несет!»Так экипаж спасенный очутилсяНа берегу, где вечный вечер длилсяИ полный месяц в вышине сиял;Ласкаясь томно, ветерок струился;А водопад дымился и сверкал —И аркой хрусталя над морем застывал.Страна ручьев! Одни сочились внизКаскадом капель, кружевным узором;Другие через каменный карнизПереливались шумно и с напором;Широкая река предстала взорам;А часть небес была заслоненаВысоким снежным пиком, за которымГорел закат; и на скале соснаРосой летучих брызг была окроплена.Чарующий закат не остывалНа алом западе; между горамиПросвет открыто видеть позволялЗа долом дол, как в светлой панораме,И пальмы, и низины с камышами, —Казалось, все застыло в той стране!И бледны, с отрешенными очами,Явились Лотофаги в тишине,Задумчиво-грустны, как тени в смутном сне.В руках они несли пучки цветов,Плоды и стебли — той волшебной силы,Что если кто их брал из моряковИ ел, — то делались ему постылыИ корабли, и моря шум унылый;И если спрашивал о чем-то друг,То голос глухо шел, как из могилы;И сквозь дремоту он глядел вокруг;И музыкой в ушах ему был сердца стук.Садился он у моря, на песке,Меж солнцем и луной посередине,И родину воображал в тоске,Своих детей, жену; но уж отнынеСтрашился плыть по водяной пустыне,Бороться с бурей, налегать веслом;И что-то говорил еще о сыне…Но эхо вторило ему: «Твой домЗа волнами далек; что вспоминать о нем!»

Г. Кружков

LOCKSLEY HALL

Comrades, leave me here a little, while as yet ’tis early morn:Leave me here, and when you want me, sound upon the bugle-horn.‘Tis the place, and all around it, as of old, the curlews call,Dreary gleams about the moorland flying over Locksley Hall;Locksley Hall, that in the distance overlooks the sandy tracts,And the hollow ocean-ridges roaring into cataracts.Many a night from yonder ivied casement, ere I went to rest,Did I look on great Orion sloping slowly to the West.Many a night I saw the Pleiads, rising thro’ the mellow shade,Glitter like a swarm of fire-flies tangled in a silver braid.Here about the beach I wander’d, nourishing a youth sublimeWith the fairy tales of science, and the long result of Time;When the centuries behind me like a fruitful land reposed;When I clung to all the present for the promise that it closed:When I dipt into the future far as human eye could see;Saw the Vision of the world, and all the wonder that would be. —In the Spring a fuller crimson comes upon the robin’s breast;In the Spring the wanton lapwing gets himself another crest;In the Spring a livelier iris changes on the burnish’d dove;In the Spring a young man’s fancy lightly turns to thoughts of love.Then her cheek was pale and thinner than should be for one so young,And her eyes on all my motions with a mute observance hung.And I said, ‘My cousin Amy, speak, and speak the truth to me,Trust me, cousin, all the current of my being sets to thee.’On her pallid cheek and forehead came a colour and a light,As I have seen the rosy red flushing in the northern night.And she turn’d — her bosom shaken with a sudden storm of sighs —All the spirit deeply dawning in the dark of hazel eyes —Saying, ‘I have hid my feelings, fearing they should do me wrong;’Saying, ‘Dost thou love me, cousin?’ weeping, ‘I have loved thee long.’Love took up the glass of Time, and turn’d it in his glowing hands;Every moment, lightly shaken, ran itself in golden sands.Love took up the harp of Life, and smote on all the chords with might;Smote the chord of Self, that, trembling, pass’d in music out of sight.Many a morning on the moorland did we hear the copses ring,And her whisper throng’d my pulses with the fullness of the Spring.Many an evening by the waters did we watch the stately ships,And our spirits rush’d together at the touching of the lips.О my cousin, shallow-hearted! О my Amy, mine no more!О the dreary, dreary moorland! О the barren, barren shore!Falser than all fancy fathoms, falser than all songs have sung,Puppet to a father’s threat, and servile to a shrewish tongue!Is it well to wish thee happy? — having known me — to declineOn a range of lower feelings and a narrower heart than mine!Yet it shall be: thou shalt lower to his level day by day,What is fine within thee growing coarse to sympathise with clay.As the husband is, the wife is: thou art mated with a clown,And the grossness of his nature will have weight to drag thee down.He will hold thee, when his passion shall have spent its novel force,Something better than his dog, a little dearer than his horse.What is this? his eyes are heavy: think not they are glazed with wine.Go to him: it is thy duty: kiss him: take his hand in thine.It may be my lord is weary, that his brain is overwrought:Soothe him with thy finer fancies, touch him with thy lighter thought.He will answer to the purpose, easy things to understand —Better thou wert dead before me, tho’ I slew thee with my hand!Better thou and I were lying, hidden from the heart’s disgrace,Roll’d in one another’s arms, and silent in a last embrace.Cursed be the social wants that sin against the strength of youth!Cursed be the social lies that warp us from the living truth!Cursed be the sickly forms that err from honest Nature’s rule!Cursed be the gold that gilds the straiten’d forehead of the fool!Well — ‘tis well that I should bluster! — Hadst thou less unworthy proved —Would to God — for I had loved thee more than ever wife was loved.Am I mad, that I should cherish that which bears but bitter fruit?I will pluck it from my bosom, tho’ my heart be at the root.Never, tho’ my mortal summers to such length of years should comeAs the many-winter’d crow that leads the clanging rookery home.Where is comfort? in division of the records of the mind?Can I part her from herself, and love her, as I knew her, kind?I remember one that perish’d: sweetly did she speak and move:Such a one do I remember, whom to look at was to love.Can I think of her as dead, and love her for the love she bore?No — she never loved me truly: love is love for evermore.Comfort? comfort scorn’d of devils! this is truth the poet sings,That a sorrow’s crown of sorrow is remembering happier things.Drug thy memories, lest thou learn it, lest thy heart be put to proof,In the dead unhappy night, and when the rain is on the roof.Like a dog, he hunts in dreams, and thou art staring at the wall,Where the dying night-lamp flickers, and the shadows rise and fall.Then a hand shall pass before thee, pointing to his drunken sleep,To thy widow’d marriage-pillows, to the tears that thou wilt weep.Thou shalt hear the ‘Never, never,’ whisper’d by the phantom years,And a song from out the distance in the ringing of thine ears;And an eye shall vex thee, looking ancient kindness on thy pain.Turn thee, turn thee on thy pillow: get thee to thy rest again.Nay, but Nature brings thee solace; for a tender voice will cry.’Tis a purer life than thine; a lip to drain thy trouble dry.Baby lips will laugh me down: my latest rival brings thee rest.Baby fingers, waxen touches, press me from the mother’s breast.O, the child too clothes the father with a dearness not his due.Half is thine and half is his: it will be worthy of the two.О, I see thee old and formal, fitted to thy petty part,With a little hoard of maxims preaching down a daughter’s heart.‘They were dangerous guides the feelings - she herself was not exempt —Truly, she herself had suffer’d’ — Perish in thy self contempt!Overlive it — lower yet — be happy! wherefore should I care?I myself must mix with action, lest I wither by despair.What is that which I should turn to, lighting upon days like these?Every door is barr’d with gold, and opens but to golden keys.Every gate is throng’d with suitors, all the markets overflow.I have but an angry fancy: what is that which I should do?I had been content to perish, falling on the foeman’s ground,When the ranks are roll’d in vapour, and the winds are laid with sound.But the jingling of the guinea helps the hurt that Honour feels,And the nations do but murmur, snarling at each other’s heels.Can I but relive in sadness? I will turn that earlier page.Hide me from my deep emotion, О thou wondrous Mother-Age!Make me feel the wild pulsation that I felt before the strife,When I heard my days before me, and the tumult of my life;Yearning for the large excitement that the coming years would yield,Eager-hearted as a boy when first he leaves his father’s field,And at night along the dusky highway near and nearer drawn,Sees in heaven the light of London flaring like a dreary dawn;And his spirit leaps within him to be gone before him then,Underneath the light he looks at, in among the throngs of men:Men, my brothers, men the workers, ever reaping something new:That which they have done but earnest of the things that they shall do:For I dipt into the future, far as human eye could see,Saw the Vision of the world, and all the wonder that would be;Saw the heavens fill with commerce, argosies of magic sails,Pilots of the purple twilight, dropping down with costly bales;Heard the heavens fill with shouting, and there rain’d a ghastly dewFrom the nations’ airy navies grappling in the central blue;Far along the world-wide whisper of the south-wind rushing warm,With the standards of the peoples plunging thro’ the thunder-storm;Till the war-drum throbb’d no longer, and the battleflags were furl’dIn the Parliament of man, the Federation of the world.There the common sense of most shall hold a fretful realm in awe,And the kindly earth shall slumber, lapt in universal law.So I triumph’d ere my passion sweeping thro’ me left me dry,Left me with the palsied heart, and left me with the jaundiced eye;Eye, to which all order festers, all things here are out of joint:Science moves, but slowly slowly, creeping on from point to point:Slowly comes a hungry people, as a lion creeping nigher,Glares at one that nods and winks behind a slowly-dying fire.Yet I doubt not thro’ the ages one increasing purpose runs,And the thoughts of men are widen’d with the process of the suns.What is that to him that reaps not harvest of his youthful joys,Tho’ the deep heart of existence beat for ever like a boy’s?Knowledge comes, but wisdom lingers, and I linger on the shore,And the individual withers, and the world is more and more.Knowledge comes, but wisdom lingers, and he bears a laden breast,Full of sad experience, moving toward the stillness of his rest.Hark, my merry comrades call me, sounding on the bugle-horn,They to whom my foolish passion were a target for their scorn:Shall it not be scorn to me to harp on such a moulder’d string?I am shamed thro’ all my nature to have loved so slight a thing.Weakness to be wroth with weakness! woman’s pleasure, woman’s pain —Nature made them blinder motions bounded in a shallower brain:Woman is the lesser man, and all thy passions, match’d with mine,Are as moonlight unto sunlight, and as water unto wine —Here at least, where nature sickens, nothing. Ah, for some retreatDeep in yonder shining Orient, where my life began to beat;Where in wild Mahratta-battle fell my father evil-starr’d; —I was left a trampled orphan, and a selfish uncle’s ward.Or to burst all links of habit — there to wander far away,On from island unto island at the gateways of the day.Larger constellations burning, mellow moons and happy skies,Breadths of tropic shade and palms in cluster, knots of Paradise.Never comes the trader, never floats an European flag,Slides the bird o’er lustrous woodland, swings the trailer from the crag;Droops the heavy-blossom’d bower, hangs the heavy-fruited tree —Summer isles of Eden lying in dark-purple spheres of sea.There methinks would be enjoyment more than in this march of mind,In the steamship, in the railway, in the thoughts that shake mankind.There the passions cramp’d no longer shall have scope and breathing-space;I will take some savage woman, she shall rear my dusky race.Iron-jointed, supple-sinew’d, they shall dive, and they shall run,Catch the wild goat by the hair, and hurl their lances in the sun;Whistle back the parrot’s call, and leap the rainbows of the brooks,Not with blinded eyesight poring over miserable books —Fool, again the dream, the fancy! but I know my words are wild,But I count the gray barbarian lower than the Christian child.I, to herd with narrow foreheads, vacant of our glorious gains,Like a beast with lower pleasures, like a beast with lower pains!Mated with a squalid savage — what to me were sun or clime?I the heir of all the ages, in the foremost files of time —I that rather held it better men should perish one by one,Than that earth should stand at gaze like Joshua’s moon in Ajalon!Not in vain the distance beacons. Forward, forward let us range,Let the great world spin for ever down the ringing grooves of change.Thro’ the shadow of the globe we sweep into the younger day:Better fifty years of Europe than a cycle of Cathay.Mother-Age (for mine I knew not) help me as when life begun:Rift the hills, and roll the waters, flash the lightnings, weigh the Sun —О, I see the crescent promise of my spirit hath not set.Ancient founts of inspiration well thro’ all my fancy yet.Howsoever these things be, a long farewell to Locksley Hall!Now for me the woods may wither, now for me the roof-tree fall.Comes a vapour from the margin, blackening over heath and holt,Cramming all the blast before it, in its breast a thunderbolt.Let it fall on Locksley Hall, with rain or hail, or fire or snow;For the mighty wind arises, roaring seaward, and I go.

ЛОКСЛИ-ХОЛЛ

Здесь останусь я, покуда разгорается восток.Вы ступайте; нужен буду — громко протрубите в рог.Всё как встарь: кричат бекасы; темный берег пуст и гол;Стылый блик дрожит над морем, озаряя Локсли-холл.Локсли-холл стоит на страже у черты песков и вод,Где у низких дюн вскипает и бурлит водоворот.Сколько раз ночной порою я из башенных оконНаблюдал, как к горизонту опускался Орион.Сколько раз в ночи следил я, как в тенетах серебраСветляки Плеяд мерцают от заката до утра.Здесь вдоль отмелей бродил я, юн и воодушевлен,Тешась сказками науки, прозревая ход Времен:Позади меня дремали утомленные века;Я пленялся настоящим, нерастраченным пока,И, пытливо-дерзновенный взор в грядущее вперив,Созерцал Виденье мира и без счета дивных див.По Весне убором алым щеголяет королек;По Весне зазнайка-чибис обновляет хохолок;По Весне кичится голубь блеском радужной каймы,По Весне к любовной грезе чутки юные умы.Вижу: Эми погрустнела, ясный свет в лице погас;Всюду следовал за мною взгляд ее молящих глаз.Я сказал: «Кузина Эми, все открой мне, не тая!Верь, кузина, лишь тобою и живу, и мыслю я».Щеки залились румянцем, от смущения горя —Так над северной равниной рдеет алая заря.Бурно грудь ее вздымалась; подняла глаза она —Мнилось, то душа сияет, в глубине отражена:«Я таила, что на сердце — чувствам потакать грешно…Ах, кузен, ты вправду любишь? Я люблю тебя давно».Так Любовь, отмерив Время, счет мгновений повела:Как песок, текли минуты в колбах тонкого стекла.Так Любовь на арфе Жизни задавала лейтмотив:Я душою растворялся в песне, к небу воспарив.Сколько раз мы на рассвете слушали напев волны,И смущенный шепот Эми вторил музыке Весны.Сколько раз мы на закате провожали корабли,И уста, соприкасаясь, душу ко душе влекли.О неверная кузина! Ты утрачена навек!О унылый, блеклый вереск! О бесплодный, голый брег!Лживей взбалмошных фантазий, лживей вымыслов льстеца, —Жалкая марионетка, мягкий воск в руках отца!Как могла ты примириться — ты, кем был я так любим! —С подлым сердцем, с пошлым чувством — верно, не чета моим!Что ж, свыкайся! опускаясь до мужлана день за днем,Ты впитаешь и усвоишь низость, явленную в нем.Ведь жена подобна мужу: хам, с тобой соединясь,Все, что есть в тебе святого, осквернит и втопчет в грязь.Ты в глазах его, — как только схлынет страсти новизна, —Будешь чуть дороже гончей, чуть ценнее скакуна.Вот он смотрит осовело — не сочти, что во хмелю!Долг зовет: ступай к супругу, поцелуй, скажи «люблю!».Или муж твой притомился? Иль мозги перенапряг?Ублажи милорда шуткой, выдумай любой пустяк.Он и рад: глубокой мыслью ты его не беспокой!Лучше б загодя тебя я умертвил своей рукой!Лучше бы в могильном склепе, от бесчестия вдали,Мы в объятиях друг друга мир навеки обрели.Будь ты проклят, пошлым светом продиктованный расчет,Будь ты проклято, тщеславье, лицемерия оплот!Будь ты проклят, светский морок, отравляющий сердца!Будь ты проклят, отблеск злата, осиявший лоб глупца!Как смирить негодованье — как простить твою вину?Боже, как тебя любил я — так не любят и жену!Не безумство ли — лелеять то, что дарит горький плод?Вырву с корнем — даже если сердце кровью изойдет!Нет! — пусть мчится год за годом, хоть считай, хоть не считай, —Так грачи летят к гнездовьям, поднимая хриплый грай.Может статься, я утешусь, память надвое разъяв,И смогу забыть дурное и любить в ней кроткий нрав?Помню каждое движенье, помню нежные слова,Помню ту, кого любил я… помню, что она мертва.Что ж, хранить любовь к умершей — в память о любви былой?Нет — она и не любила: страсть не выгорит золой!Утешение? — да к черту! — верно говорил поэт:«Вспоминать былое счастье в скорби — горше муки нет».Так не вспоминай же, сердца лишний раз не бередяВ тишине бессонной ночи, под унылый шум дождя.Муж твой спит, охотой грезя, ты глядишь перед собой;По стене мятутся тени; тает отблеск голубой.Что ты видишь в смутном свете? муж — во власти пьяных грез,Ложе брачное остыло, край подушки мокр от слез.«Никогда!» — во тьме раздастся шелест иллюзорных лет,И напев полузабытый тихо зазвучит в ответ.Чей-то взгляд пронзает полночь — соболезнующий взгляд!Полно, засыпай! — былого не дано вернуть назад.Горе облегчит Природа: нежный детский голосокЗазвенит, опустошая чашу скорби и тревог.Детский лепет — приговор мне: с ним соперничать невмочь.Детских пальчиков касанья образ мой изгонят прочь.О, дитя пробудит нежность и к никчемному отцу!Плод его и твой, ребенок — дань двойному образцу.Так и вижу, как под старость, благочинная ханжа,Ты моралью пошлых истин дочку пичкаешь, брюзжа:«Чувствам следовать опасно; обольщая и губя,Страсть сулит лишь стыд и муку…» Презирай сама себя!Сдашься ты или воспрянешь — не моя забота впредь!Я вернусь к делам насущным — полно чахнуть и скорбеть!Но куда же мне податься? Все-то прибрано к рукам!Всюду — запертые двери; злато — ключ ко всем замкам.Всякий рынок — переполнен, толкотня — у всяких врат.Буйное воображенье — вот и все, чем я богат.Может, пасть на поле брани, в чужеземной стороне,Где и звуки, и шеренги тонут в мглистой пелене?Где там! Ныне раны Чести исцеляет звон гиней:А народы только ропщут — чем трусливей, тем злобней.Что ж, терзаться понапрасну? Нет, былое зачеркну!Приглуши, о Мать-Эпоха, сожаления струну!Возврати мне нетерпенье, прежний юношеский пыл:Ведь и я еще недавно ждал, и верил, и любил,Зов манящих обещаний слыша в голосе ветров —Как мальчишка, что впервые покидает отчий кров,И над сумеречным трактом, с каждым часом все ясней,Видит в предрассветном небе отблеск лондонских огней,И душой нетерпеливой устремляется вперед,В город гомона и света, где толпой бурлит народ:Люди — труженики, братья! — сеятели и жнецы,Настоящего владыки и грядущего творцы!Да и сам я, дерзновенный взор в грядущее вперив,Созерцал Виденье мира и без счета дивных див!Караван судов торговых плыл среди небесных круч,Приземлялись с ценным грузом лоцманы багровых туч.Воздух задрожал от гула, пала страшная роса:Бились в вышине армады, сотрясая небеса.Из конца в конец над миром южный ветер пролетал,В клочья рвал знамена наций громовой ревущий шквал.Вот умолкли барабаны; стяги ратные леглиПред Парламентом Народов, Федерацией Земли,Дабы распри усмирились здравым смыслом большинстваВ мире, где ненарушимы суверенные права.Так мечтал я, торжествуя; но иссяк былой задор:Страсть опустошила сердце, отравила желчью взор:Век расшатан, всяк порядок мнится смрадным гнойником;Движется вперед наука — мешкотно, шажком-шажком.Алчущий народ все ближе: так крадется лев из мглыК старцу, что вздремнул над грудой дотлевающей золы.Знаю, знаю: к общей цели ход столетий устремлён,Мысль и ширится, и крепнет в вечной смене лет и дён.Что мне в том? Ведь я восторгов молодости не вкусил,Пусть в груди моей и ныне бьет источник юных сил!Знаний много — мудрость медлит; я застыл на берегу:Мир полнее постигая, я себя превозмогу.Знаний много — мудрость медлит; горький опыт — тяжкий гнет;К неподвижности покоя путь отчаянья ведет.Чу! друзья зовут! донесся рога звук издалека.Те, что хором порицали влюбчивого дурака!Не довольно ли стенал я, сокрушался и пенял?Стыд и срам — дарить любовью столь никчемный идеал!Слабость — гневаться на слабость! женский пол сквозь жизнь ведомБессознательным инстинктом, ограниченным умом.Слабый пол мужам не ровня; женской страсти глубина —Что перед вином — водица, что в лучах зари — луна!Здесь сама природа чахнет… О, сияющий Восток —Там, вдали, приют найду я — там, где дней моих исток,Там, под саблями сипаев, пал отец мой как герой,Я же под опекой дяди рос гонимым сиротой.Или, распростясь с привычным, плыть куда глаза глядят —К золотым архипелагам около рассветных врат?Там — лучистые созвездья, там — медовый отсвет лун;С ветки вспархивает птица, скалы оплетает вьюн.Там над волнами не реет гордый европейский флаг;Опахала пальм роняют благовонный полумрак,Клонятся к земле соцветья, золотится сочный плод,Дремлют острова Эдема на груди пурпурных вод.Там, должно быть, жизнь отрадней, нежели в кругу людей —В мире дымных паровозов, пароходов и идей.Там смиряемые страсти вольно распахнут крыла;Мне сынов родит дикарка, плодовита и смугла.Мускулисто и проворно, племя дикое моеСтанет обгонять косулю, к солнцу посылать копье,Свистом подзывать колибри, пенный рассекать поток —Им ли слепнуть над никчемным поученьем книжных строк?Эх, глупец, довольно грезить — что за вздорная мечта!Жалкое дитя природы — христианке не чета!Мне — довольствоваться дружбой узколобых дикарей,Алкать скотских удовольствий, жить инстинктами зверей?Рядом с варваркой убогой — усмирю ль былой азарт?Я — истории наследник, я — эпохи авангард!Шар земной да не застынет, на недвижность обречен,Как луна стояла в небе, глядя на Аиалон!Дали манят — поспешим же! В путь, вперед! — звучит рефрен!Мир летит, летит все дальше колеями перемен.Вместе с вихрем мы ворвемся в юный день — трудись, мечтай!Лучше двадцать лет — в Европе, чем на двести лет — Катай.Ласки матери не знал я — Мать-Эпоха, помоги!Вспень моря, разрушь утесы, в тучах молнии зажги!Вижу, вижу: не померкли духа яркие лучи,Бьют, фантазию питая, вдохновения ключи!Будь что будет — до свиданья, до свиданья, Локсли-холл!Пусть обрушатся стропила — я бы бровью не повел!Луг и лог заполоняя, с моря наползает тьма:Ураган раскинул крылья, в сердце у него — грома.Что несет он Локсли-холлу — дождь ли, снег ли, шквал огня?Ветер с ревом мчится к морю — ветер в путь зовет меня!

Д. Катар

SIR GALAHAD

My good blade carves the casques of men,My tough lance thrusteth sure,My strength is as the strength of ten,Because my heart is pure.The shattering trumpet shrilleth high,The hard brands shiver on the steel,The splinter’d spear-shafts crack and fly,The horse and rider reel:They reel, they roll in clanging lists,And when the tide of combat stands,Perfume and flowers fall in showers,That lightly rain from ladies’ hands.How sweet are looks that ladies bendOn whom their favours fall!For them I battle till the end,To save from shame and thrall:But all my heart is drawn above,My knees are bow’d in crypt and shrine:I never felt the kiss of love,Nor maiden’s hand in mine.More bounteous aspects on me beam,Me mightier transports move and thrill;So keep I fair thro’ faith and prayerA virgin heart in work and will.When down the stormy crescent goes,A light before me swims,Between dark stems the forest glows,I hear a noise of hymns:Then by some secret shrine I ride;I hear a voice but none are there;The stalls are void, the doors are wide,The tapers burning fair.Fair gleams the snowy altar-cloth,The silver vessels sparkle clean,The shrill bell rings, the censer swings,And solemn chaunts resound between.Sometimes on lonely mountain-meresI find a magic bark;I leap on board: no helmsman steers:I float till all is dark.A gentle sound, an awful light!Three angels bear the holy Grail:With folded feet, in stoles of white,On sleeping wings they sail.Ah, blessed vision! blood of God!My spirit beats her mortal bars,As down dark tides the glory slides,And star-like mingles with the stars.When on my goodly chaiger borneThro’ dreaming towns I go,The cock crows ere the Christmas morn,The streets are dumb with snow.The tempest crackles on the leads,And, ringing, springs from brand and mail;But o’er the dark a glory spreads,And gilds the driving hail.I leave the plain, I climb the height;No branchy thicket shelter yields;But blessed forms in whistling stormsFly o’er waste fens and windy fields.A maiden knight — to me is givenSuch hope, I know not fear;I yearn to breathe the airs of heavenThat often meet me here.I muse on joy that will not cease,Pure spaces clothed in living beams,Pure lilies of eternal peace,Whose odours haunt my dreams;And, stricken by an angel’s handThis mortal armour that I wear,This weight and size, this heart and eyes,Are touch’d, are turn’d to finest air.The clouds are broken in the sky,And thro’ the mountain-wallsA rolling organ-harmonySwells up, and shakes and falls.Then move the trees, the copses nod,Wings flutter, voices hover clear:‘O just and faithful knight of God!Ride on! the prize is near.’So pass I hostel, hall, and grange;By bridge and ford, by park and pale,All-arm’d I ride, whate’er betide,Until I find the holy Grail.

СЭР ГАЛАХАД

Мой добрый меч крушит булат,Копье стремится в бой;Я силой десяти богат —Поскольку чист душой.Высок и ясен трубный гуд,Дрожат клинки, ударив в бронь;Трещат щиты; вот-вот падутИ верховой, и конь.Вспять прянут, съедутся, гремя;Когда ж стихает битвы гам,Дожди духов и лепестковРоняют руки знатных дам.Сколь нежный взор они дарятТем, кто у них в чести!От плена и от смерти радЯ дам в бою спасти.Но, внемля зову высших нужд,Я чту удел Господних слуг;Я поцелуям страсти чужд,И ласкам женских рук.Иных восторгов знаю власть,Провижу свет иных наград;Так веры путь, молитвы сутьМне сердце в чистоте хранят.Едва луна сойдет с небес,Свет различит мой взор:Промеж стволов мерцает лес,Я слышу гимнов хор.Миную тайный склеп: внутриУслышу глас; в проеме вратВсе пусто: немы алтари,Ряды свечей горят.Мерцает белизной покров,Лучится утварь серебром,Струит амвон хрустальный звон,Звучит торжественный псалом.Порой в горах у хладных водМне челн дано найти.Всхожу; не кормчий челн ведетПо темному пути.Слепящий отблеск, звук струны!Три ангела Святой ГраальУносят, в шелк облачены,На сонных крыльях вдаль.О чудный вид! Господня кровь!Душа из клетки рвется прочь,Но гордый знак скользит сквозь мракНочной звездой вливаясь в ночь.Когда на добром скакунеЯ мчусь сквозь спящий град,Петух рождественской лунеПоет; снега лежат.Град по свинцовым крышам бьет,Звеня, сечет доспех и щит,Но дивный луч из тьмы встаетИ тучи золотит.Спешу я в горы от равнин —К скале, открытой всем ветрам, —Но вихрь грез в кипенье грозСкользит по топям и полям.Безгрешный рыцарь — я живуНадеждой; страх исчез.Я жду, тоскуя, наявуВдохнуть ветра небес,Узнать блаженство вне преград,В лучистом зареве края;Недвижных лилий ароматВо сне вдыхаю я.Касаньем ангельской рукиБроня, что мне доверил мир,Доспех и меч, плоть рук и плеч —Все обращается в эфир.Расступится завеса туч;Средь каменных высотОргана гул, высок, могуч,Взметнется и падет.Лес гнется, никнет сень осин,Бьют крылья, шепчут облака:«О верный Божий паладин,Скачи же! Цель близка!»Вот так, минуя двор и сад,И мост, и брод, скачу я вдаль,Влеком вперед, из года в год,Пока не отыщу Грааль.

Д. Катар

THE EPIC

At Francis Allen’s on the Christmas-eve, —The game of forfeits done — the girls all kiss’dBeneath the sacred bush and past away —The parson Holmes, the poet Everard Hall,The host, and I sat round the wassail-bowl,Then half-way ebb’d: and there we held a talk,How all the old honour had from Christmas gone,Or gone, or dwindled down to some odd gamesIn some odd nooks like this; till I, tired outWith cutting eights that day upon the pond,Where, three times slipping from the outer edge,I bump’d the ice into three several stars,Fell in a doze; and half-awake I heardThe parson taking wide and wider sweeps,Now harping on the church-commissioners,Now hawking at Geology and schism;Until I woke, and found him settled downUpon the general decay of faithRight thro’ the world, ‘at home was little left,And none abroad: there was no anchor, none,To hold by.’ Francis, laughing, clapt his handOn Everard’s shoulder, with ‘I hold by him.’‘And I,’ quoth Everard, ‘by the wassail-bowl.’‘Why yes,’ I said, ‘we knew your gift that wayAt college: but another which you had,I mean of verse (for so we held it then),What came of that?’ ‘You know,’ said Frank, ‘he burntHis epic, his King Arthur, some twelve books’ —And then to me demanding why? ‘Oh, sir,He thought that nothing new was said, or elseSomething so said ’twas nothing - that a truthLooks freshest in the fashion of the day:God knows: he has a mint of reasons: ask.It pleased me well enough.’ ‘Nay, nay,’ said Hall,‘Why take the style of those heroic times?For nature brings not back the Mastodon,Nor we those times; and why should any manRemodel models? these twelve books of mineWere faint Homeric echoes, nothing-worth,Mere chaff and draff, much better burnt.’ ‘But I,’Said Francis, ‘pick’d the eleventh from this hearthAnd have it: keep a thing, its use will come.I hoard it as a sugar-plum for Holmes.’He laugh’d, and I, tho’ sleepy, like a horseThat hears the corn-bin open, prick’d my ears;For I remember’d Everard’s college fameWhen we were Freshmen: then at my requestHe brought it; and the poet little urged,But with some prelude of disparagement,Read, mouthing out his hollow oes and aes,Deep-chested music, and to this result.

ПРОЛОГ К «СМЕРТИ АРТУРА»

У Фрэнка Аллена, под Рождество,Покончив с фантами и всех девиц(Уже ушедших) перецеловав,Сидели мы одни: я, пастор Холмс,Поэт Эверард Холл и сам хозяин —Вкруг чаши пуншевой, почти пустой,И разговор вели не торопясь —О том, что праздник Рождества померкИль выродился в скучный ритуалПустых забав; а я, уставши днемВыписывать восьмерки на пруду,Где пару раз так треснулся об лед,Что выбил звезды, — малость задремалИ смутно слышал, как, входя в азарт,Священник то хвалил епископат,То геологию бранил в сердцах,И наконец, когда я вновь проснулся,Гудел про общий недостаток веры:«У нас еще осталось кое-что,Но за границей — голо; нет основы,Чтоб за нее держаться». Фрэнк, смеясь,Похлопал Эверарда по плечу:«Я за него держусь». А Эверард:«А я — за эту пуншевую чашу».«Ну, да, — заметил я, — еще в колледжеМы знали за тобой такой талант;Но у тебя был и другой — к стихам,Что вышло из него?» — «Как, ты не знаешь? —Воскликнул Фрэнк. — Он сжег свою поэму:Король Артур, в двенадцати частях».И, отвечая на вопрос безмолвный,Добавил: «Он сказал, что эта темаСтара, а истина должна ходитьОдетою по современной моде.Ты сам его спроси. По мне, поэмаБыла вполне недурственная». — «Вздор! —Отрезал Холл. — Кому нужны легендыО героических веках? То времяУшло, как мамонт. До которых порЖить в долг у старины? Моя поэмаБыла гомеровским неверным эхом,Мякиной, годной только для огня».«Но я одну из песен, — молвил Фрэнк, —Успел спасти из пламени. Уверен,Ее черед настанет. Пусть лежит,Как леденцы имбирные для Холмса».Фрэнк засмеялся. Я же, полусонный,Вдруг уши навострил, как жеребец,При скрипе яслей: Холл был знаменитУ нас на первом курсе. Я взмолился,И рукопись была принесена.Поэт отнекивался для порядка,Потом с пренебреженьем взял тетрадьИ стал, растягивая «о» и «а»,Гудеть стихи. И вот что получилось.

Г. Кружков

MORTE D’ARTHUR

So all day long the noise of battle roll’dAmong the mountains by the winter sea;Until King Arthur’s table, man by man,Had fallen in Lyonnesse about their Lord,King Arthur: then, because his wound was deep,The bold Sir Bedivere uplifted him,Sir Bedivere, the last of all his knights,And bore him to a chapel nigh the field,A broken chancel with a broken cross,That stood on a dark strait of barren land.On one side lay the Ocean, and on oneLay a great water, and the moon was full.Then spake King Arthur to Sir Bedivere:‘The sequel of to-day unsolders allThe goodliest fellowship of famous knightsWhereof this world holds record. Such a sleepThey sleep — the men I loved. I think that weShall never more, at any future time,Delight our souls with talk of knightly deeds,Walking about the gardens and the hallsOf Camelot, as in the days that were.I perish by this people which I made, —Tho’ Merlin sware that I should come againTo rule once more - but let what will be, be,I am so deeply smitten thro’ the helmThat without help I cannot last till morn.Thou therefore take my brand Excalibur,Which was my pride: for thou rememberest howIn those old days, one summer noon, an armRose up from out the bosom of the lake,Clothed in white samite, mystic, wonderful,Holding the sword — and how I row’d acrossAnd took it, and have worn it, like a king:And, wheresoever I am sung or toldIn aftertime, this also shall be known:But now delay not: take Excalibur,And fling him far into the middle mere:Watch what thou seёst, and lightly bring me word.’To him replied the bold Sir Bedivere:‘It is not meet, Sir King, to leave thee thus,Aidless, alone, and smitten thro’ the helm.A little thing may harm a wounded man.Yet I thy hest will all perform at full,Watch what I see, and lightly bring thee word.’So saying, from the ruin’d shrine he steptAnd in the moon athwart the place of tombs,Where lay the mighty bones of ancient men,Old knights, and over them the sea-wind sangShrill, chill, with flakes of foam. He, stepping downBy zig-zag paths, and juts of pointed rock,Came on the shining levels of the lake.There drew he forth the brand Excalibur,And o’er him, drawing it, the winter moon,Brightening the skirts of a long cloud, ran forthAnd sparkled keen with frost against the hilt:For all the haft twinkled with diamond sparks,Myriads of topaz-lights, and jacinth-workOf subtlest jewellery. He gazed so longThat both his eyes were dazzled, as he stood,This way and that dividing the swift mind,In act to throw: but at the last it seem’dBetter to leave Excalibur conceal’dThere in the many-knotted waterflags,That whistled stiff and dry about the marge.So strode he back slow to the wounded King.Then spake King Arthur to Sir Bedivere:‘Hast thou perform’d my mission which I gave?What is it thou hast seen? or what hast heard?’And answer made the bold Sir Bedivere:‘I heard the ripple washing in the reeds,And the wild water lapping on the crag.’To whom replied King Arthur, faint and pale:‘Thou hast betray’d thy nature and thy name,Not rendering true answer, as beseem’dThy fealty, nor like a noble knight:For surer sign had follow’d, either hand,Or voice, or else a motion of the mere.This is a shameful thing for men to lie.Yet now, I charge thee, quickly go againAs thou art life and dear, and do the thingI bad thee, watch, and lightly bring me word.’Then went Sir Bedivere the second timeAcross the ridge, and paced beside the mere,Counting the dewy pebbles, fix’d in thought;But when he saw the wonder of the hilt,How curiously and strangely chased, he smoteHis palms together, and he cried aloud,‘And if indeed I cast the brand away,Surely a precious thing, one worthy note,Should thus be lost for ever from the earth,Which might have pleased the eyes of many men.What good should follow this, if this were done?What harm, undone? deep harm to disobey,Seeing obedience is the bond of rule.Were it well to obey then, if a king demandAn act unprofitable, against himself?The King is sick, and knows not what he does.What record, or what relic of my lordShould be to aftertime, but empty breathAnd rumours of a doubt? but were this kept,Stored in some treasure-house of mighty kings,Some one might show it at a joust of arms,Saying, ‘King Arthur’s sword, Excalibur,Wrought by the lonely maiden of the Lake.Nine years she wrought it, sitting in the deepsUpon the hidden bases of the hills.’So might some old man speak in the aftertimeTo all the people, winning reverence.But now much honour and much fame were lost.’So spake he, clouded with his own conceit,And hid Excalibur the second time,And so strode back slow to the wounded King.Then spoke King Arthur, breathing heavily:‘What is it thou hast seen? or what hast heard?’And answer made the bold Sir Bedivere:‘I heard the water lapping on the crag,And the long ripple washing in the reeds.’To whom replied King Arthur, much in wrath:‘Ah, miserable and unkind, untrue,Unknightly, traitor-hearted! Woe is me!Authority forgets a dying king,Laid widow’d of the power in his eyeThat bow’d the will. I see thee what thou art,For thou, the latest-left of all my knights,In whom should meet the offices of all,Thou wouldst betray me for the precious hilt;Either from lust of gold, or like a girlValuing the giddy pleasure of the eyes.Yet, for a man may fail in duty twice,And the third time may prosper, get thee hence:But, if thou spare to fling Excalibur,I will arise and slay thee with my hands.’Then quickly rose Sir Bedivere, and ran,And, leaping down the ridges lightly, plungedAmong the bulrush-beds, and clutch’d the sword,And strongly wheel’d and threw it. The great brandMade lightnings in the splendour of the moon,And flashing round and round, and whirl’d in an arch,Shot like a streamer of the northern morn,Seen where the moving isles of winter shockBy night, with noises of the northern sea.So flash’d and fell the brand Excalibur:But ere he dipt the surface, rose an armClothed in white samite, mystic, wonderful,And caught him by the hilt, and brandish’d himThree times, and drew him under in the mere.And lightly went the other to the King.Then spoke King Arthur, drawing thicker breath:‘Now see I by thine eyes that this is done.Speak out: what is it thou hast heard, or seen?’And answer made the bold Sir Bedivere:‘Sir King, I closed mine eyelids, lest the gemsShould blind my purpose, for I never saw,Nor shall see, here or elsewhere, till I die,Not tho’ I live three lives of mortal men,So great a miracle as yonder hilt.Then with both hands I flung him, wheeling him;But when I look’d again, behold an arm,Clothed in white samite, mystic, wonderful,That caught him by the hilt, and brandish’d himThree times, and drew him under in the mere.’And answer made King Arthur, breathing hard:‘My end draws nigh; ’tis time that I were gone.Make broad thy shoulders to receive my weight,And bear me to the margin; yet I fearMy wound hath taken cold, and I shall die.’So saying, from the pavement he half rose,Slowly, with pain, reclining on his arm,And looking wistfully with wide blue eyesAs in a picture. Him Sir BedivereRemorsefully regarded thro’ his tears,And would have spoken, but he found not words,Then took with care, and kneeling on one knee,O’er both his shoulders drew the languid hands,And rising bore him thro’ the place of tombs.But, as he walk’d, King Arthur panted hard,Like one that feels a nightmare on his bedWhen all the house is mute. So sigh’d the King,Muttering and murmuring at his ear, ‘Quick, quick!I fear it is too late, and I shall die.’But the other swiftly strode from ridge to ridge,Clothed with his breath, and looking, as he walk’d,Larger than human on the frozen hills.He heard the deep behind him, and a cry Before. His own thought drove him, like a goad.Dry clash’d his harness in the icy cavesAnd barren chasms, and all to left and rightThe bare black cliff clang’d round him, as he basedHis feet on juts of slippery crag that rangSharp-smitten with the dint of armed heels —And on a sudden, lo! the level lake,And the long glories of the winter moon.Then saw they how there hove a dusky barge,Dark as a funeral scarf from stem to stem,Beneath them; and descending they were wareThat all the decks were dense with stately formsBlack-stoled, black-hooded, like a dream — by theseThree Queens with crowns of gold — and from them roseA cry that shiver’d to the tingling stars,And, as it were one voice, and agonyOf lamentation, like a wind, that shrillsAll night in a waste land, where no one comes,Or hath come, since the making of the world.Then murmur’d Arthur, ‘Place me in the barge,’And to the barge they came. There those three QueensPut forth their hands, and took the King, and wept.But she, that rose the tallest of them allAnd fairest, laid his head upon her lap,And loosed the shatter’d casque, and chafed his hands,And call’d him by his name, complaining loud,And dropping bitter tears against his browStriped with dark blood: for all his face was whiteAnd colourless, and like the wither’d moonSmote by the fresh beam of the springing east;And all his greaves and cuisses dash’d with dropsOf onset; and the light and lustrous curls —That made his forehead like a rising sunHigh from the dais-throne — were parch’d with dust;Or, clotted into points and hanging loose,Mix’d with the knightly growth that fringed his lips.So like a shatter’d column lay the King;Not like that Arthur who, with lance in rest,From spur to plume a star of tournament,Shot thro’ the lists at Camelot, and chargedBefore the eyes of ladies and of kings.Then loudly cried the bold Sir Bedivere,‘Ah! my Lord Arthur, whither shall I go?Where shall I hide my forehead and my eyes?For now I see the true old times are dead,When every morning brought a noble chance,And every chance brought out a noble knight.Such times have been not since the light that ledThe holy Elders with the gift of myrrh.But now the whole Round Table is dissolvedWhich was an image of the mighty world;And I, the last, go forth companionless,And the days darken round me, and the years,Among new men, strange faces, other minds.’And slowly answered Arthur from the barge:‘The old order changeth, yielding place to new,And God fulfils Himself in many ways,Lest one good custom should corrupt the world.Comfort thyself: what comfort is in me?I have lived my life, and that which I have doneMay He within Himself make pure! but thou,If thou shouldst never see my face again,Pray for my soul. More things are wrought by prayerThan this world dreams of. Wherefore, let thy voiceRise like a fountain for me night and day.For what are men better than sheep or goatsThat nourish a blind life within the brain,If, knowing God, they lift not hands of prayerBoth for themselves and those who call them friend?For so the whole round earth is every wayBound by gold chains about the feet of God.But now farewell. I am going a long wayWith these thou seёst — if indeed I go —(For all my mind is clouded with a doubt)To the island-valley of Avilion;Where falls not hail, or rain, or any snow,Nor ever wind blows loudly; but it liesDeep-meadow’d, happy, fair with orchard-lawnsAnd bowery hollows crown’d with summer sea,Where I will heal me of my grievous wound.’So said he, and the barge with oar and sailMoved from the brink, like some full-breasted swanThat, fluting a wild carol ere her death,Ruffles her pure cold plume, and takes the floodWith swarthy webs. Long stood Sir BedivereRevolving many memories, till the hullLook’d one black dot against the verge of dawn,And on the mere the wailing died away.

СМЕРТЬ АРТУРА

Весь день раскатывалось эхо битвыНад зимним побережьем в Лионессе,Пока не пали все бойцы Артура,Сражавшиеся рядом с королем.А сам король Артур, смертельно ранен,Был поднят храбрым сэром БедиверомИ отнесен в часовню, что стояла,Убогая, с разбитым алтарем,На голой, темной полосе землиМеж длинным озером и океаном.Ночь белая была от полнолунья.И так промолвил сэру БедиверуКороль Артур: «Бой нынешний расторгПрекраснейшее рыцарское братство,Какое видел мир. Они уснулиНавек — друзья любимые. ОтнынеНе тешиться им славною беседойО битвах и турнирах, не гулятьПо залам и аллеям Камелота,Как в прежни дни. Я сам их погубил,Увы, — и рядом с ними погибаю…Хоть Мерлин клялся, что я возвращусьИ стану править вновь, — но будь что будет.Так глубоко мой шлем пробит клинком,Что, думаю, мне не дожить до утра.Возьми ж мой славный меч Эскалибур,Которым я гордился: ты ведь помнишь,Как в летний полдень некая рука,Покрытая парчой венецианской,Таинственно-волшебная, явиласьИз глубины озерной, этот мечДержа, и как за ним поплыл я в лодке,И взял его, и с доблестью носил;Об этом и в грядущих временах,Меня воспоминая, не забудут.Не медли же: возьми ЭскалибурИ в озеро забрось как можно дальше;Вернувшись, расскажи о том, что видел»Ему ответил храбрый Бедивер:«Мой государь, хоть мне не подобаетВас оставлять с такой жестокой ранойБез друга и подмоги, одного,Но ваш приказ исполню, не промедлив,И обо всем, что видел, расскажу».Так он сказал и вышел из часовниИ в лунном свете пересек погост,Где кости древних воинов лежалиВ могилах, а над ними ветер пел,Хрипя, и клочья нес холодной пены, —И по извилистой тропе меж скалСошел к озерным озаренным водам.Там он извлек Эскалибур из ножен,Поднял его, — и зимняя луна,Что серебрила край протяжной тучи,Промчалась по клинку до рукоятиИ вспыхнула огнем алмазных искр,Мерцающих топазов и гранатовОгранки дивной. Полуослепленный,Стоял он, замахнувшись для броска,Но с разделенной волей; наконецПодумалось ему, что лучше спрятатьЭскалибур меж узловатых стеблейПрибрежных тростников, шуршащих глухо.Так сделав, он вернулся к королю.Спросил Артур у сэра Бедивера:«Исполнил ли ты в точности приказ?Поведай, что ты видел или слышал?»Ответил храбрый Бедивер Артуру:«Я слышал только шорох камышаИ тихий плеск озерных волн о скалы».Тогда король Артур сказал, бледнея:«Ты изменил своей душе и чести,Ответив, не как благородный рыцарь,А как лукавый, низкий человек.Я знаю, озеро должно ответитьКаким-то знаком, голосом, движеньем.Позорно лгать. Но ты мне мил и дорог.Ступай опять, исполни приказанье,Потом вернись и расскажи, что видел».И вновь отправился сэр БедиверТропой скалистой на озерный берег,Шаги в раздумье меря, — но едваУзрел он снова рукоять резнуюТончайшей и диковинной работы,Как, сжав кулак, воскликнул: «НеужелиЯ должен выбросить такой бесценный,Такой чудесный меч, — чтоб никогдаЕго никто из смертных не увидел?Какое в этом послушанье благо?Какое зло от ослушанья, — кромеСознания, что ослушанье — зло?Положим, так. Но если сам корольСебе же самому вредит приказом?Он тяжко болен, ум его мутится.Что он оставит временам грядущимНа память о себе, когда уйдет,Помимо темных слухов? Если ж этаРеликвия навечно сохранитсяВ сокровищнице королей, — однаждыНа рыцарском пиру иль на турниреЕе достанет кто-нибудь и скажет:Вот он, Эскалибур, Артуров меч,Сработанный таинственною ДевойНа дне озерном: целых девять летОна над ним трудилась в одиночку. —И все почтят его и подивятся.Лишить ли этой славы короля?»Такими мыслями себя смутив,Он снова спрятал меч ЭскалибурИ к раненому королю вернулся.Спросил его Артур, с трудом дыша:«Поведай, что ты видел или слышал?»Ответствовал ему сэр Бедивер:«Я слышал плеск озерных волн о скалыИ заунывный шорох камыша».Тогда воскликнул в горечи и в гневеКороль Артур: «Бессовестный предатель!Язык твой лжет! О горе, горе мне…Несчастен умирающий король:Взгляд, некогда без слов повелевавший,Утратил власть; но он не помутился.Что вижу я? Ты, мой последний рыцарь,Который должен был служить за всех,Прельстился драгоценной рукоятьюИ предал короля, как алчный ворИли девица — ради побрякушки.И все же можно дважды оступиться,А в третий раз — исполнить долг; ступай!Но если ты предашь и в этот раз,Я сам убью тебя своей рукою».Бегом пустился вниз сэр Бедивер,С размаху ринулся в тростник прибрежный,Схватил Эскалибур и, раскрутив,Швырнул что было сил. Блестящий меч,Вращаясь и сверкая в лунном свете,Взлетел, пуская веером по кругуЛучи — подобно тем ночным огням,Что светят над полярными морямиВ морозном тресканье плавучих льдов.Так взмыл — и вниз упал клинок Артура;Но прежде, чем коснулся он воды,Какая-то волшебная рука,Покрытая парчой венецианской,Вдруг поднялась из волн, схватила мечЗа рукоять и, трижды им взмахнув,Исчезла. Рыцарь поспешил обратно.Узрев его, сказал король Артур:«Теперь я знаю: ты исполнил долг.Скажи скорей, что видел ты и слышал?»Ответствовал ему сэр Бедивер:«Мой государь, я должен был сперваГлаза зажмурить, чтобы не ослепли:Ведь ничего чудесней тех камней,Искусней той резьбы на рукояти,Хоть проживи я трижды век людской,Мне никогда на свете не увидеть.Потом я размахнулся широкоИ в воду меч швырнул… Гляжу — рука,Покрытая парчой венецианской,Вдруг поднялась из волн, схватила мечЗа рукоять и, трижды им взмахнув,Исчезла вместе с ним в озерной глуби».И так сказал Артур, дыша с натугой:«Смерть близится; я чувствую ее.Скорее подними меня на плечиИ отнеси на берег. Но боюсь,Что эта рана слишком остудилась».Сказал и приподнялся на локте,С усилием превозмогая больИ глядя синими, как сон, глазамиКуда-то пред собой. Сэр БедиверС великой жалостью смотрел сквозь слезы;Хотел промолвить что-то, но не смог.Лишь осторожно, преклонив колени,На плечи государя поднял онИ медленно побрел с ним вдоль погоста.Король Артур дышал ему в затылокИ судорожно вздрагивал, как спящий,Которому приснился страшный сон,И хрипло повторял: «Скорей! скорей!Смерть близится; боюсь, мы не успеем».А рыцарь между тем шагал впередС уступа на уступ по скользким скалам,Окутанный в пар своего дыханья,Как некий призрак или великан.Он слышал, как шумело сзади море,Как птица ночи впереди кричала;Шагал, гоним вперед одною мыслью,И стук доспехов отзывался эхомВ ущельях и на склонах ледяныхВокруг него, и лязг стальных шаговГудел и множился среди утесов —И, наконец, пред ним открылся берегИ озеро, облитое луной.Там, на волнах они узрели барку,Темневшую, как траурная шаль,Близ берега. На палубе рядамиСтояли люди в черных длинных ризахИ черных капюшонах — и меж нимиТри королевы в золотых коронах;И с барки этой поднимался плачДо самых звезд, — унылый, скорбный, слитныйКак завыванье ветра темной ночьюВ такой глуши, куда еще никтоНе заходил от сотворенья мира.«Теперь, — король промолвил, — отнесиМеня на барку». С плачем и стенаньемТри королевы приняли АртураНа палубе; а та, что остальныхПревосходила красотой и статью,На грудь к себе его главу склонив,Сняла разбитый шлем и зарыдала,И, растирая руки короля,Горячими слезами окропилаЕго чело с запекшеюся кровью,И щеки бледные, как лик луныПеред зарей, и слипшиеся кудри,Что прежде озаряли трон Артура,Как сноп лучей, а ныне, потемневОт пота и от пыли, клочковатоВисели, спутанные с бородой.Так он лежал обрушенной колонной;Ужели это тот Артур, что мчалсяРисталищем, с копьем наперевес,Перед глазами восхищенных дам,Свет рыцарства — от шпор до перьев шлема?Тогда воскликнул храбрый Бедивер:«Ах, Государь, куда теперь пойду я?Где спрячу взор от страшных перемен?Прошли те дни, когда царила честь,И каждая заря звала на подвиг,И каждый подвиг рыцаря творил:Таких времен, клянусь, не видел свет,С тех пор, когда пришли волхвы с дарами.А ныне Круглый стол, сей образ мираМогучего и славного, распался;Мне суждено остаться одному,Последнему, — а впереди лишь тьма,Чужие лица, странные заботы».И так ему король ответил с барки:«Уходит старое и уступаетПуть новому; так Бог устроил мир,Чтоб в нем добро от ветхости не сгнило.Утешься, рыцарь; что тебе во мне?Я прожил жизнь свою, и да очиститГосподь в Себе мои грехи! Но ты,Коль свидеться не суждено нам снова,Молись за душу короля. МолитваСильней, чем думают о ней. Так пусть жеТвой голос днем и ночью за меняВосходит к небу, как струя фонтана.Чем люди лучше козлищ и овец,Коль, зная милость Божью, не возносятМолитвы за себя и за друзей?Так у подножия Его плететсяЗлатая сеть, объемлющая мир.Теперь — прощай. Я уплываю с ними,Кого ты видишь здесь (хотя душаПо-прежнему не верит и страшится)На остров Авалон средь теплых вод,Где нет ни града, ни дождя, ни снега,Ни бурь; но лишь цветущие сады,Вечнозеленые луга — и гротыВ тени ветвей над морем голубым;Там исцеляются любые раны».Так он сказал, и барка отплыла,Влекома веслами и парусами —Как белогрудый лебедь, спевший песнюПредсмертную и, растопырив перья,Отдавшийся потоку. Долго вдальСмотрел сэр Бедивер, воспоминаяСтоль многое! — пока корабль уплывшийНе стал лишь точкой в заалевшем небеИ дальний плач не смолкнул над водой.

Г. Кружков

FROM THE PRINCESSПЕСНИ ИЗ ПОЭМЫ «ПРИНЦЕССА»

‘TEARS, IDLE TEARS’

Tears, idle tears, I know not what they mean,Tears from the depth of some divine despairRise in the heart, and gather to the eyes,In looking on the happy Autumn-fields,And thinking of the days that are no more.Fresh as the first beam glittering on a sail,That brings our friends up from the underworld,Sad as the last which reddens over oneThat sinks with all we love below the verge;So sad, so fresh, the days that are no more.Ah, sad and strange as in dark summer dawnsThe earliest pipe of half-awaken’d birdsTo dying ears, when unto dying eyesThe casement slowly grows a glimmering square;So sad, so strange, the days that are no more.Dear as remember’d kisses after death,And sweet as those by hopeless fancy feign’dOn lips that are for others; deep as love,Deep as first love, and wild with all regret;О Death in Life, the days that are no more.

СЛЕЗЫ

О слезы бесполезные, зачемВы снова приливаете к глазамСо дна души, из тайных родников,Когда гляжу на тучные поляИ вспоминаю канувшие дни?Отрадны, как заря на парусах,Везущих нам друзей издалека,Печальны, как далекие огниНавеки уходящих кораблей,Невозвратимые былые дни.Печальны и таинственны, как свистКаких-то птах, проснувшихся в садуДля умирающего, что глядитВ светлеющее медленно окно,Непостижимые былые дни.Безумны, как загробный поцелуй,Как безнадежное желанье губ,Цветущих не про нас, — горьки как страсть,Обида, боль и первая любовь, —О смерть при жизни, канувшие дни!

Г. Кружков

‘SWEET AND LOW’

Sweet and low, sweet and low,Wind of the western sea,Low, low, breathe and blow,Wind of the western sea!Over the rolling waters go,Come from the dying moon, and blow,Blow him again to me;While my little one, while my pretty one, sleeps.Sleep and rest, sleep and rest,Father will come to thee soon;Rest, rest, on mother’s breast,Father will come to thee soon;Father will come to his babe in the nest,Silver sails all out of the westUnder the silver moon:Sleep, my little one, sleep, my pretty one, sleep.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Тихо и нежно издалека,Западный ветер, повей —И возврати издалекаМилого к нам поскорей!Не разбудив урагана в пути,Над озаренной пучиной летиЛунного света быстрей!Видишь — в спаленке спит мой маленький, спит.Тихо и нежно спи-засыпай,Глазки покрепче закрой —Спи безмятежно, баюшки-бай:Матушка рядом с тобой.Дремлет луна в золотых небесах,Папин кораблик на всех парусахМчится к сыночку домой.Спи, мой маленький, в тихой спаленке, спи.

Г. Кружков

‘THE SPLENDOUR FALLS ON CASTLE WALLS’

The splendour falls on castle wallsAnd snowy summits old in story:The long light shakes across the lakes,And the wild cataract leaps in glory.Blow, bugle, blow, set the wild echoes flying,Blow, bugle; answer, echoes, dying, dying, dying.О hark, О hear! how thin and clear,And thinner, clearer, farther going!О sweet and far from cliff and scarThe horns of Elfland faintly blowing!Blow, let us hear the purple glens replying:Blow, bugle; answer, echoes, dying, dying, dying.О love, they die in yon rich sky,They faint on hill or field or river:Our echoes roll from soul to soul,And grow for ever and for ever.Blow, bugle, blow, set the wild echoes flying,And answer, echoes, answer, dying, dying, dying.

«ТРУБИ, РОЖОК, ТРУБИ!»

На стены замка лег закат,Над ними горы в яркой сини;Блистая, скачет водопад,Лучится озеро в долине.Труби, рожок, труби! Пусть эхо, улетая,Кружит среди вершин — витая, тая, тая…Прислушайтесь! Из-за рекиТак ясно и неумолимоЗвучат эльфийские рожкиИ тают, словно струйки дыма.Труби, рожок, труби! Таинственно-простаяМелодия, лети — витая, тая, тая…Любимая! Умолкнет шумВоенных труб и флейт пастушьих;Но эхо наших смертных думПробудит отклик в новых душах.Труби, рожок, труби! Пусть эхо, улетая,Кружит среди вершин — витая, тая, тая…

Г. Кружков

‘AS THRO’ THE LAND AT EVE WE WENT’

As thro’ the land at eve we went,And pluck’d the ripen’d ears,We fell out, my wife and I,О we fell out I know not why,And kiss’d again with tears.And blessings on the falling outThat all the more endears,When we fall out with those we loveAnd kiss again with tears!For when we came where lies the childWe lost in other years,There above the little grave,О there above the little grave,We kiss’d again with tears.

«МЫ ШЛИ ПОД ВЕЧЕР ВДОЛЬ МЕЖИ»

Мы шли под вечер вдоль межи,Колосья спелые срывая;Но что-то сердце обожгло,Мы стали спорить резко, зло —И вдруг опомнились, рыдая.О, эти ссоры меж родных,Когда, обидой закипая,Бог знает что наговоришь —И вдруг опомнишься, рыдая.И мы пришли туда, где спитМалютка наша дорогаяПод серым холмиком земли,Заросшим холмиком земли —И обнялись, рыдая…

Г. Кружков

‘ASK ME NO MORE’

Ask me no more: the moon may draw the sea;The cloud may stoop from heaven and take the shapeWith fold to fold, of mountain or of cape;But О too fond, when have I answer’d thee?Ask me no more.Ask me no more: what answer should I give?I love not hollow cheek or faded eye:Yet, О my friend, I will not have thee die!Ask me no more, lest I should bid thee live;Ask me no more.Ask me no more: thy fate and mine are seal’d:I strove against the stream and all in vain:Let the great river take me to the main:No more, dear love, for at a touch I yield;Ask me no more.

«НЕ СПРАШИВАЙ»

Не спрашивай; луна взманит волну,Иль облака под ветром примут видКаких-то замков или пирамид;Я этих пылких взоров не верну:Не спрашивай меня.Ты хочешь знать, что я тебе скажу?Мне скучны эти лепеты любви;И все-таки — не умирай, живи!Признаться ли? — я за тебя дрожу:Не спрашивай меня.Не спрашивай, мой друг: твоя судьба,Мою судьбу, как нить, переплела;Против теченья тщетно я плыла.О мой любимый, как душа слаба!Не спрашивай меня.

Г. Кружков

‘COME DOWN, О MAID’

Come down, О maid, from yonder mountain height:What pleasure lives in height (the shepherd sang)In height and cold, the splendour of the hills?But cease to move so near the Heavens, and ceaseTo glide a sunbeam by the blasted Pine,To sit a star upon the sparkling spire;And come, for Love is of the valley, come,For Love is of the valley, come thou downAnd find him; by the happy threshold, he,Or hand in hand with Plenty in the maize,Or red with spirted purple of the vats,Or foxlike in the vine; nor cares to walkWith Death and Morning on the silver horns,Nor wilt thou snare him in the white ravine,Nor find him dropt upon the firths of ice,That huddling slant in furrow-cloven fallsTo roll the torrent out of dusky doors:But follow; let the torrent dance thee downTo find him in the valley; let the wildLean-headed Eagles yelp alone, and leaveThe monstrous ledges there to slope, and spillTheir thousand wreaths of dangling water-smoke,That like a broken purpose waste in air:So waste not thou; but come; for all the valesAwait thee; azure pillars of the hearthArise to thee; the children call, and IThy shepherd pipe, and sweet is every sound,Sweeter thy voice, but every sound is sweet;Myriads of rivulets hurrying thro’ the lawn,The moan of doves in immemorial elms,And murmuring of innumerable bees.

«СОЙДИ, О ДЕВА, С ПЕРЕВАЛА ВНИЗ»

Сойди, о дева, с перевала вниз!Какая тебе радость (пел Пастух)В сверкании и холоде высот?Остерегись так близко к небесамМерцать звездой меж скал, скользить, как луч,У расщепленной молнией сосны.Спустись в долину, где Любовь живет,Любовь найдешь ты только здесь, внизу,У жаркого огня — или в полях,В обнимку с Урожаем молодым,Или меж бочек с пурпурным вином,Или в саду гоняющей лисят;Ей скучен серебристорогий лик,Гримаса бледной смерти ей страшна.Любви не сыщешь между диких скалИ ледников, сползающих с горыВ ущелье, вместе с грудами камней,Чтоб хлынуть пенистым потоком вниз.Сойди же за танцующей водойВ долину; пусть плешивые орлыКричат вверху и между страшных кручДымятся брызги тысяч мелких струй,Как попусту растраченных надежд.Так не губи себя; спеши сюда!Долина ждет тебя, лазурный дымВосходит в воздух, детвора кричит;И твой пастух играет на рожкеТак нежно, что лишь голос твой нежней;Звенят в лугах бессчетные ручьи,И стонут горлицы среди ветвей,И пчелы медоносные жужжат.

Г. Кружков

FROM IN MEMORIAM A. H. HИЗ ЦИКЛА «IN MEMORIAM»

V

I sometimes hold it half a sinTo put in words the grief I feel;For words, like Nature, half revealAnd half conceal the Soul within.But, for the unquiet heart and brain,A use in measured language lies;The sad mechanic exercise,Like dull narcotics, numbing pain.In words, like weeds, I’ll wrap me o’er,Like coarsest clothes against the cold:But that large grief which these enfoldIs given in outline and no more.

V

Порой мне кажется: грешноПисаньем горе умножать —Как будто полуобнажать,Что прикровенным быть должно.И если сызнова пишу,То лишь затем, что я такимЗанятьем истово тупым,Как опиумом, боль глушу.И, чтобы спрятать скорбь своюИ холод жизни обмануть,В дерюгу слов укутав грудь,Я здесь, как чучело, стою.

Г. Кружков

VII

Dark house, by which once more I stand Here in the long unlovely street,Doors, where my heart was used to beatSo quickly, waiting for a hand,A hand that can be clasp’d no more —Behold me, for I cannot sleep,And like a guilty thing I creepAt earliest morning to the door.He is not here; but far awayThe noise of life begins again,And ghastly thro’ the drizzling rainOn the bald street breaks the blank day.

VII

Дом пуст. К чему мне тут стоятьИ у порога ждать теперь,Где, прежде чем ударить в дверь,Я сердце должен был унять?Укор вины, укол тоски;Взгляни — я не могу уснуть,Бреду в предутреннюю мутьВновь ощутить тепло руки,Которой нет… Тебя здесь нет!Но снова слышен скрип забот,И в мокрой, серой мгле ползет,Как привидение, рассвет.

Г. Кружков

XI

Calm is the morn without a sound,Calm as to suit a calmer grief,And only thro’ the faded leafThe chestnut pattering to the ground:Calm and deep peace on this high wold,And on these dews that drench the furze,And all the silvery gossamersThat twinkle into green and gold:Calm and still light on yon great plainThat sweeps with all its autumn bowers,And crowded farms and lessening towers,To mingle with the bounding main:Calm and deep peace in this wide air,These leaves that redden to the fall;And in my heart, if calm at all,If any calm, a calm despair:Calm on the seas, and silver sleep,And waves that sway themselves in rest,And dead calm in that noble breastWhich heaves but with the heaving deep.

XI

Как тихо, Господи, вокруг!Такая тишь среди полян,Что, если падает каштан,Слой листьев поглощает звук.Тишь в поле. Зябкою росойКалины каждый лист омыт;И паутину золотитЗари осенней луч косой.Тишь в воздухе, ни ветерка;Недвижный лес день ото дняПустей. И в сердце у меняПокой и мертвая тоска.Тишь, как туман, у ног течет,Равнина дышит тишинойИ хочет слиться с пеленойХолодных мутно-серых вод.Над океаном — тихий бриз;И в той груди навек покой,Которую лишь вал морскойКолышет мерно вверх и вниз.

Г. Кружков

LIV

Oh yet we trust that somehow goodWill be the final goal of ill,To pangs of nature, sins of will,Defects of doubt, and taints of blood;That nothing walks with aimless feet;That not one life shall be destroy’d,Or cast as rubbish to the void,When God hath made the pile complete;That not a worm is cloven in vain;That not a moth with vain desireIs shrivell’d in a fruitless fire,Or but subserves another’s gain.Behold, we know not anything;I can but trust that good shall fallAt last - far off - at last, to all,And every winter change to spring.So runs my dream: but what am I?An infant crying in the night:An infant crying for the light:And with no language but a cry.

LIV

О да, когда-нибудь потомВсе зло мирское, кровь и грязь,Каким-то чудом истребясь,Мы верим, кончится добром.У каждого — свой верный шанс;Ничто не канет в никуда,Как карта лишняя, когдаГосподь закончит свой пасьянс.Есть цель, невидимая нам:Самосожженье мотылькаИ корчи в глине червяка,Разрезанного пополам —Все не напрасно — там, вдали,Где нет зимы и темноты,(Так мнится мне) для нас цветыНеведомые расцвели…Но кто я, в сущности, такой?Ребенок, плачущий впотьмах,Не зная, как унять свой страхВ кромешной темноте ночной.

Г. Кружков

LXVII

When on my bed the moonlight falls,I know that in thy place of restBy that broad water of the west,There comes a glory on the walls;Thy marble bright in dark appears,As slowly steals a silver flameAlong the letters of thy name,And o’er the number of thy years.The mystic glory swims away;From off my bed the moonlight dies;And closing eaves of wearied eyesI sleep till dusk is dipt in gray:And then I know the mist is drawnA lucid veil from coast to coast,And in the dark church like a ghostThy tablet glimmers to the dawn.

LXVII

Когда луна на полог мнеПрольет свой луч, я знаю: онУ моря, там, где тих твой сон,Сияньем вспыхнул на стене.Твой мрамор выступил на свет,Серебряный пожар луныКрадется тихо вдоль стены,Вдоль имени и чисел лет.Но вот — он уплывает прочь,Как луч на пологе моем.Усталый, я забудусь сном,Пока рассвет не сменит ночь.Тогда, я знаю: развитаНад морем искристая шаль,А в церкви, там, где спит печаль,Как призрак, светится плита.

М. Соковнин

CIV

The time draws near the birth of Christ;The moon is hid, the night is still;A single church below the hillIs pealing, folded in the mist.A single peal of bells below,That wakens at this hour of restA single murmur in the breast,That these are not the bells I know.Like strangers’ voices here they sound,In lands where not a memory strays,Nor landmark breathes of other days,But all is new unhallow’d ground.

CIV

Подходит к Рождеству зима.Ныряет в тучах лунный круг;В тумане колокола звукДоносится из-за холма.Удар глухой во мгле ночной!Но не пронзил он грудь насквозь,Лишь вяло в ней отозвалось:Здесь даже колокол другой.Здесь всё другое — лес, поля,Душе — ни вехи, ни следа…Пустыня, памяти чужда,Неосвященная земля.

Г. Кружков

FROM «MAUD»ИЗ ПОЭМЫ «МОД»

‘COME INTO THE GARDEN, MAUD’

I

Come into the garden, Maud,For the black bat, night, has flown,Come into the garden, Maud,I am here at the gate alone;And the woodbine spices are wafted abroad,And the musk of the rose is blown.

II

For a breeze of morning moves,And the planet of Love is on high,Beginning to faint in the light that she lovesOn a bed of daffodil sky,To faint in the light of the sun she loves,To faint in his light, and to die.

III

All night have the roses heardThe flute, violin, bassoon;All night has the casement jessamine stirr’dTo the dancers dancing in tune;Till a silence fell with the waking bird,And a hush with the setting moon.

IV

I said to the lily, ‘There is but oneWith whom she has heart to be gay.When will the dancers leave her alone?She is weary of dance and play.’Now half to the setting moon are gone,And half to the rising day;Low on the sand and loud on the stoneThe last wheel echoes away.

V

I said to the rose, ‘The brief night goesIn babble and revel and wine.О young lord-lover, what sighs are those,For one that will never be thine?But mine, but mine,’ so I sware to the rose,‘For ever and ever, mine.’

VI

And the soul of the rose went into my blood,As the music clash’d in the hall;And long by the garden lake I stood,For I heard your rivulet fallFrom the lake to the meadow and on to the wood.Our wood, that is dearer than all;

VII

From the meadow your walks have left so sweetThat whenever a March-wind sighsHe sets the jewel-print of your feetIn violets blue as your eyes,To the woody hollows in which we meetAnd the valleys of Paradise.

VIII

The slender acacia would not shakeOne long milk-bloom on the tree;The white lake-blossom fell into the lakeAs the pimpernel dozed on the lea;But the rose was awake all night for your sake,Knowing your promise to me;The lilies and roses were all awake,They sigh’d for the dawn and thee.

IX

Queen rose of the rosebud garden of girls,Come hither, the dances are done,In gloss of satin and glimmer of pearls,Queen lily and rose in one;Shine out, little head, sunning over with curls,To the flowers, and be their sun.

X

There has fallen a splendid tearFrom the passion-flower at the gate.She is coming, my dove, my dear;She is coming, my life, my fate;The red rose cries, ‘She is near, she is near;’And the white rose weeps, ‘She is late;’The larkspur listens, ‘I hear, I hear;’And the lily whispers, ‘I wait.’

XI

She is coming, my own, my sweet;Were it ever so airy a tread,My heart would hear her and beat,Were it earth in an earthy bed;My dust would hear her and beat,Had I lain for a century dead;Would start and tremble under her feet,And blossom in purple and red.

РАССВЕТ

I

Выйди в сад поскорее, Мод!Уже ночь — летучая мышь —Улетела в свой черный грот;Поздно спать; неужели ты спишь?Роза мускусная цветет,И луна глядит из-за крыш.

II

Видишь, стало в саду светать,И звезда любви в вышинеНачинает меркнуть и угасатьНа заре, как свеча в окне, —И в объятиях солнечных исчезать,Тая в нежном его огне.

III

До утра со скрипкой спорил гобой,Хрипло жаловался фагот,И мелькали вместе и вразнобойТени в окнах — ночь напролет;Тишина настала лишь пред зарей,С первой россыпью птичьих нот.

IV

И сказал я лилии: «Лишь с однимОна может быть весела;Гомон бала ей больше невыносим,Болтовня толпы тяжела».Наконец-то рассеялся шум и дым,В зале музыка замерла;Укатили гости один за другим,Эхо смолкло, и ночь прошла.

V

И сказал я розе: «Промчался балВ вихре танцев, красок, огней.Лорд влюбленный, как бы ты ни мечтал,Никогда ей не быть твоей.Навсегда, — я розе пообещал, —Она будет моей, лишь моей!»

VI

И пылание розы вошло мне в грудь,Затопляя душу мою,И я долго стоял, не смея вздохнутьИ слушал, словно в раю,Плеск ручья, спешащего в дальний путь —Через луг твой — в рощу твою.

VII

Через луг, где следы твоих легких ногТак свежи в траве луговой,Что цепочку их мартовский ветерокОбратил в фиалки весной, —Через луг счастливый наискосокДо опушки нашей лесной.

VIII

Белый ирис, уснув на закате дня,Не проснулся и в этот раз,И жасмин, душистую гроздь клоня,В сонных чарах своих погряз.Только лилии, обещанье храня,Стерегли наш заветный час;Только розы и лилии ради меняДо зари не смыкали глаз.

IX

О волшебница сада, явись на зов!Ночь окончилась — поспеши;В блеске шелка, в мерцании жемчуговПо ступеням сойди в тиши,Солнцем стань, златокудрая, для цветовИ томленье их разреши.

X

Роза алая у воротЖарко вспыхивает, как в бреду;Вот она идет, моя Мод,Чтоб утишить мою беду;Роза белая слезы льет;Шпорник шепчет: «Она в саду»;Колокольчик сигнал дает,И жасмин отвечает: «Жду!»

XI

Вот она идет сюда — ах!Слышу: платье шуршит вдали;Если даже я буду остывший прахВ склепной сырости и в пыли,Мое сердце и там, впотьмах,Задрожит (пусть века прошли!) —И рванется в рдяных, алых цветахЕй навстречу из-под земли.

Г. Кружков

‘SEE WHAT A LOVELY SHELL’

I

See what a lovely shell,Small and pure as a pearl,Lying close to my foot,Frail, but a work divine,Made so fairily wellWith delicate spire and whorl,How exquisitely minute,A miracle of design!

II

What is it? a learned manCould give it a clumsy name.Let him name it who can,The beauty would be the same.

III

The tiny cell is forlorn,Void of the little living willThat made it stir on the shore.Did he stand at the diamond doorOf his house in a rainbow frill?Did he push, when he was uncurl’d,A golden foot or a fairy hornThro’ his dim water-world?

IV

Slight, to be crush’d with a tapOf my finger-nail on the sand,Small, but a work divine,Frail, but of force to withstand,Year upon year, the shockOf cataract seas that snapThe three decker’s oaken spineAthwart the ledges of rock,Here on the Breton strand!

РАКОВИНА

I

Вот, на песке морском,Раковина, посмотри —Крохотная вещица,Не крупней ноготка,С тоненьким завитком,Розовая внутри,Как чудесно искрится,Радужна и хрупка!

II

Мог бы назвать ученыйКличкой ее мудреной,С книжного взяв листа;Но и не нареченнойИмя ей — красота.

III

Тот, кто в ней обитал,Видно, покинул в тревогеДомик уютный свой;Долго ли он простоялВозле своих дверей,Рожками шевеляНа жемчужном пороге,Прежде, чем с головойКануть в простор морей?

IV

Тонкая — даже дитяПяткой его сломает,Крохотная — но как чудно,Дивно сотворена!Хрупкая — но волна,Что поднимает шутяТрехмачтовое судноИ о риф разбивает, —Сладить с ней не вольна.

Г. Кружков

GODIVA

I waited for the train at Coventry;I hung with grooms and porters on the bridge,To watch the three tall spires; and there I shapedThe city’s ancient legend into this:Not only we, the latest seed of Time,New men, that in the flying of a wheelCry down the past, not only we, that prateOf rights and wrongs, have loved the people well,And loathed to see them overtax’d; but sheDid more, and underwent, and overcame,The woman of a thousand summers back,Godiva, wife to that grim Earl, who ruledIn Coventry: for when he laid a taxUpon his town, and all the mothers broughtTheir children, clamouring, ‘If we pay, we starve!’She sought her lord, and found him, where he strodeAbout the hall, among his dogs, alone,His beard a foot before him, and his hairA yard behind. She told him of their tears,And pray’d him, ‘If they pay this tax, they starve.’Whereat he stared, replying, half-amazed,‘You would not let your little finger acheFor such as these?’ — ‘But I would die,’ said she.He laugh’d, and swore by Peter and by Paul:Then fillip’d at the diamond in her ear;‘Oh ay, ay, ay, you talk!’ — ‘Alas!’ she said,‘But prove me what it is I would not do.’And from a heart as rough as Esau’s hand,He answer’d, ‘Ride you naked thro’ the town,And I repeal it;’ and nodding, as in scorn,He parted, with great strides among his dogs.So left alone, the passions of her mind,As winds from all the compass shift and blow,Made war upon each other for an hour,Till pity won. She sent a herald forth,And bade him cry, with sound of trumpet, allThe hard condition; but that she would looseThe people: therefore, as they loved her well,From then till noon no foot should pace the street,No eye look down, she passing; but that allShould keep within, door shut, and window barr’d.Then fled she to her inmost bower, and thereUnclasp’d the wedded eagles of her belt,The grim Earl’s gift; but ever at a breathShe linger’d, looking like a summer moonHalf-dipt in cloud: anon she shook her head,And shower’d the rippled ringlets to her knee;Unclad herself in haste; adown the stairStole on; and, like a creeping sunbeam, slidFrom pillar unto pillar, until she reach’dThe gateway; there she found her palfrey traptIn purple blazon’d with armorial gold.Then she rode forth, clothed on with chastity:The deep air listen’d round her as she rode,And all the low wind hardly breathed for fear.The little wide-mouth’d heads upon the spoutHad cunning eyes to see: the barking curMade her cheek flame: her palfrey’s footfall shotLight horrors thro’ her pulses: the blind wallsWere full of chinks and holes; and overheadFantastic gables, crowding, stared: but sheNot less thro’ all bore up, till, last, she sawThe white-flower’d elder-thicket from the fieldGleam thro’ the Gothic archway in the wall.Then she rode back, clothed on with chastity:And one low churl, compact of thankless earth,The fatal byword of all years to come,Boring a little auger-hole in fear,Peep’d-but his eyes, before they had their will,Were shrivell’d into darkness in his head,And dropt before him. So the Powers, who waitOn noble deeds, cancell’d a sense misused;And she, that knew not, pass’d: and all at once,With twelve great shocks of sound, the shameless noonWas clash’d and hammer’d from a hundred towers,One after one: but even then she gain’dHer bower; whence reissuing, robed and crown’d,To meet her lord, she took the tax awayAnd built herself an everlasting name.

ГОДИВА

Я в Ковентри ждал поезда, толкаясьВ толпе народа по мосту, смотрелНа три высоких башни — и в поэмуОблек одну из древних местных былей.Не мы одни — плод новых дней, последнийПосев Времен, в своем нетерпеливомСтремленье вдаль злословящий Былое, —Не мы одни, с чьих праздных уст не сходятДобро и Зло, сказать имеем право,Что мы народу преданны: Годива,Супруга графа Ковентри, что правилНазад тому почти тысячелетье,Любила свой народ и претерпелаНе меньше нас. Когда налогом тяжкимГраф обложил свой город, и пред замкомС детьми столпились матери, и громкоЗвучали вопли: «Подать нам грозитГолодной смертью!» — в графские покои,Где граф, с своей аршинной бородойИ подсаженной гривою, по залуШагал среди собак, вошла ГодиваИ, рассказав о воплях, повторилаМольбу народа: «Подати грозятГолодной смертью!» Граф от изумленьяРаскрыл глаза. «Но вы за эту сволочьМизинца не уколете!» — сказал он.«Я умереть согласна!» — возразилаЕму Годива. Граф захохотал,Петром и Павлом громко побожился,Потом по бриллиантовой сережкеГодиве щелкнул: «Россказни!» — «Но чем жеМне доказать?» — ответила Годива.И жесткое, как длань Исава, сердцеНе дрогнуло. «Ступайте, — молвил граф, —По городу нагая — и налогиЯ отменю», — насмешливо кивнул ейИ зашагал среди собак из зала.Такой ответ сразил Годиву. Мысли,Как вихри, закружились в ней и долгоВели борьбу, пока не победилоИх Состраданье. В Ковентри герольдаТогда она отправила, чтоб городУзнал при трубных звуках о позоре,Назначенном Годиве: только этойЦеною облегчить могла ГодиваЕго удел. Годиву любят, — пусть жеДо полдня ни единая ногаНе ступит за порог и ни единыйНе взглянет глаз на улицу: пусть всеЗатворят двери, спустят в окнах ставниИ в час ее проезда будут дома.Потом она поспешно подняласьНаверх, в свои покои, расстегнулаОрлов на пряжке пояса — подарокСурового супруга — и на мигЗамедлилась, бледна, как летний месяц,Полузакрытый облачком… Но тотчасТряхнула головой и, уронившиПочти до пят волну волос тяжелых,Одежду быстро сбросила, прокраласьВниз по дубовым лестницам — и вышла,Скользя, как луч, среди колонн, к воротам,Где уж стоял ее любимый конь,Весь в пурпуре, с червонными гербами.На нем она пустилась в путь — как Ева,Как гений целомудрия. И замер,Едва дыша от страха, даже воздухВ тех улицах, где ехала она.Разинув пасть, лукаво вслед за неюКосился желоб. Тявканье дворняжкиЕе кидало в краску. Звук подковПугал, как грохот грома. Каждый ставеньБыл полон дыр. Причудливой толпоюШпили домов глазели. Но Годива,Крепясь, все дальше ехала, покаВ готические арки укрепленийНе засияли цветом белоснежнымКусты густой цветущей бузины.Тогда назад поехала Годива —Как гений целомудрия. Был некто,Чья низость в этот день дала началоПословице: он сделал в ставне щелкуИ уж хотел, весь трепеща, прильнуть к ней,Как у него глаза оделись мракомИ вытекли, — да торжествует вечноДобро над злом. Годива же достиглаВ неведении замка — и лишь толькоВошла в свои покои, как ударилИ загудел со всех несметных башенСтозвучный полдень. В мантии, в коронеОна супруга встретила, снялаС народа тяжесть податей — и сталаС тех пор бессмертной в памяти народа.

И. Бунин

THE EAGLE

He clasps the crag with crooked hands;Close to the sun in lonely lands,Ring’d with the azure world, he stands.The wrinkled sea beneath him crawls;He watches from his mountain walls.And like a thunderbolt he falls.

ОРЕЛ

Вцепившись в голый горный склонКогтистыми руками, онСтоит, лазурью окружен.Он видит, вдаль вперив свой взор,В морщинах волн морской простор,И громом падает он с гор.

С. Маршак

LINES

Here often when a child I lay reclined:I took delight in this fair strand and free;Here stood the infant Ilion of the mind,And here the Grecian ships all seem’d to be.And here again I come, and only findThe drain-cut level of the marshy lea,Gray sand-banks, and pale sunsets, dreary wind,Dim shores, dense rains, and heavy-clouded sea.

СТРОКИ

Я в детстве приходил на этот склон,Где колокольчики в траве цвели.Здесь высился мой древний ИлионИ греческие плыли корабли.Теперь тут сеть канав со всех сторонИ лоскуты болотистой земли,Лишь дюны серые — да ветра стон,Дождь над водой — и груды туч вдали!

Г. Кружков

POETS AND THEIR BIBLIOGRAPHIES

Old poets foster’d under friendlier skies,Old Virgil who would write ten lines, they say,At dawn, and lavish all the golden dayTo make them wealthier in his readers’ eyes;And you, old popular Horace, you the wiseAdviser of the nine-years-ponder’d lay,And you, that wear a wreath of sweeter bay,Catullus, whose dead songster never dies;If, glancing downward on the kindly sphereThat once had roll’d you round and round the Sun,You see your Art still shrined in human shelves,You should be jubilant that you flourish’d hereBefore the Love of Letters, overdone,Had swampt the sacred poets with themselves.

СОНЕТ(Певцы иных, несуетных веков)

Певцы иных, несуетных веков:Старик Вергилий, что с утра в тенечке,Придумав три или четыре строчки,Их до заката править был готов;И ты, Гораций Флакк, что для стиховДевятилетней требовал отсрочки,И ты, Катулл, что в крохотном комочкеОплакал участь всех земных певцов, —О, если глядя вспять на дольний прах,Вы томики своих произведенийЕще узрите в бережных руках,Ликуйте, о возвышенные тени! —Пока искусства натиск и размахВас не завалит грудой дребедени.

Г. Кружков

TIRESIAS

I wish I were as in the years of old,While yet the blessed daylight made itselfRuddy thro’ both the roofs of sight, and wokeThese eyes, now dull, but then so keen to seekThe meanings ambush’d under all they saw,The flight of birds, the flame of sacrifice,What omens may foreshadow fate to manAnd woman, and the secret of the Gods.My son, the Gods, despite of human prayer,Are slower to forgive than human kings.The great God, Ares, burns in anger stillAgainst the guiltless heirs of him from Tyre,Our Cadmus, out of whom thou art, who foundBeside the springs of Dirce, smote, and still’dThro’ all its folds the multitudinous beast,The dragon, which our trembling fathers call’dThe God’s own son.A tale, that told to me,When but thine age, by age as winter-whiteAs mine is now, amazed, but made me yearnFor larger glimpses of that more than manWhich rolls the heavens, and lifts, and lays the deep,Yet loves and hates with mortal hates and loves,And moves unseen among the ways of men.Then, in my wanderings all the lands that lieSubjected to the Heliconian ridgeHave heard this footstep fall, altho’ my wontWas more to scale the highest of the heightsWith some strange hope to see the nearer God.One naked peak — the sister of the sunWould climb from out the dark, and linger thereTo silver all the valleys with her shafts —There once, but long ago, five-fold thy termOf years, I lay; the winds were dead for heat;The noonday crag made the hand bum; and sickFor shadow - not one bush was near — I roseFollowing a torrent till its myriad fallsFound silence in the hollows underneath.There in a secret olive-glade I sawPallas Athene climbing from the bathIn anger; yet one glittering foot disturb’dThe lucid well; one snowy knee was prestAgainst the margin flowers; a dreadful lightCame from her golden hair, her golden helmAnd all her golden armour on the grass,And from her virgin breast, and virgin eyesRemaining fixt on mine, till mine grew darkFor ever, and I heard a voice that said‘Henceforth be blind, for thou hast seen too much,And speak the truth that no man may believe.’Son, in the hidden world of sight, that livesBehind this darkness, I behold her still,Beyond all work of those who carve the stone,Beyond all dreams of Godlike womanhood,Ineffable beauty, out of whom, at a glance,And as it were, perforce, upon me flash’dThe power of prophesying - but to meNo power - so chain’d and coupled with the curseOf blindness and their unbelief, who heardAnd heard not, when I spake of famine, plague,Shrine-shattering earthquake, fire, flood, thunderbolt,And angers of the Gods for evil doneAnd expiation lack’d — no power on Fate,Theirs, or mine own! for when the crowd would roarFor blood, for war, whose issue was their doom,To cast wise words among the multitudeWas flinging fruit to lions; nor, in hoursOf civil outbreak, when I knew the twainWould each waste each, and bring on both the yokeOf stronger states, was mine the voice to curbThe madness of our cities and their kings.Who ever turn’d upon his heel to hearMy warning that the tyranny of oneWas prelude to the tyranny of all?My counsel that the tyranny of allLed backward to the tyranny of one?This power hath work’d no good to aught that lives,And these blind hands were useless in their wars.О therefore that the unfulfill’d desire,The grief for ever born from griefs to be,The boundless yearning of the Prophet’s heart —Could that stand forth, and like a statue, rear’dTo some great citizen, win all praise from allWho past it, saying, ‘That was he!’In vain!Virtue must shape itself in deed, and thoseWhom weakness or necessity have cramp’dWithin themselves, immerging, each, his urnIn his own well, draw solace as he may.Menoeceus, thou hast eyes, and I can hearToo plainly what full tides of onset sapOur seven high gates, and what a weight of warRides on those ringing axles! jingle of bits,Shouts, arrows, tramp of the hornfooted horseThat grind the glebe to powder! Stony showersOf that ear-stunning hail of Ares crashAlong the sounding walls. Above, below,Shock after shock, the song-built towers and gatesReel, bruised and butted with the shudderingWar-thunder of iron rams; and from withinThe city comes a murmur void of joy,Lest she be taken captive — maidens, wives,And mothers with their babblers of the dawn,And oldest age in shadow from the night,Falling about their shrines before their Gods,And wailing ‘Save us.’And they wail to thee!These eyeless eyes, that cannot see thine own,See this, that only in thy virtue liesThe saving of our Thebes; for, yesternight,To me, the great God Ares, whose one blissIs war, and human sacrifice — himselfBlood-red from battle, spear and helmet tiptWith stormy light as on a mast at sea,Stood out before a darkness, crying ‘Thebes,Thy Thebes shall fall and perish, for I loatheThe seed of Cadmus — yet if one of theseBy his own hand - if one of these —’My son,No sound is breathed so potent to coerce,And to conciliate, as their names who dareFor that sweet mother land which gave them birthNobly to do, nobly to die. Their names,Graven on memorial columns, are a songHeard in the future; few, but more than wallAnd rampart, their examples reach a handFar thro’ all years, and everywhere they meetAnd kindle generous purpose, and the strengthTo mould it into action pure as theirs.Fairer thy fate than mine, if life’s best endBe to end well! and thou refusing this,Unvenerable will thy memory beWhile men shall move the lips: but if thou dare —Thou, one of these, the race of Cadmus — thenNo stone is fitted in yon marble girthWhose echo shall not tongue thy glorious doom,Nor in this pavement but shall ring thy nameTo every hoof that clangs it, and the springsOf Dirce laving yonder battle-plain,Heard from the roofs by night, will murmur theeTo thine own Thebes, while Thebes thro’ thee shall standFirm-based with all her Gods.The Dragon’s caveHalf hid, they tell me, now in flowing vines —Where once he dwelt and whence he roll’d himselfAt dead of night - thou knowest, and that smooth rockBefore it, altar-fashion’d, where of lateThe woman-breasted Sphinx, with wings drawn back,Folded her lion paws, and look’d to Thebes.There blanch the bones of whom she slew, and theseMixt with her own, because the fierce beast foundA wiser than herself, and dash’d herselfDead in her rage: but thou art wise enough,Tho’ young, to love thy wiser, blunt the curseOf Pallas, hear, and tho’ I speak the truthBelieve I speak it, let thine own hand strikeThy youthful pulses into rest and quenchThe red God’s anger, fearing not to plungeThy torch of life in darkness, rather — thouRejoicing that the sun, the moon, the starsSend no such light upon the ways of menAs one great deed.Thither, my son, and thereThou, that hast never known the embrace of love,Offer thy maiden life.This useless hand!I felt one warm tear fall upon it. Gone!He will achieve his greatness. But for me,I would that I were gather’d to my rest,And mingled with the famous kings of old,On whom about their ocean-islets flashThe faces of the Gods — the wise man’s word,Here trampled by the populace underfoot,There crown’d with worship — and these eyes will findThe men I knew, and watch the chariot whirlAbout the goal again, and hunters raceThe shadowy lion, and the warrior-kings,In height and prowess more than human, striveAgain for glory, while the golden lyreIs ever sounding in heroic earsHeroic hymns, and every way the valesWind, clouded with the grateful incense-fumeOf those who mix all odour to the GodsOn one far height in one far-shining fire.‘One height and one far-shining fire’And while I fancied that my friendFor this brief idyll would requireA less diffuse and opulent end,And would defend his judgment well,If I should deem it over nice —The tolling of his funeral bellBroke on my Pagan Paradise,And mixt the dream of classic times,And all the phantoms of the dream,With present grief, and made the rhymes,That miss’d his living welcome, seemLike would-be guests an hour too late,Who down the highway moving onWith easy laughter find the gateIs bolted, and the master gone.Gone into darkness, that full lightOf friendship! past, in sleep, awayBy night, into the deeper night!The deeper night? A clearer dayThan our poor twilight dawn on earth —If night, what barren toil to be!What life, so maim’d by night, were worthOur living out? Not mine to meRemembering all the golden hoursNow silent, and so many dead,And him the last; and laying flowers,This wreath, above his honour’d head,And praying that, when I from henceShall fade with him into the unknown,My close of earth’s experienceMay prove as peaceful as his own.

ТИРЕСИЙ

Хотел бы я вернуться в те года,Когда зари багрянец, проникаяСквозь кровлю век, будил мои глаза,Еще живые, ищущие жадноЗначений, спрятанных в полете птиц,В извивах пламени над алтарями,И вещих знаков для мужей и жен,И тайн, одним богам принадлежащих.А боги, сын мой, сколько ни молись им,Куда злопамятней земных владык.Арес пылает гневом до сих пор:Он зол на весь ваш род, что происходитОт Кадма, чьим ударом умерщвленТам, у реки, на склоне КиферонаСвернувшийся в чудовищные кольцаГигантский змей, злосчастное отродьеВоинственного бога…Эта быль,Рассказанная старцем седовласым, —Таким, как я, — когда я был, как ты,В меня вселила жаркое желаньеУзреть незримых, разглядеть яснейТех, что колеблют небеса и воды —И всё ж земным подвержены страстям.Тогда вокруг подножья ГеликонаВсе земли исходил я до клочкаВот этими ногами. Я взбиралсяИ в горы: мне казалось, до боговС вершины легче дотянуться взглядом.Однажды на макушке той скалы,Где отдыхает по дороге в небоСестра меньшáя солнца, серебромОкрестные долины заливая, —Прилег я в полдень. Хоть прошло с тех порТвоих пять жизней, этот день я помню.Мне камень раскаленный руки жег,И вдоль ручья побрел искать я тени.Ручей сбегал во впадину, и там,В тени олив, увидел я Афину:Богиня, из купальни выходя,Одной ступней еще в воде струистой,Коленом белоснежным опершисьО бережок, таким лучилась гневом,И золото волос, и грозный шлем,Венчавший груду сброшенных доспехов,И девственная грудь, и взгляд разящийСияли так, что мой затмился взор,Лишь дивный голос прогремел во мраке:«Узревший слишком много, стань слепцом!Несущий истину, слыви безумцем!»…О сын мой, тайным зреньем, здесь, во мне,За гранью тьмы, — ее досель я вижу:Такой невыносимой красотыЛюдскому не создать воображенью,Из мрамора не изваять… представь:Один лишь взгляд — и мрак — и дар внезапный,Пророческий, проклятый, слепотойОплаченный, насмешками, неверьем!Сто раз я предрекал им глад и мор,Потоп, землетрясенья и пожары,И гнев богов, — сто раз я призывалИх к жертвам искупительным, — не слышат,Не верят! Я бессилен пред Судьбой,Мой дар бесплоден. Если жаждет кровиТолпа, к войне губительной стремясь,Разумные слова ей — словно травкаДля льва голодного. Когда встаетНа брата брат в усобице кровавой,Толкающей обоих под ярмоК соседним государям, — я не властенПресечь безумства черни и царей.А кто хоть раз мои услышал речиО том, что тирания одногоЛишь предвещает тиранию многих?Или о том, что власть толпы ведетНазад, к единовластию тирана?Я не умел остановить войнуИ на войне был никому не нужен, —О мука сознавать свое бессильеИ мучиться из-за грядущих мук!Хоть кто-нибудь взглянул бы мимоходом —Как на скульптуры знатных горожанНа площади — и молвил: «Прорицатель,Ведь ты был прав!»Да где там! Никогда.В деяньях познается добродетель,А тот, кто для деяний слишком слаб,Тот сам себе и узник, и темница,Источник утешенья и сосуд.Ты видишь, Менекей, всё то, что слышуЯ слишком ясно: за волной волнаПодкатывает к семивратным Фивам.К нам движется война: скрипит обозПод бременем ее, звенят доспехи,Стучат копыта, нивы стерты в прахИ стены города трещат под градомКамней и стрел, Аресовых даров.Истерзаны безжалостным тараном,Кренятся башни, что возведеныПод звуки струн священных; отовсюдуНесутся стоны: враг, того гляди,Ворвется в крепость. Матери младенцев,Рассвет едва узревших, старики,Бредущие к закату, жены, девы, —Все молят, припадая к алтарям:«Спасите нас!»И ты спасти их можешь.Мои глаза твоих не видят глаз,Но ясно видят, что в тебе спасеньеФив осажденных. Прошлой ночью мнеСам бог войны, Арес, кому отрадныЛюдские жертвы, — грозный, весь в крови, —Из тьмы явился, будто с поля брани:Шлем в молниях, копье наперевес,И проревел: «Конец проклятым Фивам!Иссякнет семя Кадма, коль в родуНе сыщется безумец благородный,Что сам, своей рукою…»Мальчик мой!Нет в мире звука чище и прекрасней,Чем звук имен, принадлежавших тем,Кто отдал жизнь за милую отчизну:Они зовут на подвиги, в сердцахВеликодушье будят и отвагу.Потомки их прочтут спустя векаНа мраморе колонн мемориальных —И воспоют героев прежних дней,У них перенимая честь и доблестьИ силы черпая для славных дел.Судьба твоя завидна, ибо в жизниВсего важней достойно умереть.Ты можешь отказаться: горожанеДобром тебя не вспомнят — ну так что ж!Но если ты решишься — ведь недаромКровь Кадмова течет в тебе — тогдаВсе камни этих стен единым эхомТебя восславят, камни мостовойТвердить под каждым кованым копытомТвое лишь станут имя, и ручейНа склоне Киферона не устанетТвой подвиг пересказывать взахлебСпасенным Фивам…Вход в пещеру ЗмеяПочти зарос — так говорили мне.Пред ним площадка, где любил ночамиСвои свивать он кольца, и плита,Алтарь напоминающая: преждеНа ней дремал неумолимый Сфинкс.Грудь женская, чудовищные крыльяИ лапы льва, — там, в пропасти, на днеБелеют кости жертв, а рядом с ними —Его скелет: речь мудреца услышав,От ярости он прыгнул со скалы.Ты, сын мой, не таков: ты внемлешь кроткоТому, кто мудр, и ты поверишь мне,Ослабив тем проклятие Паллады,И сам в себе прервешь биенье жизни,Чтоб кровью загасить Ареса гнев.Без страха погрузишься ты во тьму,Лишь радуясь, что солнце, звезды, месяцНе озаряют так людских сердец,Как весть о подвиге.Ступай к пещереИ девственную жизнь свою отдайВо искупленье зла.Моей ладониКоснулся… Что-то капнуло… Ушел.Отныне он бессмертен.Хорошо быИ мне уйти на отдых, в мир теней,Потолковать с умершими царями,Владельцами скалистых островков,Богами навещаемых, — послушатьИх речи мудрые: здесь, у людей,Цена им грош, а там они бесценны, —Глазами отыскать знакомцев старых,Взглянуть на состязанья колесниц,На травлю льва — вернее, львиной тени,На битвы, где герои прежних днейСтяжают славу, где златые струныЗвенят, про их геройские делаСлагая героические гимны,Где стелется благоуханный дымТого костра, что на вершине дальней,Один в ночи, пылает для богов.«В ночи пылает для богов»…Тут я подумал, ставя точку,Что друг мой, честен и суров,Пожалуй, счел бы эту строчкуНапыщенной; сказал бы он,Что под конец я разболтался…Но грянул погребальный звон,Мой рай античный зашатался;И сказку греческую вдругСмешала с явью боль потери —Ее не выслушает друг:Так гости шумные у двериТолпятся, опоздав на час,С далеких съехавшись окраин,Но дом закрыт, огонь погасИ навсегда ушел хозяин.Затмился дружбы щедрый свет,Из тьмы ночной во тьму инуюУшел во сне… Во тьму? О нет!В зарю — не в тусклую, земную,Но в лучезарный, вечный свет:Ведь если там лишь ночь без края,Зачем томиться столько лет,Себя трудами изнуряя?Зачем теперь мне жизнь моя —Деньки минувшие с любовьюПеребирать? Ушли друзья,Он был последний. К изголовьюКладу венок — всему венец —Да будет вечный дан покой нам,И повести моей конецДа будет мирным и достойным.

М. Бородицкая

MERLIN AND THE GLEAM

I

O young Mariner,You from the havenUnder the sea-cliff,You that are watchingThe gray MagicianWith eyes of wonder,I am Merlin,And I am dying,I am MerlinWho follow The Gleam.

II

Mighty the WizardWho found me at sunriseSleeping, and woke meAnd learn’d me Magic!Great the Master,And sweet the Magic,When over the valley,In early summers,Over the mountain,On human faces,And all around me,Moving to melody,Floated The Gleam.

III

Once at the croak of a Raven who crost it,A barbarous people,Blind to the magic,And deaf to the melody,Snarl’d at and cursed me.A demon vext me,The light retreated,The landskip darken’d,The melody deaden’d,The Master whisper’d‘Follow The Gleam.’

IV

Then to the melody,Over a wildernessGliding, and glancing atElf of the woodland,Gnome of the cavern,Griffin and Giant,And dancing of FairiesIn desolate hollows,And wraiths of the mountain,And rolling of dragonsBy warble of water,Or cataract musicOf falling torrents,Flitted The Gleam.

V

Down from the mountainAnd over the level,And streaming and shining onSilent river,Silvery willow,Pasture and plowland,Innocent maidens,Garrulous children,Homestead and harvest,Reaper and gleaner,And rough-ruddy facesOf lowly labour,Slided The Gleam —

VI

Then, with a melodyStronger and statelier,Led me at lengthTo the city and palaceOf Arthur the king;Touch’d at the goldenCross of the churches,Flash’d on the Tournament,Flicker’d and bicker’dFrom helmet to helmet,And last on the foreheadOf Arthur the blamelessRested The Gleam.

VII

Clouds and darknessClosed upon Camelot;Arthur had vanish’dI knew not whither,The king who loved me,And cannot die;For out of the darknessSilent and slowlyThe Gleam, that had waned to a wintry glimmerOn icy fallowAnd faded forest,Drew to the valleyNamed of the shadow,And slowly brighteningOut of the glimmer,And slowly moving again to a melodyYearningly tender,Fell on the shadow,No longer a shadow,But clothed with The Gleam.

VIII

And broader and brighterThe Gleam flying onward,Wed to the melody,Sang thro’ the world;And slower and fainter,Old and weary,But eager to follow,I saw, wheneverIn passing it glanced uponHamlet or city,That under the CrossesThe dead man’s garden,The mortal hillock,Would break into blossom;And so to the land’sLast limit I came —And can no longer,But die rejoicing,For thro’ the MagicOf Him the Mighty,Who taught me in childhood,There on the border Of boundless Ocean,And all but in HeavenHovers The Gleam.

IX

Not of the sunlight,Not of the moonlight,Not of the starlight!О young Mariner,Down to the haven,Call your companions,Launch your vessel,And crowd your canvas,And, ere it vanishesOver the margin,Alter it, follow it,Follow The Gleam.

МЕРЛИН И ЛУЧ

I

О юный Пловец,Чье судно укрытоВнизу под скалою!Перед тобой —Волшебник седойС пронзительным взором;Я — Мерлин,И я умираю,Я — Мерлин,Идущий вослед за Лучом.

II

Могуч был Колдун,Меня пробудившийОт сна на рассвете,Меня обучившийСвоему колдовству!Могуч был УчительИ чары чудесны,Когда над долинойЗеленой, цветущейИз-за горыНа дома и на лицаСпустился,Танцуя под музыку,Таинственный Луч.

III

Однажды, под карканьеВорона злого,Летевшего косо,Невежды тупые,Что к музыке глухи,К чудесному слепы,Бранили меня и корили;И демоном был я ужален:Весь мир потемнел,Сиянье погасло,И музыка стихла;Но тихо шепнул мнеУчитель: «Иди за Лучом!»

IV

Под музыку чудную,То лугом, то чащею,Вдруг освещаяТо эльфа лесного,То горного гнома,То дикого тролля,Там — фей хороводыВ укромных лощинах,Там — игры драконовУ горных ручьевИли шумно летящихС высот водопадов,По тропам и топямВсе дальше и дальшеМанил меня Луч.

V

Над цепью холмов —И над плоской равниной,Над тускло блестящей рекойС ивняком серебристым,Над полем и пастбищем,Над сенокосом и жатвой,Над девичьим пеньемИ визгом ребячьим, —По спинам, по лицам,От низких трудов огрубевшим, —Скользил этот Луч.

VI

И вдруг, под иную мелодию,Торжественней и величавей,Привел меня ЛучВ град и замок Артура;Коснулся крестов золотыхНад церквами,Сверкнул на забралах,На рыцарских копьях,Готовых к ристанью,И, наконец, на челеКоролевском АртураЗастыл этот Луч.

VII

Но тучи и тьма Камелот поглотили,И добрый Артур исчез,Государь мой любимый,Губительной смерти не властный.Тогда-то из мракаЛуч, тускло мерцавшийНа мерзлой стерне,Вдруг, тайком разгоревшись,Скользнул в ту долину,Где тени печально блуждают —И, двигаясь плавноПод музыку нежно влекущую,Остановился и замерНа тени —Что тенью уже не была,Ибо с мраком рассталась,Облёкшись Лучом.

VIII

Сверкая и ширясь,Летел он по миру,С ликующей песнейТаинственно-страстной,И я всё труднееЗа ним поспевал,Побеждая бессилье;Я видел повсюду,Где Луч проходил:Всё, чего он касался, —Погост за оградой,Курган на холме, —Покрывалось цветами.И так я, усталый,Дошел до пределаИзвестного мира,Здесь путь свой окончуИ здесь я умру без печали,Недаром КолдунТайнознаньюУчил меня в детстве,Ведь даже и здесь, у порогаБескрайнего моря,И всюду под небом — я вижу! —Скользит этот Луч.

IX

Не солнечный луч —И не лунный,Не звездный!О юный Пловец,Поспеши в свою бухту,Зови своих братьев,Ставь парус — и сразу,Пока не пропалоСияние над горизонтом,Плыви неустанно,Стремись безоглядно —Иди за Лучом!

Г. Кружков

‘FRATER AVE ATQUE VALE’

Row us out from Desenzano, to your Sirmione row!So they row’d, and there we landed — ‘O venusta Sirmio!’There to me thro’ all the groves of olive in the summer glow,There beneath the Roman ruin where the purple flowers grow,Came that ‘Ave atque Vale’ of the Poet’s hopeless woe,Tenderest of Roman poets nineteen-hundred years ago,‘Frater Ave atque Vale’ — as we wander’d to and froGazing at the Lydian laughter of the Garda Lake below.Sweet Catullus’s all-but-island, olive-silvery Sirmio!

FRATER AVE ATQUE VALE

Выплыли из Дезенцано и до Сермия доплыли,Веслами не потревожив дремлющих озерных лилий.Над смеющейся волною здесь, о Sermio venusto!Слышится мне голос ветра среди трав, растущих густо.Здесь нежнейший из поэтов повторял в своей печали:До свиданья, братец милый, frater ave atque vale!Здесь, среди развалин римских пурпуровые соцветьяТак же пьяны, так же сладки через два тысячелетья.И шумит на бреге Гарды над сверканием заливаСладкозвучного Катулла серебристая олива!

Г. Кружков

CROSSING THE BAR

Sunset and evening star,And one clear call for me!And may there be no moaning of the bar,When I put out to sea.But such a tide as moving seems asleep,Too full for sound and foam,When that which drew from out the boundless deepTurns again home.Twilight and evening bell,And after that the dark!And may there be no sadness of farewell,When I embark;For tho’ from out our bourne of Time and PlaceThe flood may bear me far,I hope to see my Pilot face to faceWhen I have crost the bar.

ЗА ВОЛНОЛОМ

Закат вдали и первая звезда,И ясный дальний зов!И пусть теперь у скал замрет вода;К отплытью я готов.Пусть медленно, как сон, растет прилив,От полноты немой,Чтобы безбрежность, берег затопив,Отхлынула домой.Пусть колокол вечерний мерно бьет,И мирно дышит бриз,Когда пройду последний поворот,Миную темный мыс.Развеется за мной, как морок дня,Береговой туман,Когда мой Лоцман выведет меняВ открытый океан.

Г. Кружков