Как-то ночью в полудреме я сидел в пустынном доме
над престранным изреченьем инкунабулы одной,
головой клонясь все ниже… Вдруг сквозь сон – все ближе, ближе
то ли скрип в оконной нише, то ли скрежет за стеной.
"Кто, – пробормотал я, – бродит там в потемках за стеной,
в этот поздний час ночной?"
Помню, в полночь это было: за окном декабрь унылый,
на ковре узор чертило углей тлеющих пятно.
Я не мог уснуть и в чтеньи от любви искал забвенья,
от тоски по той, чье имя света горнего полно,
по Лино, по той, чье имя в небесах наречено,
той, что нет давным-давно.
А шелков чуть слышный шорох, шепоток в багровых шторах
обволакивал мне душу смутных страхов пеленой!
И, глуша сердцебиенье, я решил без промедленья
дверь открыть в свои владенья тем, кто в поздний час ночной
ищут крова и спасенья в этот поздний час ночной
от стихии ледяной.
Быстро подойдя к порогу, вслух сказал я: "Ради Бога,
сэр или мадам, простите – сам не знаю, что со мной!
Я давно оставлен всеми… вы пришли в такое время…
стука в дверь не ждал совсем я – слишком свыкся с тишиной".
Так сказав, я дверь наружу распахнул – передо мной
мрак, один лишь мрак ночной.
В дом с крыльца скользнул я тенью, от себя гоня в смятеньи
то, что даже в сновиденьи смертным видеть не дано.
А когда замкнулся снова круг безмолвия ночного,
в тишине возникло слово, тихий вздох: "Лино… Лино…".
Но услышал лишь себя я – эхо, мне шепнув "Лино…",
смолкло, вдаль унесено.
Только дверь за мной закрылась (о, как гулко сердце билось!),
вновь усиленный молчаньем, оттененный тишиной
тот же звук раздался где-то. "Что ж, – подумал я, – раз нету
никого там, значит, это ветер воет за стеной.
Просто ветер, налетая из зимы, из тьмы ночной
бьется в ставни за стеной".
Настежь тут окно раскрыл я. Вдруг зашелестели крылья
и угрюмый черный ворон, вестник древности земной,
без поклона шагом твердым в дом вошел походкой лорда,
взмах крылом – и замер гордо он на притолоке дверной,
сел на белый бюст Паллады – там, на притолоке дверной,
сел – и замер надо мной.
От испуга я очнулся и невольно улыбнулся:
так был чопорен и важен, так вздымал он гордо грудь!
"Хоть хохол твой и приглажен, – я заметил, – но отважен
должен быть ты, ибо страшен из Страны Забвенья путь.
Как же звать тебя, о Ворон, через Стикс державший путь?"
Каркнул ворон: "неверррнуть!".
Что ж, не мог не подивиться я руладе глупой птицы:
хоть ответ и не был связным, к месту не был он ничуть,
никогда б я не поверил, чтобы в комнате над дверью
видел этакого зверя кто-нибудь когда-нибудь -
чтоб на мраморной Палладе обнаружил кто-нибудь
тварь по кличке "Неверррнуть".
Но издав свой хрип бредовый, ворон вдаль глядел сурово,
как певец, когда сорвется с вещих струн последний звук.
Так сидел он, тень немая, черных крыл не подымая,
и вздохнул я: "Понимаю: ты пришел ко мне как друг,
но тому, чей дом – могила, ни друзей уж, ни подруг…"
"Не вернуть!" – он каркнул вдруг.
Вздрогнул я слегка: ведь тут-то в точку он попал как будто!
Но решил: "Припев унылый – все, что слышать ты привык
в чьем-то доме, на который Фатум, на расправу скорый,
натравил несчастий свору, и убогий твой язык
в этой скорбной партитуре лишь один мотив постиг:
не вернуть! – тоскливый крик".
Усмехнулся я украдкой, так легко найдя разгадку
этой тайны, и уселся в кресло, чтоб слегка вздремнуть…
Но взвилась фантазмов стая вкруг меня! И в хриплом грае,
в дерзком, мерзком этом грае все искал я смысл и суть.
В том зловещем кличе птичьем все хотел постичь я суть
приговора "не вернуть!".
Так сидел я без движенья, погруженный в размышленья
перед птицей, что горящим взором мне сверлила грудь.
Передумал я немало, головой склонясь устало
на подушек бархат алый, алый бархат, лампой чуть
освещенный – на который ту, к кому заказан путь,
никогда уж не вернуть.
Вдруг пролился в воздух спальни аромат курильниц дальних,
вниз, во тьму, с высот астральных заструился светлый путь,
и незримых хоров пенье слышу я: "Во исцеленье
Небо шлет тебе забвенье – так забудь ее…забудь…
пей же, пей вино забвенья, и покой вернется в грудь…"
Тут он каркнул: "не вернуть!"
"Кто ты? – крикнул я с досадой – дух? пророк? исчадье ада?
искусителя посланник? или странник в море бед,
черным вихрем занесенный в этот край опустошенный,
в дом мой скорбный и сметенный? Но скажи мне: разве нет,
нет бальзама в Галааде, чтоб вернуть слепому свет?".
"Не вернуть" – пришел ответ.
"Птица, дьявол ты, не знаю, – я вскричал, – но заклинаю
этим небом, горним светом, указующим нам путь:
напророчь мне, гость незванный, что в земле обетованной
сможет вновь к Лино желанной сердце бедное прильнуть
и вернуть тот свет блаженный хоть на миг… когда-нибудь…".
Каркнул ворон: "Не вернуть".
Тут я встал: "Твое признанье принял я – как знак прощанья.
Уходи же, кто б ты ни был – в бурю, в ад, куда-нибудь!
черных перьев не дари мне! лживых слов не говори мне!
одиночество верни мне! с бюста – вон, в недобрый путь!
И из сердца клюв свой вырви, чтобы жизнь вернулась в грудь".
Каркнул ворон "Не вернуть".
И с тех пор сидит упорно надо мною ворон черный,
и под странным этим взором не проснуться, не уснуть.
И в глазах у древней птицы демон дремлющий таится,
и от крыльев тень ложится на полу, дрожа чуть-чуть…
И души из этой тени, что легла плитой на грудь,
не поднять – и не вернуть.