Время винограда - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 6

Поэмы

Передать Ивановой

Ивану Гайдаенко

На черную глину переднего краясвалился Степан Байдебура — матрос.Рванул воротник, захрипел, умирая,и тихо такие слова произнес:— Братишка, земляк, помирать неохота.Еще недобито немало зверья…Но все же недаром морская пехотанавеки земле отдает якоря.Ты слышишь, братишка, земляк белобровый,невеста мечтает, что Степа живой…Вернешься с войны — передай Ивановой:Степан, мол, любил до доски гробовой.Братишка, мне больше не сделать ни шагу…Смотри же, исполни матросский завет:сними с гимнастерки медаль «За отвагу»,невесте отдай как последний привет…Уткнулся лицом он в степную ромашку,вдохнул аромат, приподнялся слегка:— И слышишь, браток…не снимайте тельняшку…и море пусть рядом… зовет моряка…С губами расстались последние звуки.Матрос над землей приподнялся опятьи лег,разметав бесполезные руки,как будто планетузадумал обнять.Войска прорывались сквозь дымные дали.Тянуло угаром с нерусских полей.От нашего шага тряслись и дрожаличугунные туши чужих королей.И мимо их спеси, по крови и лужам,вдоль сваленных зданий, деревьев, столбовя нес наравне с котелком и оружьемматросский подарок,чужую любовь.Я думал в степи, на опушке сосновой,за миг до атакив огне и в чаду:«Товарищ сказал — передать Ивановой…»А как же я ту Иванову найду?!Он имя ее не назвал, умирая.Он очень спешил и забыл впопыхах…Спросить бы — земля не ответит сырая,хранит она тайны упорней, чем прах.И мысль будоражила снова и снова,и голос раздумья шептал, не спеша,—какая она из себя, Иванова:блондинка,брюнетка?Собой хороша?..И вот наступила, назрела минута —взрыл мокрую землю последний снаряд.Солдат, озаренный огнями салюта,пощупал себя — вроде выжили, брат.Нехитрый багаж — карабин да лопата —сданы во всесильную власть старшины.Прошедший войну и четыре санбата,я долгой дорогой вернулсяс войны.Акация всюду цвела и томила,как будто не знала дыханья боев.Вторая весна наступившего миравокруг посводила с ума соловьев.Все улицы, город — в цветочном угаре.На бронзовом Пушкине раны видны.Взлохмаченный, так он стоял на бульваре,как будто бы тожевернулся с войны.Увидел я море,суда у причала,где уголь и бочки, зерно и пенька,откуда берет в океаны началопуть сильных и храбрых,мечта моряка.Товарища голос из бездны суровойменя в этот миг на бульваре нашел.Услышал я вновь:«Передай Ивановой…»И тут же отправился в адресный стол.Я шел, как солдат в боевую разведку,я двум бюрократам устроил скандал,но всех Ивановых я взял на заметку,я их адресами блокнот исписал.Пикировал шмель на рокочущей ноте,мелькали стрижи.Я уселся в садуодин на один с адресами в блокнотеи тихо сказал:«Обойду и найду!»Достал я медаль, и на белом металле,навек утверждая свое торжество,весеннего солнца лучи заблистали,как будто погладили молча его.Я спрятал медаль, папиросы и спички,на первый записанный адрес взглянул,проверил заправку по старой привычке,вздохнул и рывкомв неизвестность шагнул.Садовая, десять, квартира четыре.Взбегаю на третий этаж без труда.— Живет Иванова в четвертой квартире?— Живет. Проходите. Направо. Сюда.Стучу. Открывают скрипучие двери.Выходит хозяйка в халате простом,глядит удивленно.— Ко мне?— Не уверен.— Войдите. Сейчас разберемся вдвоем.Вхожу в комнатушку.Конспекты и книжкии Ленина том на скобленом столе.С ним рядом — сухие еловые шишки,степные цветы в неграненом стекле.Обложка конспекта с фамилией четкой.Прикрытый газетой холодный обед.Жакет со знакомою пестрой колодкой —короткая запись потерь и побед.На старенькой тумбе — духи и тетради.Кровать по-девичьи скромна и узка.А в серых глазах, во внимательном взгляде,как сестры — тревога,надежда,тоска.Я все объяснил, но, наверно, туманно,подумав, спросил по-солдатски, в упор:— Скажите, не знали вы в прошломСтепана? —И сразу потух загоревшийся взор.И девушка даже осунулась малость,печально сказала короткое «нет»,губу закусила и вдруг разрыдалась,склонившись неловко на синий жакет,который висел перед нею на стуле.— Простите… Вы столько во мневсколыхнули…Я, птица залетная, гость посторонний,услышал короткий гарячий рассказ.Сердечное горе — как порох в патроне:молчанье хранит, но взорвется подчас.Она говорила, спеша и волнуясь,как, дрогнув, упали росинки с цветов.Ее тонкокосую школьную юностьшвырнуло в гремучее пламя фронтов.Окоп, да землянка, да шапка-ушанка,кипенье атак да тревога штабов…Тогда-то на землю и спрыгнула с танкаее фронтовая большая любовь.Глаза озорные под шлемом ребристым,ресницы, спаленные близким огнем.Полмесяца счастья…Но долго танкистамстоять не пристало на месте одном.И вот на заре, по ракетному знаку,заклятых врагов под собой хороня,пошла, понеслась, устремилась в атакуведомая первой любовью броня.Ушла и пропала, куда — неизвестно.Нигде не встречалась товарищам впредь.Лишь в сердце осталась, как сладкая песпя,но та, что нельзяв одиночестве петь.Сгорело, как танк, отгремевшее лето.Был в списки пропавших танкист занесен.А девушка ждет-ожидает привета,хоть мертвый,но долженоткликнуться он!Так вот вы какая, Любовь Иванова!..Во веки веков не прощаю врагу,что вашего друга — живого, родного —ввести в комнатушку сейчас не могу.Но нечего делать. Сказал:— Извините.Ошибка. Мне нужен другой адресат,—И вышел на улицу.Солнце в зените.Влюбленные пары неспешно скользят.Взглянул на окошко, где горе хранится.Хозяйка, наверно, поплачет опятьи сядет читать про пырей да пшеницу —она агрономом готовится стать…Я вытащил снова блокнот с адресами,не стал упускать уходящего дня.Но та Иванова большими глазамипо всем адресам провожала меня.Я шел торопливо.Пастера, двенадцать.Нет входа парадного.Каменный двор.Теперь не пришлось высоко подниматься.Я двери толкнул и попал в коридор.Хозяйка — годами постарше.И сновавсе тот же стандартный и робкий вопрос:— Скажите, пожалуйста, вы — Иванова?(А чувство такое, что горе принес.)— По делу? Простите, я только с работы.Входите, а то подгорают блины…—Военный в погонах майора пехотыс укором смотрел на меня со стены.Два хлопца, скатившись с дивана большого,насупились молча в углу у окна.— Боюсь, что опять вы не та Иванова,которая мне до зарезу нужна.— Возможно.—Она не потупила взора.Стряхнула муку, оперлась о комод.Напрасно вошел я в квартиру майора,который сюда никогда не войдет.Тревога мальчишек и женщина этамне все объяснили:им некого ждать.— Простите. Ошибка. Напутали где-то.Мне нужно от друга привет передать.Мальчишки стояли, насупившись, рядом,и оба безмолвно, прижавшись к стене,глядели мне вследнепрощающим взглядомза то, что я — жив,а отец — на войне…Клубились акации розовым паром,свистели на сотни ладов соловьи.По всем площадям,переулкам,бульварамя бил невоенные туфли свои.Во всех городских и приморских районахвстречал Ивановых — седых, молодых,веселых и бойких,ленивых и сонных,замужних и вдовых,цветущих,худых.В воскресные дни я старательно брился,завязывал галстук, на поиски шел.Я даже на свадьбу попасть умудрилсяи был громогласно усажен за стол!..Тощал календарь.Пароходы гудели.Несли малышей из родильных домов.Весна разменяла цветы и недели,утратила свежесть дождей и громов.Сходились влюбленные к пушке над портом,под стрелки бесстрастных висячих часов.Мне сделалось горько…В блокноте истертомнемного осталось уже адресов.Пришел я на улицу Гоголя, восемь.Красивая я^енщииа вышла ко мне.Я к ней подошел с безнадежным вопросом.И вдруг… пробежал холодок по спине.— Входите,— сказала,— я знала такого.Все верно. Действительно, я — Иванова.Но вытрите туфли вот здесь, о ковер,не то нанесете мне уличный сор…Усажен я был на простой табуреткеу самых дверей — чтоб не портить паркет.Меня обступили вокруг статуэтки,сервизы, венчавшие темный буфет.А золото… золото здесь, без утайкихолодную тусклость металла храня,с буфета,с подставоки с пальцев хозяйкижестоко гляделов упор на меня.И женщина в пестром халате японском,как будто с рекламы, бела и кругла,довольна квартирой и собственным лоском,пропела, взглянув на себя в зеркала:— Встречалась я с ним перед самой войною.Девчонкой была я наивной, дурною.Имел он по боксу какой-то разряд…Но он-то, бедняжка, погиб, говорят?Да что же такое? То явь или снится?!Поднялся я, руку в кармане держа.Взмахнули ее тушевые ресницыи замерли снова, как иглы ежа.Секунду стоял я, как судно в тумане.Сдержал себя. Бить и ругаться не стал.Нащупал подарок матроса в карманеи стиснул суровый и теплый металл.Нарочно ступил на зеркальность паркета,как будто в ответ на ее хвастовство,и думал:«Не стоит ведь «золото» этони жизни егои ни смерти его».Провел по лицу я тяжелой рукоюи тихо сказал, отступая за дверь:— Простите. Ошибка. Бывает такое.Он жив и на должности высшей теперь.Вы слышите? Жив Байдебура. Навечно!Все время он будет смотреть вам в глаза.И он заходить не просил к вам, конечно.Мы просто попутали с ним адреса.Шагал я по городу улицей новой,нашедший и что-то утративший вдруг.И словно опять: «Передай Ивановой!» —шепнул мне сквозь годыневидимый друг.Не знаю, понравились просто черты лииль что-то иное меня привело,—Садовая, десять, квартира четыре.Я вновь постучался — всем правдам назло!И сделалось сразу тепло и легко мне,когда я увидел студентку мою.— Простите… я снова… Я, знаете, вспомнил,что с вашим Сергеем встречался в бою.Лежал на шинели он строгий, суровый.Склонился дружок над его головой.«Вернешься с войны — передай Ивановойна память медаль и привет мой живой…»Хозяйка шагнула бесшумно, без скрипа,лишь сомкнутых губ незаметная дрожь.И только глаза говорили «спасибо»за эту мою вдохновенную ложь…Потом я бродил возле моря и хмурошептал, как итогзавершенных дорог:— Ты слышишь, товарищ Степан Байдебура?Я выполнил просьбу матросакак мог.

Поют хлеба

В газете дали мне командировку.Маршрут не нов, и тема не нова.Сказал редактор:— Нужно зарисовку —ведь завтра начинаются жнива.И вот шагаю по полю с блокнотом.Грузовики торопятся, пыля.Хлеба шумят и бредят обмолотом.От духоты потрескалась земля.Случайный спутник, почтальон колхозный,подводит за рога велосипед.— Прислушайтесь: хлеба поют…Серьезно!Заметьте, песни задушевней нет…Я напрягаю слух, но бесполезно:на землю шорох сыплют колоски.Смеюсь в душе: «Какая ж это песня?Ей-богу, есть на свете чудаки!»Я растираю колосок в ладони,а жаворонок тает в вышине.И вдруг далекий перелив гармонипо гребням ржи доносится ко мне.Он то звучит, то снова замирает.В нем сквозь веселье вспыхивает грусть.Уборка в поле…Кто же там играет?С похмелья, что ли, жарит наизусть?..Почтарь колхозный в кепке волокнистойлукавинкою блещет из-под век:— Не знать о нашем Пашке-гармонисте?!Да ты не с Марса ль, милый человек?..Что ж, повод есть!Садимся у дороги,друг другу папиросы подаем.Колосья тихо кланяются в ногии шелестят о чем-то о своем.— Вплетет в фуражку белую ромашку,за руль — и только пение да свист.У нас в колхозе все хвалили Пашку —заметь, он был отменный тракторист.Любил, чтоб чуб — вразброс, не под гребенку,гармонь на грудь — и песням нет конца.Но к хлебу относился, что к ребенку:бывало, колос гладил, как мальца.Девчат, заметь, не огорчал изменой —дарил одной Марьяне васильки.Из-за нее под звездами Вселеннойребята в ход пускали кулаки…Ты примечал на зарослях бурьянаколючие, но яркие цветы?Как те цветы, была полна Марьянавлекущей, но жестокой красоты.Случалось, глянет черными глазами —и словно выпьешь маковый отвар.Была та красота что наказанье —и Пашку отравил ее угар.По вечерам над Бугом в верболозеих вместе люди стали замечать.Как водится, пошел слушок в колхозе,что загс готовит круглую печать…Хлеб-соль и петушков на полотенцеуже носили сваты-усачи.Но тут на свадьбу подоспели немцы —мосты и хаты вспыхнули в ночи,взметнулись взрывы дымными кустами,зарылся в пыль веселый каравай,помчались танки с черными крестами —и сгорбился от горя урожай…Не оглянулись — бьют прикладом в сенцы,не повернулись — чужаки в гостях.Войною был впечатан в полотенцеслед сапога с подковой на гвоздях…Тогда Марьяна к Пашке прибея?ала,дрожа, поцеловала первый раз:война, мол, нашей свадьбе помешала,но нет мне света без любимых глаз.Три дня продлился месяц их медовый.Согнал селян на площадь коменданти заявил:— Я есть порядок новый.Вы завтра все косить на фатерланд…—Уже вторые петухи пропели.Дышала рядом сонная жена.А Пашка все ворочался в постели,поднялся, помаячил у окна.Потом напился ледяной водички,сказал «прости», на спящую взглянул,достал в подвале керосин и спичкии к полю осторожно завернул.Он миновал посты сторожевые.Птиц не вспугнул, не наступил на сук.Вошел в хлеба…Колосья, как живые,доверчиво касались добрых рук.Но вспомнил он, кто жаждет этих злаков,кто топчет синий васильковый луг.Колосьям поклонился,и заплакал,и зубы сжал,—и огненный петухпошел гулять по высохшему хлебу,да так гулять, что стало жарко небу,что темнота отхлынула с пути!..Но Пашка от врагов не смог уйти.Ему запястья проводом стянули.А комендант на выдумки был лих:взял два патрона новенькихи пулинеторопливо вытащил из них.О, этот комендант работал чисто!Сказал:— Зер гут. Ты есть не пахарь впредь! —И порох выжег очи тракториста,чтоб никогда на хлеб им не смотреть…Не знаю, где взялась у Пашки сила:он сам прошел до хаты полсела.Марьяна во дворе не голосила,бледна, но так же холодно красива,безмолвно Пашку в хату завела.— Ты обо мне подумал ли хоть малость? -Злость закипела в ней, как в казане.—Ты хочешь, чтоб без хлеба я осталась?..Так знай же, что слепец не нужен мне! —Вещички в торбу — и долой из хаты,и в тот же час покинула село…Опять поля на урожай богаты.Быльем, заметь, былое поросло.Прошла война.Случалось, пил наш Пашка:жалели люди, подносили всласть.Ой, как порой ему бывало тяжко!..Да степь родная не дала пропасть.Весною в пору тракторного гулаон взял гармонь и растянул меха.Его с бригадой в поле потянуло,где старый пар взрывали лемеха.Он заиграл. Пошла за нотой нотапро черны очи да про журавлей.И незаметно спорилась работа —оно с гармошкой все же веселей.С тех пор, заметь, его гармошка с нами.Она поет про счастье, про любовь.А он глядит незрячими глазамии слышит шорох вызревших хлебов…Такая быль.Однако заболтался!Мне с письмами поспеть бы на обед…—Мой спутник озабоченно поднялся,взял снова за рога велосипед.Парил орел над полем неподвижно.Звучала грусть.Светился небосклон.— А о Марьяне ничего не слышно? —Сердито хмыкнул старый почтальон:— Ей жизнь, заметь, никак не улыбнулась.С другими тоже наломала дров.Дней десять будет, как в село вернулась…— А он?— Что — он?.. Играет… Будь здоров!..—И почтальон, насупившися, строгий,вскочил в седло и закрутил педаль.Вздохнул я и побрел своей дорогой.Мне в новом свете открывалась даль.Хлеба стеной стояли небывалой.Навстречу, в колебаньях духоты,шла женщина, уже слегка привялойи все еще жестокой красоты.Дредноутами в дымке беловатойкомбайны плыли. Ширились жнива.Как дальний порт, маячил элеватор.Зерно текло ручьями в кузова.Зерно текло.Поток его шершавыйбыл нескончаем, словно жизнь сама.Зерно, как золотая кровь державы,могуче наполняла закрома.Перепела кидались в грудь, ослепнув.Лучился жатвы солнечный огонь.А где-то в поле радовалась хлебуи временами плакала гармонь.Прохожая прислушалась к гармони.Тревожно зашептались колоски.И женщина вдруг краешком ладонисмахнула каплю с дрогнувшей щекии вся поникла, как побитый колос…А та гармонь звучала, как судьба.И я пошел на этот ясный голос —и вдруг услышал,как поют хлеба.

Дюжин и Фара

Примерно год на той большой войне,на той земле, прострелянной и шаткой,я был, как говорится, на коне,а проще — ездил на хромой лошадке.В то время в биографии моейнемногие насчитывались звенья:лишь номера больших госпиталей,одна медаль, два фронта, два раненья.В моих богатствах числился планшет,добытый у фашиста в схватке краткой,да двадцать молодых безусых лети крупповский осколок под лопаткой.Потом запасный полк.Не без причин,экстерном сдав экзамены законно,я получаю офицерский чини должность адъютанта батальона.Как звездочки сверкали — просто страх!Кося глаза па них, как на награду,сияя, словно хром на сапогах,я поспешил представиться комбату.Он был седой, подтянутый гигант.А голос тонкий, хитрая ухватка.— Ну, хорошо. Трудитесь, лейтенант.Да, кстати: вам положена лошадка…Вот так подарок!Захватило дух.Хоть батька из казачества Кубани,однако сам я — городской продукти видел скачки только на экране.Но все же двадцать лет… И сразу мневоображенье подсказало остро:вот я лечу на гордом скакуне —и за сердца хватаются медсестры!Я бросился разыскивать хозвзвод.— Где командир? — задал вопрос солдату.— Вон, видите, хлопочет у подвод.Да вы его узнаете по мату…Сердитый и небритый мужичокна голос обернулся удивленно.В глазах читалось: этот вот сморчоки есть начальник штаба батальона?!Легла на миг меж нами тишина,как порох, что внезапно обнаружен.Он буркнул неохотно:— Старшина.И только погодя добавил:— Дюжин.Когда из тени выступил на свет,он оказался столь великолепен,что для того, чтоб написать портрет,по меньшей мере требовался Репин.Ходил бочком хозяйственный наш бог.В плечах лежала каменная тяжесть.Он был невероятно кривоног,при этом ростом невысок и кряжист.Чтоб с Доном связь никто не опроверг(позднее остряков не переспоришь!),казак носил фуражку — синий верхи яростно малиновый околыш.Из-под фуражки неуютный взглядощупывал вас жестко и колюче.А было старшине за пятьдесят,к вискам прилипли серенькие тучи.Он оглядел презрительно меняи вдруг сказал без всяких предпосылок:— Выходит, вам определить коня? —Казак фуражку сдвинул на затылок.Подумал я: «Ну, кажется, контакт!»А он, как будто назначая кару,поведал хрипло:— Есть лошадка… Хвакт!Пойдемте, лейтенант. Возьмете Хвару!(Он в речи, что порой была резва,заострена, как новенькое шило,все звуки «эф» переменял на «хва»,уверенный, что прав непогрешимо).Он уткой закачался впередии, видно, не без внутренней ухмылки,подвел меня к привязанной к жердипузатой непородистой кобылке.— Вот, лейтенант: берите транспорт ваш…На стременах любого мирно носит.Хоть ростом и не вышла — хвюзеляжвесь в яблоках, что добрый сад под осень!* * *Я поглядел на Фару. Весь мой пыли все мое былое вдохновеньезаштатный вид лошадки растопилв одно неуловимое мгновенье.Когда я увидал ее сперва,мне стало не до мыслей вдохновенных:коротконога; грива, как трава;облезлый хвост похож на старый веник.Не радовал, конечно, и хребет,прогнутый многолетнею нагрузкой,и общий вид, и грязно-серый цвет,что делал Фару, несомненно, тусклой…«Не лошадь, а хвостатая карга»,—подумал я с запальчивостью веской,и в Дюжине почувствовал врагавсех лейтенантов Армии Советской!Себя в седле я видел без прикрас,как рыцаря с насмешливою славой.Тут Фара на меня скосила глаз —вполне живой, блестящий и лукавый.Затем она дохнула горячои, словно ободряя, как ребенка,слегка потерлась мордой о плечои вдруг заржала — молодо и звонко.И тут же красный, как степной огонь,тряхнувши гривой возле сосен хмурых,на ржанье Фары отозвался конь,высокий жеребец по кличке Сурик.Проверил я — не потная ль спинау Фары, потрепал по холке краткои вслух сказал:— Спасибо, старшина.И вправду, знаменитая лошадка…* * *Над Венгрией гнал ветер облака.Желтели на стерне осенней тыквы.Собрал нас в поле командир полка —мы собираться конными привыкли.Среди коней известнейших породи плащ-палаток — офицерских мантий —я выглядел, как юный Дон-Кихотна далеко не юном Россинанте.Наш командир, полковник Горобей,заметивший мою смешную Фару,вдруг приказал пустить в галоп коней,чтобы задать им, зажиревшим, жару.А впереди зиял немецкий ров —остаток боевых фортификаций.Кометы грив роскошных и хвостовтотчас по ветру стали распускаться.Комбат скакал на Сурике своем.За Суриком вовсю летела Фара.Как будто от разрывов, черноземвздымался от копытного удара.У Сурика — отличнейшая стать.Он ров перемахнул без промедленья.Лошадка не желала отставать.Ослабил я поводья на мгновенье —и Фара дерзко ринулась вперед,в задоре никому не уступая.Толчок.Прыжок.Отчаянный полет —едва достигли мы другого края…Скользнули ноги задние по рву.Но, перебрав передними упрямо,лошадка вдруг заржала в синеву —и сразу позади осталась яма.Я понимал, что Фара — не Пегас,и потрепал по холке прозаично.А Фара на меня скосила глази фыркнула — мол, это нам привычно!Осталось это фырканье в ушах,хоть лет с тех пор отсчитано немало…А кавалькада перешла на шаг —и тут внезапно Фара захромала.Понять что-либо не хватало сил —ведь не загнал, не падали в горячке…Меня неделю Дюжин поносил,как будто это я устроил скачки.Неделю ездить — видно, неспроста,—не разрешал мне дьявол кривоногий.Но как-то на проселочной дорогевсе сразу стало на свои места.* * *Дунай,Дунай!Следы в размывах илаи облака, как гуси, па реке.Ведь фронтовая юность говориласо мною на венгерском языке.Туманом над стернею золотистойходила осень, брызгала дождем.Еще по замкам прятались хортисты,скрывая автоматы под плащом.Еще подстерегала где-то рядомвойна и смерть от пули из окна…Мы в штаб однажды ехали с комбатом.Вокруг поля, деревья, тишина.А роща впереди была увитатуманной дымкой…В сонной тишинелишь монотонно цокали копыта.Шел мирно Сурик с Фарой наравне.Молчали мы, не думая о пуле.Баюкали нас и земля, и высь.И вдруг кнутами выстрелы хлестнулии мухи возле уха пронеслись.— Назад! — вскричал комбат.Рванулся Сурик,и Фара понеслась за жеребцом.А вслед нам неуемно в первый сумраклетела смерть, налитая свинцом.На испещренной лунками дороге,на бешеном аллюре, в полумгле,у Фары стали подгибаться ноги…Как в катапульте, я сидел в седле.Однако мы удрали от погони,хоть у лошадки задымился круп…Когда мы очутились в батальоне,комбат был бел, как пена с конских губ.И, несмотря на то, что был гигантом,на Дюжина обрушил тонкий крик:— Негодник! Что ты сделал с лейтенантом?!Подсунуть эту клячу… гробовщик!..Наш Дюжин очень уважал комбата,который проявлял обычно такт.Казак развел руками виновато:— Лошадка героическая… Хвакт!Не по нутру ей городские плиты —с казаками в атаку шла она.А то, что бабки пулей перебиты —так то, хвактично, не ее вина…И было что-то в голосе такое,скорей всего, растроганность и боль,что вдруг комбат остыл, махнул рукою,тем жестом словно говоря: уволь…Стер со щеки я капли дождевыеи, не смотря в старшинские глаза,отвел в конюшню Фару — и впервыесам ей насыпал щедрого овса.Перенесли мы базу в Сихалом.Не ведаю, что с Дюжиным случилось,но как-то днем, наполненным теплом,'переменил он, вроде, гнев на милость.Я снова собирался в штаб полка.Я приказал, чтоб мне подали лошадь.И увидал еще издалека,что он меня собрался огорошить.Он шел ко мне, ведя на поводу,нисколько не подчеркивая власти,кровей венгерских чистую Звезду —красавицу почти вороньей масти.Она сердца всем разбивала в прахи шеей лебединого овала,и тем, что как бы шла не на ногах,а вроде бы на струнах танцевала.Она была надменна и горда,как будто ощущала блеск короны.И в самом деле, белая звездана лбу ее светилась раскаленно.И Дюжин,как богатый меценат,развел руками празднично и щедро:— Вот, Звездочку берите, лейтенант!Хвактически, она пошибче ветра…В моей груди перехватило дух:признал, признал, чертяка колченогий!Но я пробормотал лишь «ладно» вслухи через миг помчался по дороге.Звезда такою иноходью шла,что всадник мог в седле не шевелиться:казалось, расправляла два крылаи вас несла по воздуху, как птица.Приехав в штаб, у низеньких воротпривязывал я долго иноходцаи с наслажденьем ждал, пока народна чудо подивиться соберется.Шли офицеры в скрипе портупей,восторг связистки выражали веско.И даже сам полковник Горобей,взглянув в окно, задернул занавеску.Связистка Маша, прислонясь к крыльцу,сказала, запинаясь и краснея:— А эта лошадь очень вам к лицу!Вы, если скучно,заезжайте с нею…Вскочив в седло, я тронулся назад,нахохленный от спеси, слово аист,и знал, что офицеры вслед глядят,испытывая истинную зависть.Звезда шла рысью.Мерно даль текла.Потом Звезда шарахнулась внезапно,и я едва не выпал из седла,спиной невольно ожидая залпа.Однако на полях стояла тишь.А Звездочка храпела и дрожала.Я чертыхнулся — оказалось, мышьдорогу вороной перебежала!Весь путь обратный Звездочка, увы,шарахалась, дышала учащенно.В тот день с ее высокой головыупала королевская корона.А Дюжин ждал…Поводья на ходушвырнув ему, я крикнул с пылу, с жару:— Прошу в дальнейшем не седлать Звезду,а подавать положенную Фару!..* * *А вечерком с бутылкою винаявился старшина ко мне нежданно.Сел. Помолчал. Промолвил:— Да-а, война…Она навек для нас, хвактично, рана…Ты не серчай, пожалуй, на меня.Конечно, Хвара — лошадь не для скачек.Я б мог получше подобрать коня.Но для меня лошадка много значит.Я больше года воевал в седле.Когда б не Хвара, хвакт тебе открою,ходил бы я сейчас не по земле,а спал бы где-то под землей сырою.Меня из пекла вынесла онапрямехонько к санбату за Борками,хотя самой досталось ей сполна —скакала с перебитыми ногами…Теперь-то от нее воротят нос,болтают: мол, хромая и кривая…Так что ж — прикажешь запрягать в обоз,когда она, хвактично, строевая?!Он помолчал, потом вздохнул незло.— Я б сам на ней похлеще иноходца…Да только не могу вскочить в седло —нога-то, окаянная, не гнется!Ты — новичок и потоньшей жерди,и очень легок в рыси и галопе…Так ты уж, лейтенант, не осуди,что с Хварой ковыляешь по Европе!Я предложил вина. Но старшинаподнялся и сказал совсем недлинно:— Тебе подарок. Ну, а я винахлебну лишь после взятия Берлина!* * *Ах, Фара, Фара!Юности вернывоспоминаний дали голубые.Четыре иностранные страны…Солдатские встревоженные были…Когда в Берлине кончилась война,мы в Австрии стояли погранично.Сказал мне захмелевший старшина:— Теперь, выходит, выжили хвактично.Был дан приказ идти на свой кордон.Штабы полка уселись на каруцы.А Фару запрягли мы в фаэтон,не ведая, что оси перетрутся.Пора восторгов, сбывшихся надежд.Мир пушкам и сожженному железу…И шел обоз наш через Будапештот самого Бржеславля на Одессу.Четыре иностранные страныи первое невзорванное лето…Мне Фара освещала путь с войны —и был я благодарен ей за это!* * *Потом расформировывался полкв родной Одессе, на Большом Фонтане.Палило солнце. Лился птичий щелк.Вино победы пенилось в стакане.Явился к нам с медалью на грудипобритый Дюжин в гимнастерке старойи прохрипел:— Ты, лейтенант, пойди,пойди, хвактично, попрощайся с Хварой…А сам, видавший виды на войне,весь в темных шрамах от враждебной стали,разглядывать стал что-то на стене,чтоб мы его глаза не увидали.Я знал уже, что полковой обозс каруцами, со сбруей, с лошадямирешили в местный передать колхоз,покуда не справлявшийся с полями.Я к Фаре подошел в последний раз.Седая, не овеянная славой,лошадка на меня скосила глаз —знакомый глаз, блестящий и лукавый.И в этой морде, в очертанье скултак было все и дорого, и мило,что словно вдруг осколок резанул —и безотчетно сердце защемило.А серая дохнула горячои, словно ободряя, как ребенка,слегка потерлась мордой о плечои вдруг заржала — молодо и звонко.Я челку ей поправил между глази зашагал обратно без оглядки…Тут, собственно, кончается рассказо фронтовой хромающей лошадке.Судьба меня забросила во Львов.А года через три, попав в Одессуи повидав знакомых земляков,я посетил колхоз — для интереса.Там председатель был уже другой.Усталый, пропотевший и огромный,потер он лоб единственной рукой:— Вы говорите Фара? Нет, не помню…И, в горечи скривив щербатый рот,добавил он:— Отыщется едва ли…Был недород, нам выпал трудный год,и, если честно, люди голодали…Ну вот и все.Но вновь седло скрипит.Галопом мчатся прожитые годы.Лишь стук подков,да пыль из-под копыт,да ветер опьяняющей свободы!Едва услышу ржание коня,все делается чутким, как в радаре,как будто это молодость менязовет к себе из невозвратной дали.

На улице Жанны — весна

ЛИРИЧЕСКАЯ ПОЭМА

Кидает дорогаизбитое тело.Машина летитсквозь весеннюю слякоть.За пять или десять минутдо расстрела —не плакать!Ах, Жанна, ты слышишь?Не плакать!Тайком от французскихсолдат и матросовторопятся рыцаридвух контрразведок.Горят нестерпимопечати допросов.Но стоит ли думать о нихнапоследок?О чем же?О чем же?!Уходят мгновенья.Ревет грузовики увозит из жизни.И рвутся,и рвутсяпоследние звенья…Назло, по-мальчишьи,как в юности, свистни!Горячими углями кажутсятуфли.Толчки на ухабах —как гром по железу.Нет, свист не получится —губы распухли…Эй, сердце!Стучина весь мир«Марсельезу»!Упасть бы сейчасна постель с простынею,забыть нестерпимую больи усталость-Сознанье! Останьсядо смерти со мною —недолго дружить нам, как видно,осталось!* * *И вот уже мрака и грохота нет,а есть тишина кабинета.И Жанна заходит в большой кабинет,сердечною встречей согрета.— Тоскую сильнее я день ото дня,читая заморскую прессу-Владимир Ильич! Прикажите менясегодня отправить в Одессу.Там парни из Франции… Нужен им клич.Я стану работать искусно…—Чего же простой и великий Ильичприщурился строго и грустно?— Спасибо, товарищ! Мне искренне жальдавать вам опасное дело.— Но врезана в море дредноутов стальвдали от родного предела…—И Жанна глядит, опечалясь, в окно,но видит не Красную площадь,а ширь, где в соленых ветрах полотнона мачтах крестовых полощет.Ей чудится берег, где люльку качалотец-коммунар, напевая…О Франция, Франция, милый причал,любовь и судьба штормовая!И понял Ильич, как тоскует душа,как жаждет она океана.Слегка улыбнулся, присел не спеша.— Ну, что же… Поедете, Жанна!* * *Кидает дорогаизбитое тело.Машина летитсквозь весеннюю слякоть.За пять или восемь минутдо расстрела —не плакать!Ах, Жанна, ты слышишь?Не плакать!Машина визгливоскрипит тормозами.Приехали.Точка.Выходят солдаты.Вбирай же скореедушой и глазамитолпоюнавстречулетящие даты!..* * *«Оптом, в розницу, на вынос!Есть заморское вино!»Шумен вечером «Гамбринус»,нет свободных мест давно.Парни веселы и бравы.Звон стаканов.Шутки.Спор.Чернокожие зуавытянут розовый ликер.Позабыть муштру и каски,распахнувши воротник,чтобы берег африканскийв дымке погреба возник.Снится Африка, нет мочи.Негры гонят мысли прочь.Лица их угрюмей ночи,и сердца их прячет ночь.Вперемешку платья, блузы.Гром рояля в полумгле.Никогда еще французыне скучали на земле.— Парни, вон моя находка!— Хороша, клянусь, она!Пьер, зови!— Эгей, красотка!Выпей нашего вина!— Отчего ж! К своим с охотойя присяду, черт возьми!Наливай, моряк, работай!Да без рук, мон шер ами!Эй, сосед, ты больно быстрый!..—Искры гневные в зрачке.И пощечина, как выстрел,раздается в кабачке.— Я француженка, ребята.Ясно или нет, мон шер? —Парень трет щеку — помята!— Убедительный пример…— Руки, что не к месту тянешь,привяжи к карманам, друг:хоть богаче и не станешь,будешь жить без оплеух! —Хохот.Шутки.Крики «браво».Голосов нестройный хор.Только черные зуавытянут розовый ликер.Парни требуют муската.— Жанна, души весели!— Вижу, весело, ребята,вам от Франции вдали…И встает над ними Жанна,двух бровей разлет крылат,два глубоких океанапод ресницами бурлят.— Веселить — не вышел дар мне.Пианист! Сыграй-ка вальс.Так и быть! Могу я, парни,спеть о Франции для вас.Песенка ЖанныВо Франции нашей, наверно,убрали давно виноград.Жена твоя плачет в таверне,тебя ожидая, солдат.Военные действия быстры,но долго выращивать сад…Вперед тебя гонят министры,чтоб ты не вернулся назад.Бедная женатрудится одна,высохла, как старая лоза.Слезы? Вот пустяк!Это просто так.Южный ветер засорил глаза.Грохочет стальная армада,плывут по морям корабли.Зачем умирать тебе надоот Франции милой вдали?Россия пожаром объята,и ты в нем бесцельно сгоришь.У каждого в сердце, ребята,есть свой неповторный Париж?..Бедная женатрудится одна,высохла, как старая лоза.Слезы? Вот пустяк!Это просто так.Южный ветер засорил глаза.Замер Пьер голубоглазый,в щеку уперев кулак.Над пустой конфетной вазойпьяно плачет длинный Жак.В синей шапочке матросской,ощущая в сердце боль,часто пышет папироскойсын крестьянский — рыжий ПольПервый раз за все разлукии военную судьбуон почувствовал, как рукистосковались по серпу.Песня смолкла.Крики «браво»,задушевный разговор.Только черные зуавытянут розовый ликер.— Мне пора.— Да вроде рано.— Ждет мамаша на беду!..— Приходи на судно, Жанна!— Обязательно приду!Снова говор, звон стакана.А сердца — в родных краях…Шпик с усами тараканапоявляется в дверях.Что, ребята, не сиделаздесь чернявая одна?— А тебе какое дело?Или бросила жена?..Длинный Жак взболтнуть собрался.Пьер толкнул соседа в бок.— Здесь никто не появлялся…Очень скучный погребок…Шпик ушел.Несет туманом.Срок подходит двигать в порт.Руки тянутся к карманам,а в карманах…— что за черт! —по листку бумаги смятой,и слова — ладони жгут…— Вот так впутались, ребята,за такое дело — суд…* * *Болит от ударов прикладамитело.Безмолвие.Кладбище.Темень и слякоть.За пять или десять шаговдо расстрела —не плакать!Ах, Жанна, ты слышишь?Не плакать!Жгли грудь папиросами…Били-Кололи…Не грудь, а огоньпод отрепьями блузки…Различны слова,одинаковы роли:по-русски — палач,и палач — по-французски.А скоро покроется всходамиполе.Помашет цветамиакации ветка…Жгли грудь папиросами.Били.Кололи.Но нужного спискане знает разведка!..* * *Что такое весна?Что такое весна?Это значит —живому всемуне до сна.В водосточной трубегромыхающий лед.Эскадрилий гусиныхтомительный лет.Что такое весна?Что такое весна?Молодым — не до сна.Старикам — не до сна!Но горит, но горитобожженная грудь!..Почему же должна тывесноюуснуть?!Что такое весна?Что такое весна?Это — если квартирка с уютомтесна.Это — если в огоньне боишься шагнуть,чтобы к светупланетусвоюповернуть!Да прославятся пятьнаших звездных лучейнад бессилием смертии злом палачей!Пять лучей —и живому всемуне до сна!Мы всегда тебе рады,товарищ весна!..* * *Днем и ночью — встречи, встречи,Погребки.Казармы.Порт.Обжигающие речи,беспокойные, как норд…Где пройдет — там забастовки,скажет слово — снимет страх.Словно ласточки, листовкигнезда вьют на кораблях.Каждый день меняй ночлежку.Жизнь проносится, бурля.Жанна то обманет слежку,то уйдет от патруля.Слово мчится, ночь отбросив,правдой ленинской сильно…Пьер готовит бунт матросовминоносца «Фоконо».Рыжий Поль, горяч и весел,вертит бунта колесо.Клемансо теряет крейсер,боевой «Вальдек-Руссо».Только длинный Жак-служакав красный бунт не вовлечен —дома пять детей у Жака,рисковать не может он.Вдруг — к начальству.Там матросупредлагают папиросу,тянут руку с огоньком,угощают коньяком.— Помоги, дружище, штабу!— Что мне делать?— Объясню.Только выследи нам бабу,что бунтует матросню…— Что за это?..— Франков куча.Увольнение домой…—Жак поднялся: «Вот так случай!Шаг — и служба за кормой…»Он детей в объятья схватит,он прижмет к себе жену…Так подумал, но некстатигромко бросил в тишину:— Я, месье, вам не собака,чтоб вынюхивать следы…Дома пять детей у Жака.Кулаки господ тверды.Улыбаться Жаку трудно.Замечают моряки:длинный Жак несет вдоль судна,как награду, синяки!* * *…Летит в пространстве шар земной,волнуя облака.И дождь, веселый и шальной,пропахший хлебом и весной,стучит в его бока.Как брага, бродит месяц мартпредчувствием цветов.Того гляди, войдут в азарторкестры соловьев.Вскричать бы:— Время, подожди!Цветы взойдут, маня…Вы их, пожалуйста, дожди,полейте за меня.Смешной бутуз, чужой сынок,пройдет в сиянье дня.Его ты, добрый ветерок,погладишь за меня.Друзья! Пускай никто из васне проклянет Людей!В Одессе — март,и март сейчасво Франции твоей.Над полем там клубится пар,весна спешит, как гость.Отец твой — старый коммунар —достал берет и трость.На берег старою тропойвыходит, смотрит в ночь.Он, как весну,зовет домойединственную дочь.Но к морю синему, старик,ты больше не спеши.Во тьме металлом блещет штык,сверкают палаши.Не плакать, слышишь, обещайне горбься у окна…Црощай, отец!И ты прощай,родная сторона!Палач прижмет приклад рукой,палач неумолим…Да будет, Жанна, род Людскойвозлюбленным твоим!..* * *Лед обветренный на Дюке.Вечереет.Пуст бульвар.Два матроса — руки в брюки -изо рта пускают пар.Пьер и Поль, забыв печали,важным делом заняты:на ветру бы не завялипринесенные цветы.Позавидуйте матросу,поиспытуйте умы,где достал он эту розупосреди чужой зимы?— Вот обрадуется Жанна!Что же нашей Жанны нет?..—Только роза, словно рана,зажигается в ответ.Облака текут, как лавы.Алый отблескв облаках.Отблеск смерти или славы?Это черные зуавышьют в казармекрасный флаг!* * *Агенты контрразведки злы и рады.Слезится ночь, как тысячи ночей.У сумрачной кладбищенской оградынаведены винтовки палачей.Уже на время Жанна не богата.Стучат затворы…Что же вспомнить ей?Синяк волны?Кровоподтек заката?Иль пожалеть о гибели своей?..Рассвет придет, безудержен и розов.Раздастся чей-то смех и плеск весла…Ты лучше вспомни, что среди матросовпредателей разведка не нашла.* * *Так выпрями, Жанна,избитое тело!Почувствуй веснусквозь морозную слякоть.Славь красные флагиза миг до расстрела…«Огонь!!!»…А теперьразрешаетсяплакать.Дрожащая капляс забора слетела.Проснулась пичуга.Забрезжило где-то.А кровь, покидаяостывшее тело,течети вливаетсяв пламя рассвета.То пламя не знаетбессилья и смерти.Дрожат перед гневом народнымпремьеры.В Тулузе,Тулоне,Рошфоре,Бизертеидут к революцииПоли и Пьеры.Бунтуют матросы.Шумят командоры.Наполнен эфирперекличками раций.С Одесского рейдауходят линкорыпод слезы и жалобывсех эмиграций…Ах, Франция так далекаот России.Ты, Жанна, в Одессеродных не имела.Сестрой мы назвалитебя без усилий,—дало тебе братьеврабочее дело.Тебе на прощанье —томление почек.Дыхание марта —тебе напоследок…За гробом идутдесять тысяч рабочих —и стекла дрожатв помещеньях разведок!..* * *Шумят на бульваре платаны,сто радуг вздымает волна.Пройдите по улице Жанны,на улице Жанны — весна.Сияют глаза новосельца,дома городские растут.Большое французское сердценавечно прописано тут.Его не причислим к потерям!Спасибо, спасибо емуза то, что во Францию верим,и чести ее, и уму.Серебряно льются туманы,в лучах золотится гранит.Над тихою улицей Жанныстремительный спутник летит.Он кружит,и кружит,и кружит,как будто задумал в путинезримою ниткою дружбыпланету свою оплести!

Ванька Дон-Кихот

(ПО СЛЕДАМ ЛЕГЕНДЫ О РУСАЛКЕ)

1Под родными небесами,там, где гуси белят пруд,где весной под парусамипо земле сады плывут,где прозрачный плод ранетанабухает, как планета,где от ночи до рассветанебо в звездах набекреньи гармонь роняет в летоперламутровую звень,там, премудрости осиля,завершал последний класспарень, чье лицо Россияосенила синью глаз.Нос картошкой;на макушкехохолок — расчески враг;очень девичьи веснушкина носу и на щеках.Было все, что детству надо,все, что юности под стать:драки, шалости, бравада,личных записей тетрадь,«достижения» в футболе —•гром разбитого окна,слезы мамы,танцы в школе,безответная луна.Как-то вечером Сервантесзавладел его умом.До рассвета на кроватион читал тяжелый том.Видел жалкую лачугу,слышал вражескую речь.Сердце билось о кольчугу,и рука сжимала меч.Он про рыцаря печаливрал ребятам целый год.И ему ребята даликличку «Ванька Дон-Кихот».Облака летели, пенясь,и скользила вдоль лугов,словно тень от крыльев мельниц,тень от белых облаков.В летний день, такой медовый,что кружилась голова,влез в чужой он сад фруктовый —просто ради озорства.Только дернул с ветки грушу —«Стой!» — услышал чей-то крик.Оглянулся —прямо в душусмотрит черный дробовик.Над курками — чудо, что ли? —водопад вороньих кос.— Вот сейчас добавлю соли,—звонкий голос произнес.И увидел Ванька диво,изумили в первый разфиолетовые сливыдвух слегка раскосых глаз,бровь упругого изломаи такой вишневый рот,что качнулся, как от грома,оглушенный Дон-Кихот,прыгнул — треснула рубаха! —в руки взял лица овали, закрыв глаза от страха,девочку поцеловал.И с закрытыми глазами,услыхав собачий лай,отскочил назад — и замер.— Все,— сказал.— Теперь стреляй.—А девчонка злая разомпотеряла грозный вид,вдруг ружье швырнула наземьи заплакала навзрыд.Так заплакала, что галкивзвились в синий небосвод,так заплакала, что жалкимстал вдруг Ванька Дон-Кихот.Он подумал:«Видно, трушу».Вслух сказал:— Ну, что за рев?Слышишь? Брось.Вот хочешь грушу?..Помогает будь здоров! —Ваня видит — брови злятся,под бровями — два огня.— Что за мода… целоваться,да еще средь бела дня…—Всхлипнув, грушу надкусила,помолчала пять минут,отвернулась и спросила:— Слушай, как тебя зовут?..2Кто поймет людские души!Им порой не прекословь:Ваня в сад залез по груши,а унес с собой любовь.Повелось теперь за нею:если Ванька — Дон-Кихот,значит, Танька — Дульцинея,так твердят у всех ворот!Но — дразните, разрывайтесь —Ванька с Танькой ходят в лес.Загрустил в избе Сервантес,—взял идальго и исчез.Псы в ночи брехали куцо,только ночи коротки.Ваня наш не смел коснутьсятеплой Таниной руки.И не раз ревнивой теньюодноклассник Шинкареввозникал, как привиденье,у кладбищенских крестов.И, от взоров посторонниххоронясь что было сил,он на Танин подоконниктайно маки приносил.Над деревней сны витали.Нотный строй он изучал.И для Тани на гитаредо утра порой бренчал.Пересмешник, забияка,мог подслушать разговор.Ваня дрался с ним. Однакодрака не решила спор.Впрочем, зря гитарной музойШинкарев будил кусты —побросала Таня в мусоршинкаревские цветы.Словно с первого свиданья,неподвластна никому,улыбалась ясно Танятолько Ване одному.А мальчишки роем целым,как ведется издавна,вкривь и вкось писали меломдвух влюбленных имена.Нелегко вам видеть, мамы,что какой-нибудь бутуз,как союз, меж именамина заборе ставит плюс…3Грустный клич гусей крылатых,улетающих на юг.Между тем в военкоматахшло печатапье разлук.Утром осени высокой,миновав садов огонь,призывной повестки соколсел Ивану на ладонь.Звон гармоний.Расставанье.Стай гусиных караван.— Прилетай,— сказала Таня.— Прилечу,— сказал Иван.4Мы в гражданке жили-были.В небо нас поднял приказ:он петлицы голубыеи просторы голубыесогласует с цветом глаз…Взвыл мотор —и в тучах сам ты.По земле бегут хлеба.Братья, авиакурсанты!Небо — звездная судьба!Облаков высокий гребень,голубой полет ветров…И не жаль, что рядом в небенеотступный Шинкарев.Он себя готовит к бою.Кучеряв, широк в кости,он взлетает за тобою,чтобы крылья обрести…На учениях запарясь,выйдешь в город — все не в счет,коль в глазах читаешь зависть,восхищенье и почет.И опять взлетаешь шало.Под крылом твоим с утрана боках земного шаракопошатся трактора.Но всего важнее то, чтотам летят — лишь улови! —голубки солдатской почты,треугольники любви.После долгого молчанья —круглый почерк, хвостик вниз.«Жду, как прежде,—пишет Таня,—приготовила сюрприз».Всю бы ночь напропалуюты б читал у ночникаэто милое:«Целую.Я. А ты — не смей пока!..»На «отлично» после почтына экзамене пилот«иммельманы» крутит, «бочки»и сажает на три точкипокоренный самолет.Время мчится. Небо длится.Под крылом свистит заря.По два кубика в петлицахзагораются не зря.Детство, где ты?Только дивуможно даться…Дорог час.Вызывают к командиру.— В отпуск,— следует приказ.5Мчится поезд.Поле.Пропасть.Паровозный дым и чад.— В отпуск, в отпуск, в отпуск, в отпуск!стыки стылые стучат.Нет для чувства расстояний,для мечты предела нет.— Таня, Таня, Таня, Таня! —гулко слышится в ответ.Ожиданье душу колет.Летчик улицей идет.И несется вдоль околиц:— Гляньте! Ванька Дон-Кихот! —Чертенятам стыд неведом.Босоногою гурьбой,хоть гони, шагают следоми кричат наперебой.Ваня, слыша каждый шорох,напряженный, как струна,замечает на заборахтот же плюс н имена.Чуть постерся мел, но все жебуквы не заглушены.И пока еще прохожимэти надписи видны.Псы гремят цепями звонко.Петухи орут в ответ.Крикнул летчику мальчонка:— Дульцинеи дома нет!6— Ванюша, Ванюша! —Беззвучно заплакала мама.—Ну вот ты и дома.А где же твоя телеграмма?..Ах боже, о чем я…Прости, растерялась я, Ваня.Какой ты высокий!Чудной ты в обмундированье.Где Таня? Да как же!Да разве она не писала?Она в институте,она ведь студенткою стала.В столице Танюша.Ее увлекла медицина.А как же!Не простоотдать мне ей летчика-сына!Ну вот ты приехал,а я угощаю лишь речью…Что? Плачу зачем я?Да я и сама не отвечу…7Значит, вот какое дело,значит, вот сюрприз какой:Танька пичкать захотелапорошками род людской!Обижаться нет резона,но с чего тут будешь рад…Над подушкою бессонномысли быстрые гудят.Он вертелся на постели,в потолок глядел, вздыхал.Гуси вдаль опять летели,месяц им крылом махал.Гуси пели расставанье,звали вдаль с собой луну.И во сне увидел Ваняочень странную страну.Зной дымится, пыль курится.А по выжженной травеедет, едет странный рыцарь,медный таз на голове.Тощий конь слюну роняет,скачет рыцарь в бой со злом.Пастухи его гоняют,лупит мельница крылом.Ваня с первыми лучамистарый том нашел, в молчаньеподзаклеил корешки,полистал, полгал плечами:были ж в мире чудаки!..И пошел под небесамив синь, где гуси белят пруд,где весной под парусамипо воде сады плывут,где прозрачный плод ранетанабухает, как планета,где от ночи до рассветанебо в звездах набекреньи гармонь роняет в летоперламутровую звень.«От меня тебе не скрыться,—думал Ваня на ходу.—Через день махну в столицу,я и там тебя найду».В лес вошел — пустой и гулкий,рассыпающий листы.Вспомнил тихие прогулки,рощ бездымные костры.— Та-а-ня-я! — крикнул на опушке.Эхо спряталось в лесу.Только мелкие веснушкипотемнели на носу.Только лист, как сердце, глянь-ка,прижимается к плащу…Вдруг донесся окрик:— Ва-а-нька!Где ты, черт? С утра ищу!8Ваня даль окинул взором —от окраинных дворовпо стерне,по косогорамприближался Шинкарев.— Что ты бродишь, словно леший?За тобою по лескудва часа гоняюсь пеший —крыльев нет ведь в отпуску.В общем, дело пахнет битвой,весть — что надо…—И умолк.И шепнул зачем-то Дмитрий:— Отзывают срочно в полк!9Встал перед строем комполка.В его петлицах — шпалы.В глазах — колючий блеск штыка,на сердце — орден алый.Окинул взором ровный строй.— Товарищи орлята!Война — она не за горой,она слышней набата.То в Абиссинии жара,то над Мадридом тучи.Давно, товарищи, поразадать Адольфу «вздуче»!Так вот. Последовал приказрешительный и краткий:коль добровольцы есть у нас —направить к месту схватки.Громить врага настал черед.Кто пожелает — шаг вперед.—Сказал — как будто взвел курок.Молчание — как порох.Трепал лишь бойкий ветерокбрезенты на моторах.Вдруг посмотрели все на флаг.Качнулся строй пилотов.И сделали единый шагсто двадцать донкихотов!10Мул ревет.Трещит маслина.Небо рвется и горит.Руки дыма тянет длиннов небо раненый Мадрид.Горе вдов чернее крепа.Но в очах яшвут, бурля,это выжженное небо,эта жаркая земля.До тебя порой,как в сказке,донесется рев ословда томительный и вязкийдолгий звон колоколов.Ощутишь вдруг дальность домаи услышишь, как навзрыдвся трава аэродромапо-испански говорит.И с каким-то чувством страннымвспоминаешь, как во сне,что тебя зовут Хуаномв этой красочной стране.А затем — сигнал тревоги.Под крыло несется лес.И невидимые богиразбегаются с небес!Первый бой.И небо узко.Вон фашист.Блестят очки.Не спасуй, Хуан из Курска,крест свинцом пересеки!Трассы вспыхивают ало.Рвут на части небосводдва мотора,два металла,два понятия свобод.Лихо петли вертит мессер,но не прост и ястребок.Что-то, мессер,ты не весел,что-то валишься на бок.Крутит мессер круг за кругом,удаляется с небес.Самолет с осиным брюхомпотрясает взрывом лес.Только взвился грай вороний…Сбит! Покойся без креста!..По-разбойничьи «капрони»приближается с хвоста.Подлетел.Струей цветастойфюзеляж насквозь прошил.Вздрогнул ястреб.Что ж ты, ястреб?Ястреб крылышки сложил…Сбит…Смертельная минута.Ваня вывалился крутов пустоту, глаза закрыв.Гулкий купол парашютапрозвучал, как белый взрыв.11Лямки остро въелись в плечи.Неизвестное суля,мчит стремительно навстречуобожженная земля.Небо дымное, рябое.Под ногами желтый луг.И гортанный говор боявозле глиняных лачуг.Монастырь встает кремнисто.Здравствуй, старый шар земной!Парашют погашен быстро.Летчик замер под стеной.Хмель садов густой, душистыйУм сверлит один вопрос:где свои и где фашисты?Дон-Кихот к стене прирос.Осмотрелся.Надо влево —миг, стремительный бросокмимо каменного хлева,через пашню — и в лесок…Но внезапно — крик неистов.Чей-то хохот, словно лай.Глянул —двое фалангистовтащат девушку в сарай.Рот зажали, дышат жаркои, как злое воронье,на ходу срывают бархатс молодой груди ее.Боги, боги, вы убоги!Там — лесок, а тут — сарай.Жизнь однаи две дороги.Ну, идальго, выбирай!И Хуан броском к сараю.Жертву кинули враги.Одного отправил в рай он,крикнул девушке:— Беги! —Но второй, в крестах отличийловко вышиб пистолет,навалился тушей бычьей,молча выхватил стилет.Покатились в схватке скоройсилу всю пуская в ход,по планете,по которойшел в бессмертье Дон-Кихот. .У Хуана нету шанса,явно мускулы сдают.Где ты, верный Санчо Панса?Нет тебя.Противник лют.Тьма и огненные ливни.Смерть в тисках мясистых лап…Но внезапно твой противникстал грузнее — и ослаб.И Хуан вскочил и шалоотряхнулся — вот дела! —сталь кастильского кинжалау врага в спине дрожала,кровь нечистая текла.Надвигался рокот танка.Свистнул шмель из-за угла.К Ване бросилась испанка,поцелуем обожгла.И в одном порыве, слепо,мимо пуль, наискосок,мимо каменного хлевавместе кинулись в лесок.12Посвист пуль стал реже, тоще,смолкли гибели гонцы.За оливкового рощей,задыхаясь,беглецык почве выжженной припали.Помолчали, глядя вдаль.Восходил, волнуя дали,зной, похожий на вуаль.Замер где-то рокот танка.Возбужденная испанкакулачок взметнула вдруг:— Я, камрад, республиканка.Ненавижу их, подлюг! —Чуть не ахнул Ваня, глянув,Ваню вид ее потряс:изверженье двух вулканов,а не двух горячих глаз!Покосился на босыеноги стройные,на стан.— Как тебя зовут?— Люсия.— А тебя?— Меня… Хуан.—Завязав отрепья блузки,усмехнулась, сатана.— Ты совьетико. Ты — русский.Ясно, как стакан вина,—пожевала жухлый стебель,—но откуда? Как ты здесь?— Да уж так… свалился с неба.Важно то, что здесь я есть! —И Люсия на опушкезасмеялась в первый раз,и сверкнули, как ракушки,зубы ровные тотчас.Вновь вулканом непогасшимопалила:— Не горюй.Попадем с тобою к нашим —ты вернешь мне поцелуй!..13Тридцать дней страды военной —это больше, чем года.И течет рекой мгновеннойнеба синяя вода.Сны короткие.Полеты.Схватки частые остры.Самолеты, самолеты,вниз летящие костры!И, не верующий в бога,подружившийся с огнем,жив Хуан — и ни ожога,ни царапинки на нем.Этот день был жарче прочих,не давал остыть стволам.От земли взмывали клочья,небо рвалось пополам.Восемь вылетов — немало.Наконец — аэродром.Ваня сдернул шлем устало,затянулся табачком.Самолет в несчетных дырах,а летел ведь, будь здоров!..«Вызывают к командиру!» —Ване крикнул Шинкарев.Входят летчики во флигель.Им навстречу капитан.— Как дела, камрад Родригес?Как дела, камрад Хуан?За морями голубыми,доложу вам, есть страна,и она на ваше имяотливает ордена…Поздравляю! Вы по правустали ассами атак…Эй, друзья, не по уставукомандира тискать так!..—Орден — первая наградавозмужанию в огне…Рад пилот.Пилоту надопомечтать наедине.Все еще дрожа от грома,тлел оранжевый закат.На краю аэродромана траву прилег солдат.Вспоминал бомбометанья,по крылу скользнувший дым.Показалось вдруг, что Танянаклоняется над ним.Треплет чуб, и смотрит в душудобротой раскосых слив,и протягивает грушу:«Съешь, любимый! Будешь жив…»Все погасло, словно спичка.Шинкарев бежит опять:— Что за скверная привычкапостоянно исчезать?Слышишь, братец? Я не Франко,чтоб гоняться за тобой…Там тебя одна испанкаожидает в проходной.Поспеши, пока не поздно:там в нее влюбились все,и капрал ее серьезноугощает монпасье…Ну, а ты насчет знакомых,вижу я, совсем не промах…—Всей тирады не осиля,Ваня, лишь усвоив суть,побежал…При всех Люсиясразу кинулась на грудь.Словно пенный, словно бурныйналетел девятый вал…Побелел, как мел, дежурный —наповал приревновал.Проскрипел лишь что-то хрипло,словно выпустил шасси,и к губам его прилиплонеуместное «мерси»…Гаснут в роще апельсины.День уходит в океан.Лунно светится Люсия.— Хорошо, что жив, Хуан.Знаешь, душу исковеркав,верить в бога не хочу.Но на днях ходила в церковь —за тебя зажечь свечу.Если бога нет на небе,верю, черт поймет намеки швырнет твой смертный жребийв самый дальний уголок…— Ты, Люсия, бога ради,мне скажи, рассей туман:что ты делаешь в отряде?— Я разведчица, Хуан.—Помолчали.— Ты красивый,—прошептала вдруг она.Знойно пахли апельсины.Зрела белая луна.Правда с небылыо смешалась,завертела кутерьму:то Люсня вдруг прижаласьгрудью гулкою к нему.— Страшно мне. Гуляют пули.Жалят ночью, жалят днем.И хотят, чтоб мы уснулиодиноким черным сном.Чтоб молчали, не ревнуя,не мечтая в тишине.Чтоб ни губ, ни поцелуяв этом самом скучном сне.Смерть над нами в карауле.Но сейчас ни мук, ни ран.Подождут немного пули…Поцелуй меня, Хуан! —Заключил ее тревожноон в кольцо надежных руки сейчас же осторожноразомкнул горячий круг.Словно враз иссякла сила,охладела в венах кровь…— Что с тобой? —она спросила.Я ли, милый, некрасива?Почему ты так суров?Спят сегодня злые танки,пушки замерли во мгле.Тот, кто знал любовь испанки,все забудет на земле!..—Лунным блеском полон вечер.Дремой полны небеса.Взял ее Хуан за плечи,поглядел в ее глаза:— Ты прости меня, Люсия,ты за то меня прости,что на свете есть Россия,от которой не уйти.Ты прости меня, Люсия,что шумят в моей грудии грибные, и косые,очень русские дожди,что в душе зима ярится,сосны больше мне сродни…Из меня неважный рыцарь…Ты, Люсия, извини.Он умолк.Луна чеканнов небе матовом плыла.Два пылающих вулкананакалились добела.Взрывы гроз, мятежность духа —ты попробуй удержи…— Фото есть? — спросила глухо.—Кто она, твоя подруга?Знать хочу я, покажи! —Фотографии любимых,документы нежных душ…И взяла Люсия снимок,словно слепок дальних стуж,повертела отчужденнов смуглых, маленьких рукахи — взбешенная мадонна —искромсала фото в прах!..Помолчала, каясь честно.Вспышка ревности исчезла.И испанка,сразу ставтише вод и ниже трав,опустилась на колени,чтобы все клочки спасти,и в смущенье и смиреньепрошептала: — Ты прости.Бродят чувства, полыхая.Кровь гремит, как барабан.Я такая. Я плохая.Не люби меня, Иван…По-испански листья шепчут,иностранный свет зарниц…Снял наш летчик влажный жемчугс тех испуганных ресниц,ощутил, какие вихрив той груди вступают в бой…И они вдвоем притихли,разделенные судьбой.Только била кровь в литавры.И, как зов других миров,к ним донесся звон гитары —пел Родригес — Шинкарев.Песенкао Дон-КихотеПо земле, давно забытой богом,как всегда, собравшийся в поход,на коньке печальном и убогомскачет благородный Дон-Кихот.Ничего, что вместо шлема — блюдце,вместо ножен — рваная сума.Ничего, что мельницы смеются —где набраться мельницам ума!..Ни к чему идальго чемоданы.На побывку в дом свой из боевДон-Кихот привозит только раны,синяки да прежнюю любовь.И под голубыми небесамирыцарь, не прощающий нам зла,плачет благодарными слезами,вспоминая добрые дела.Ночь темна, но рыцарю не спится.И опять, едва дождавшись дня,надевает латы вечный рыцарьи седлает старого коня.В небе птичья песенка несется.Наш чудак качается в седле.Над землею ярко брызжет солнце,донкихотам трудно на земле.Где-то сонно вскрикнул кочет.Песня смолкла.Лишь струнапереборами рокочет,грустью странною полна.а луна-лунища в силе.Листья пахнут, словно йод.Встала тихая Люсия:— Хорошо твой друг поет.Жаль, что надо торопиться.Ждет меня передний край.До свидания, мой рыцарь,или, может быть, прощай.Штука хитрая — разведка,«за» и «против» — наравне.Ты позволь, хотя бы редко,навещать тебя… во сне.Скоро встретимся мы вряд ли.Но, лишь отпуск получу,я зайду, пожалуй, к падре,чтобы вновь зажечь свечу…—Гордо глянула испанка,подступиться к ней нельзя —королевская осанка,пепелящие глаза.Зазвучали, застучаликаблучки во тьме ночной —словно гвоздики печализабивалив шар земной.14И опять от грез далек ты,к грозам близок, где жара,где колеса, точно когти,выпускают мессера.Ты врага уже не слепобьешь.Когда летишь, орля,благодарно смотрит в небовся испанская земля.Ваня злее стал и зорче.Ясно летчику теперь:здесь открыто зубы точитмолодой фашистский зверь.До предела сужен выбор.Суть его в добре и зле,разговор тут «либо — либо»,вместе — тесно на земле.И, с прицелом неприкрытым,в этой знойной синевекаждой пулей под Мадридомбыот фашистыпо Москве…Отдохнуть хотел немногонаш Хуан — с рассвета гром.Лишь прилег — опять тревога.К истребителю бегом,Шинкарев за Ваней мчится,на ходу крепя планшет.— Ты к Люсии, братец рыцарь?Передай ей мой привет!Ревновать тебя я буду,не могу забыть о ней.Кой-кому везет повсюдуна прекрасных Дульциней!..—Ваня Димку тихо кроет.Показал ему кулаки захлопнул целлулоид —неспасительный колпак.Словно бьют в него картечыо -так трясется самолет.И трава бежит навстречу:не пущу тебя в полет!Но уже в форсажном тоневинт свистит,мотор ревет —и упругие ладониподставляет небосвод.Барселона и Севилья,Сарагоса и Мадрид,расправляйте ваши крылья —в небе мужество парит!Даль внизу сверкает боем.Под звеном знакомый лес.Из-за солнца быстрым роемосы мчат наперерез.Осы мчат, стволами жарят,рвут на части небосклон,их цветные жала жалятястребков со всех сторон.Строй смешался,строй разбился.Рев надсадный.Свист.Клубок.Видит Ваня —отвалилсяв сторону и задымилсяшинкаревский ястребок.Пушки жарят.Жалят осы.Смерть вращает карусель.А пока что бомбовозынаправляются на цель.Мчится облако, как заяц,много трасс вокруг сплелось.Ваня бьется, огрызаясь,отгоняет черных ос.Под прозрачной тканыо шелкаШинкарев летит к земле…Воздух засвистел, защелкал,дырки множатся в крыле.Истребитель вздрогнул тупо,словно вдруг мотор устал,и, прошитый сталью Крупна,в гибель ввинчиваться стал.Снова сбит…Но выжить стоит!Завтра тоже будет бой.Закопченный целлулоидВаня вышиб головой,из кабины вылез.Крутовниз пошел, глаза закрыв.Гулкий купол парашютапрозвучал, как белый взрыв.15Был когда-то в детстве случай.Сорванца купая, матьулыбнулась:— Ты везучий,на тебе веснушки тучей,их считать — не сосчитать!То ли ветер, то ль веснушки,но Иван в объятьях стропприземлился на опушкепрямо в свеженький окоп.И вокруг — улыбки, взгляды,голоса со всех сторон:то бойцы Интербригадыпоздравляли с тем, что онв тесном небе смело бился,разгонял проклятых ос,что сгореть не торопилсяи к земле себя донес.Между тем свистели пули.Тяжко охал миномет.Ваню враз к земле пригнули:— Полезай в блиндаж, пилот!Столько сделает не всякий…Глянь, три мессера — зола!Отдохни.А мы атакойвыбьем «мавров» из села.—Попросил Иван напиться,натянул берет, как блин.— Из меня неважный рыцарь -страшно мне, когда один…Что нам нужно? Скибка хлеба,в сердце — правды свет живой.Человек, пришедший с неба,по земле уходит в бой.Время мчится каруселью.Жизнь и гибель — на весах.Люди падают на землю,звезды гаснут в небесах…Край селения.Халупы.Трубы.Красный виноград.Словно черти, скалят зубытрупы «мавров» у оград.Крики. Стоны.Наступленье.Пулеметы режут слух.И на площади селеньяВаня вскрикивает вдруг.Острый шпиль. Крестов засилье.Воздух тяжким звоном сыт.Перед церковью Люсия,как на струночке, висит.Захлестнула бычья жилашею тонкую.Со зласолнце в небе потушила,поцелуи отняла.И висит она, нагая,не окутанная мглой,от мучений отдыхаяперед небом и землей.В прежней гордости — бездонна,в наготе своей права,неприступна, как мадонна,только набок голова…Медь грохочет монотонно.Мира девушка полна.Ване чудится —от звоначуть качается она.Пуля поле не скосила,не убила царство лоз…Вот как встретиться, Люсия,нам с тобою довелось!Где он, Гойя? Нужен Гойя —чтоб видали все края,как шатается от горяздесь Испания твоя.Ты в душе ее носила,берегла ее слова.Ты во всем права, Люсия!Ты — мертва,она — жива.Я б хотел при расставанье,покидая этот край,крикнуть только «до свиданья»,а приходится — «прощай».Опоздал с небес спуститься:много в воздухе возни…Я, видать, неважный рыцарь.Ты, Люсия, извини.В полдень,боем перегретый,густо падал долгий звон.Возле церкви, сняв береты,молчаплакалбатальон.16Ваня Климов в часть явилсяпохудевший. Капитанпоглядел, не удивился.— В целом жив, камрад Хуан?Ну, позволь тебя по-русски…—Усмехнулся командир.—Хочешь водки без закуски?..Заслужил ты этот пир.— Не хочу,— ответил Ваня.—Что с Родригесом? Где он?— Дальний путь и расставанье.Погрузили в эшелон.Помолчал комэск сурово.— Крепко ранен Шинкарев.Нам теперь за Шинкаревадраться нужно… Ты здоров?Отдохни денек от ада —вся награда и почет…— Ни минуты мне не надо,только дайте самолет!Сны не встанут к изголовьюдо поры, пока в боюя коричневою кровыоболь большую не залью!..—Черных пушек гром картавый,гул трагической войны.Есть у вас свои уставы,донкихоты из Полтавы,из рязанской стороны!Вижу я, как ходит в латахна дорогах боевыхнаша молодость тридцатыхпред грозой сороковых.Огнеметы плавят камни.Сиротеет детвора.И звенят в ночи клинкаминадо мной прожектора.Пахнет гарью ветер встречный.Темным тучам нет числа.Длится спор наш бесконечный —вечный бой добра и зла.17Мчится поезд.Поле.Пропасть.Паровозный дым и чад.— В отпуск, в отпуск, в отпуск, в отпуск!стыки стылые стучат.Нет для чувства расстояний,для мечты предела нет.— Таня, Таня, Таня, Таня! —гулко слышится в ответ.Дым с откоса мчится косо.Басом полнятся мосты.Разлинеили колесаснега белые листы.Бьет по стеклам ветер колкий.Невдомек тебе, народ,что молчит на верхней полкебелобрысый Дон-Кихот,курит едкую махорку.Не спешит признаться он,что звездой на гимнастеркулег испанский небосклон-Ожиданье душу колет-Летчик улицей идет.И несется вдоль околиц:— Гляньте: Ванька Дон-Кихот!Чертенятам страх неведом.Краснощекою гурьбой,хоть гони, шагают следоми кричат наперебой.Крыши белы.Вишни русы.Не твоя ль, Иван, вина —на заборах те же плюсы,но другие имена?..18— Ванюша! Ванюша! —Беззвучно заплакала мама.—Ну вот ты и дома…А где же твоя телеграмма?192Ах боже, о чем я…Как можно, такая причина…Какой ты высокий,на батю похожий мужчина!Ему бы сегодняиз братской могилы подняться —на сына бы глянуть…Но сны ему даже не снятся—Ну, ладно, не буду.Да ты хоть присядь для начала.Какой ты геройский!А я ведь, сынок, и не знала…Где Таня? Да как же…Видать, с нашей почтой неладно.Ушла твоя Таня.А мне вот, поверь, не досадно!Тебя не дождалась,со мной не обмолвилась словом,веселую свадьбусыграли они с Шинкаревым…Ну вот, ты приехал,а я угощаю лишь речью…Что? Плачу зачем я?А я и сама не отвечу.19Никуда от чувств не деться.Гуси водят хоровод.По смешным дорогам детстваВаня с прутиком идет.Тут следил, дышать не смея,за полетом мотылька.Там на длинной нитке змеязапускал под облака.Край родной! Душа наружу.Только отзвуки в груди.Здесь хотел украсть он грушу…Побыстрее проходи!Проходи скорее, память,мимо стареньких ворот,где берет девчонка пламя,возвращает горький лед.Проходи!Весна отпела,кончен синих рек разлив.Проходи!Какое делонам до чуть раскосых слив?Образ временем уменьшен.Сорняками луг порос.Мало, что ли, в мире женщин?Мало, что ли, в мире кос?..Обойди тот сад — и крышка,прежний образ обойди…Но, как пойманный зайчишка,сердце мечется в груди.Молодой и крепконогий,обогнешь ты по путишар земной…Но нет дорогиэти груши обойти.Лунный вечер.Снег искрится.В избах лампочки дрожат.Словно крылья синей птицы,тени долгие лежат.Все дремотно под луною.Скрип шагов смывает тишь.Глухо слышно за спиною:— Может, все же погодишь?..Обернулся.В белой шали,в полушубке на мехуподошла…И замолчалипаровозы на бегу,водопады меж нагорий,грозы в летней стороне,замолчали штормы в море,пушки смолкли на войне.Стихло все, чтоб в мирозданьеслушать истину и ложь…Повернул лицо он к Тане.— Здравствуй, Таня. Как живешь?Ты мне, может быть, ответишь,молодой товарищ врач:ты нас лечишь иль калечишь?Только, Таня, чур, не врать!Таня, губы сжав упорней,прислоняется к столбу.Гневно стрелки темных молнийраскрыляются по лбу.Свет плывет.Искрится воздух.Где-то дремлет воронье,и гуляет эхо в звездахот дрожащих слов ее:— Я гляжу — ты словно небыль,сказка прожитых минут.Слишком долго ты здесь не был.Ты отвык, что здесь не лгут…Что ж, я вовсе не в обиде.Время жаждет перемен.Где жена твоя?В Мадриде?Или здесь твоя Кармен?..—Ваня тронул шаль рукою.Не хватает нужных слов.— Кто сказал тебе такое?— Муж мой. Дмитрий Шинкарев.Пусть окутывает дымкадаль, которой дорожил,где остряк, курчавый Димкарядом жил, с дроздом дружил,запускал бумажный планер,охранял тебя в бою —он твою святую памятьпереплавил в боль твою.Он убил твои мечтанья,он всадил в былое нож…— Ты ответь,— сказала Таня,—это правда или ложь? —Ваня вдруг услышал странный,никому не слышный гром —показалось:все вулканыоживают в нем самом.Тучи пенятся кудряво,раскаленный сыплют град.Боли медленная лаварастекается до пят.Долгий дробный грохот града.Гул моторов.Гром гранат…Он ответил:— Это правда.Я в Испании женат.Наши взрывчатые годы,увлекающая даль…Донкихоты, донкихоты,вас поистине мне жаль!Над наивной вашей рольюпотешается родня…Но, быть может, с большей больювы жалеете меня?Может статься, вы нам — судьи.И пронзает вас морозоттого, что в мире людине умеют жить без слез…— Молодец, ответил прямо! —усмехнулась Таня вдруг.Показалось — ожил мраморбелых губ и темных рук.Влажный блеск прикрыла шалью —забирают слезы в плен.— Что ж, коль так… я все прощаю,счастлив будь с твоей Кармен!И еще виденье шалине исчезло без следа —паровозы закричали,зазвучали поезда,водопады меж нагорий,грозы в дальней стороне.Зашумели штормы в море,злые пушкп на войне.И пошел по бездорожью,продолжая свой поход,между правдою и ложьюкурский Ванька Дон-Кихот.А наутро, в белой дымкевстретил Димку на тропе,тихо высказал не Димке,а как будто сам себе:— Ты меня повсюду бойся.Ты украл любовь мою.Не встречайся, Димка, больше —или я тебя у бью!20Нет, нам не птички на опушке,в чьем крике кроется беда,а пушки — черные кукушки —считали смерти и года.Их арифметика звучалакуда фатальнее для нас.Со счета сбившись,все сначалавдруг начинала в страдный час.Крутила танго радиола.Заводы плавили металл.Но в знойном небе Халхин-Голауже иной июнь витал.Холмы хасанские. Равнины.Лед у гранитных берегов.Как в тихом фильме, белофиннывдруг возникали из снегов.И из войны в войну, став "асом,всегда среди смертей и ран,летал по самым дымным трассам,как заколдованный, Иван.Но грянул громом нестерпимымфашистский кованый сапог…Уже майором Ваня Климовна Южном фронте принял полк.Опять горел, горел и падал,из окруженья полз к своим,все семь кругов войны и адапрошел, оставшись невредим.Он потерял друзей немало,освобождая города.И вот сквозь битвы и годана плечи званьем генералаупала трудная звезда.21В далекий день, легендой ставшийдля всех — живых и мертвых — рот,в штаб генерала вызвал маршал,со славой возглавлявший фронт.— Знакомься — данные разведки:координаты и квадрат.Тут ставка фюрера: пометкиперенеси на карту, брат.Задача в двух словах такая:ты поднимаешь крылья в бой,собой люфтваффе отвлекаяна этот клип ценой любой.Бомбежку поведешь пошире,чтобы фашист поверил, гад,что точно вклиниться решилимы в этот дьявольский квадрат.Пускай подтягивает танки,пехоту — пусть войдет в угар,а мы тем временем на флангиобрушим режущий удар.Знакомься быстренько с приказом —и в путь! Вопросы?— Просьба есть.Сбит у Днепра фашистским асомначштаба мой…— Плохая весть.Такая бурная эпоханам, генерал, с тобой дана.И все мы смертны — это плохо.Узнать бы: смертна ли война?Но в предсказанья верю слабо…Иди. Пришлю тебе начштаба.—И Климов козырнули вылезиз блиндажа в седую муть.На все колеса быстрый виллиснаматывал обратный путь.И мог бы убаюкать виллис,да только полон рот забот…О, если б Ване хоть приснилось,кого начштабом фронт пришлет!Но вот в его блиндаж рабочийвошел полковник, фронтовик.Как будто гром, в двенадцать ночион перед Климовым возник.Спокойно щелкнул каблукамии руку взял под козырек.А у Ивана — кровь толчками…— Ты?.. Вы? Зачем? Мне тесно с вами…Вы зря забыли мой зарок!Чтоб мы, нося вражду глухую,,не наломали с вами дров,проситесь сразу в часть другуюи уходите, Шинкарев!Коль порох есть — возможна вспышка.К чему самим искать беду?— Что ж, генерал, а вы… мальчишка.Нет, никуда я не уйду!Ведь мы сейчас в одном полете,он выше наших личных трасс.Я — летчик. В гроб меня пошлете —я точно выполню приказ.Не раз мы воевали рядом,и вам известно: я не трус…И Ваня понял: станет адомих неестественный союз.Но тут припомнил не уставы,а всех, кто пал на поле славы,взглянул па Дмитрия, вздохнул:— Ну, что же… может быть, вы правы,война не ждет. Берите стул…22Негромкая ночь на войне.Распластаны карты-трехверстки.Колышется тень на стене,скрипят под подошвами доски.Снарядная гильза чадит —ночная пугливая птица.Всю ночь авиация спит.А вот генералу не спится.Он ходит.Садится за стол.Он смотрит на тени сурово.Подвел его маршал, подвел —зачем он прислал Шинкарева?Былое сломало крылов полете, как глупая птаха.Все то, что меж ними легло,теперь поднималось из праха,упорно в ночной тишиневставало незримой стеною.На самой великой войнесвоей воевало войною.Обида, не надо шуметь,себя бесполезно дурачить:ведь завтра на явную смертького-то придется назначить.Есть юность. А девушка в ней —как свет до последнего вздоха.Пускай ни о ком из парнейона не подумает плохо.Но нет, генерал! Ты не прав!Свирелька в тебе заиграла?Есть точный армейский устави воинский долг генерала.Лучи, мирный день торопя,играют па маршальских звездах.И маршал не пустит тебяпростым истребителем в воздух.На пункте командном, как мозг,ты нужен грядущему бою.Ты словно решающий моств слиянии неба с землею.Эмоции к черту! Война.Победа является целью…И нет ни покоя, ни снана нарах под жесткой шинелью.И стонет утробно земля —под взрывами камень дробится.Трепещет огонь фитиля —ночная пугливая птица.Вскочил на заре генерал.Побрился.Продумал все снова,затем адъютанта послал,чтоб срочно нашел Шинкарева.— Полковник, план действий таков:как станет сигнал нам известен,на цель поведу я орлов,а вы остаетесь на месте.Держите надежную связь.Вам эта работа знакома.—Нахмурился Дмитрий:— Но вас…— Лечу по приказу главкома!23И вновь зенитные сполохи,разруха пулеметных гнезд.Грохочет Марс!И тяжки вздохибольной земли, разбитых звезд!И снова, крылья в небе вымыв,бомбардировщики храня,дерется лихо Ваня Климов,живым выходит из огня.Идет на вражеского аса.Жмет на гашетку.Пушка спит.Домой!Конец боезапаса.Чуть зазеваешься —и сбит.На громы наседают громы.Аэродромы где-то ждут.Но видит Ваня:сбит ведомый.Над полем вспыхнул парашют.В тылу врага спустился летчик,почти мальчишка, комполка,и Климов улетать не хочетбез боевого паренька.Как прежде, презирая гибель,решив, что смерть дразнить — не грех,сажает Ваня истребительна залежалый черный снег.Огнем блистая, вражья стаябежит к машине напролом.Но с пареньком Иван взлетает,смерть оставляет под крылом.Обратный путь.Ушли машины.Иван отстал.Вдруг — «мессершмитт».И трассы пуль тупых прошиливесь фюзеляж.Мотор дымит.Иван свой Як бросает резчето вверх,то вниз,в крутой провал.А кровь из рук пробитых хлещетна каменеющий штурвал.Круженье.Приступы бессилья.Огонь проходит по плечу.Иль не успела ты, Люсия,зажечь повторную свечу?..Нет, врешь! Еще не расставанье!В висках как будто быот часы…Последнее, что видит Ваня —наплыв бетонной полосы.24Что такое?Тишь.Палата.Свет неяркий.Белый бинт.Потолок летит куда-тои вращается, как винт.Грудь вздыхает осторожно.Ты к бессилью не привык.Слабость, слабость…Тошно-тошно…Прилипающий язык.Пот со лба стирает кто-то.Расплывается жара.Проявляется, как фото,говорливая сестра.Вся в улыбке. Облик светел.Ослепителен крахмал.— Трое суток бредом бредилты, товарищ генерал.На тебя ночами гляну —все пылает, все горит.Звал какую-то Татьяну,что-то сыпал про Мадрид,про любовь да про полеты…Нет, уж ты лежи, молчи.В общем, задал нам работы,—чертыхаются врачи.Если будешь тихо-тихо —тайну выдам, генерал:приходила тут врачиха,рядом госпиталь стоял.И она, по сути дела,от беды тебя спасла:увидала, побледнела,кровь свою тебе дала.Три денька она не ела,заменила всех врачей…Только очень не велелаговорить тебе о ней.Но, что делать, я болтлива —с детства этот перекос…Что? Как звать ее? Красиво!Я б сказала, да склероз!И опять молчит палата.Свет неяркий. Белый бинт.Потолок летит куда-тои вращается, как винт.Вьется занавес крылато.Опечален и суров,в белом мраморе халатавозникает Шинкарев.Синь бессонниц под глазами.Сел он, голову склоня.— Неплохое наказаньеты придумал для меня.Твой поступок, словно жало,—от него спасенья нет…—Вдруг Ивану жалко сталопаренька из прошлых лет.Не сердясь и не ревнуя,разглядел накороткеседину его сплошную,шрам багровый на щеке.Хоть кольнуло нестерпимочто-то острое со зла,он сказал:— Ну, ладно, Дима.Все забыто. Боль прошла.Яркий луч окна коснулся,ослепил что было сил,Дима к стенке отвернулся,хриплым голосом спросил:— Чем помочь тебе? Быть может,написать семье?..— Постой!Для чего семью тревожить?Я пока что холостой…— Что ж ты так?..— Да, словно волны,войны падают на Русь.Вот когда окончим войны —я семьей обзаведусь!..—И опять молчит палата.Свет всесильный.Белый бинт.Потолок летит куда-тои вращается, как винт.В этот миг взамен лекарствана пороге маршал твой.— Генерал-задира, здравствуй!Поздравляю, что живой!..Разобиделся, не скрою,я всерьез на дурь твою.Но… вторичнона Герояпредставленье подаю!..25Попали живые в объятия милых.Погибшие крепко уснули в могилах.Над степью багровым посевом атакина струнах зеленых качаются маки.Встают корпуса. Улетают ракеты.Сыны примеряют спортивные кеды.И только, видать, не закончив походы,домой не вернулись еще донкихоты…26Под родными небесами,там, где гуси белят пруд,где весной под парусамипо земле сады плывут,где прозрачный плод ранетанабухает, как планета,где от ночи до рассветанебо в звездах набекреньи гармонь роняет в летоперламутровую звень,где бывало все, что надо,все, что юности под стать:драки, шалости, бравада,личных записей тетрадь,—там, прошедшее листая,тихой памятью светла,женщина немолодаяновой улицею шла.Весны, весны в даль уплыли,многих дней растаял след.Где вы, трепетные былиневозвратных чистых лет?!Ширь какая!Солнце пьяно.Горизонта синий лук.Шла по юности Татьянапосле долгих лет разлук.Здесь она училась в школе,не считала быстрых дней.Здесь — взамен былых околиц —нынче площадь.А на ней…Сердце дрогнуло тревожно,в уши хлынул странный звон,—ошибиться невозможно!Это он!Конечно, он!Нос — картошкой; на макушкечуть заметный хохолок.Только детские веснушкискульптор в бронзу не привлек.Сердце, сердце, ты не ерзай,дай дышать…С больших высотон сюда вернулся бронзой…— Здравствуй, Ванька, Дон-Кихот!Мы старели.Мы горели.Но опять шли в бой со злом.Вспомни сводки о Корееи над Кубой вешний гром.Где сейчас он? Ходят слухи,что уехал в…Ну, что ж!Хороша весна на юге.Норд по-своему хорош.Может, тундра вьюгой частой,может, рисовый восходто ль кричат, то ль шепчут:— Здравствуй!Здравствуй, русский Дон-Кихот!Солнце брызжет.Пахнет мятой.Монумент к себе манит,словно здесь в гранит запрятанпокоряющий магнит.Речи, встречи, расставанья —мы несем ваш вечный груз…Прутик чертит имя «Ваня»,имя «Таня», ставит плюс.Ветер трогал травы-гусли,паутинки у виска.И над бронзой, словно гуси,пролетали облака.Птицы плыли к новосельям.Трактор пел бессонным шмелем.С веток лился птичий гам.Шел по площади с портфелемделовитый мальчуган.Покачал он возле тетибелобрысой головой:— Что ж вы, тетенька, ревете?Он не мертвый.Он — живой.