Я слышу свой собственный смех, повизгивание и фырканье. Бардово-красный мир вокруг пульсирует. Пылает.
Душа Самсона, выдернутая из оболочки — бурляще-серый эфир, похожий на грозовое облако. Голод взвывает, и я поглощаю душу. Она течет внутрь, искрящаяся и прекрасная, наполняя, растягивая меня, пока не возникает ощущение, что она не уместится внутри. Я выгибаюсь, широко раскинув руки. Я — каньон, окружающий прекрасную реку. Когда ее воды отступают, все внутри меня бурлит от удовольствия, бурлит от победы.
Я встаю, упиваясь восторгом, пьяная от сладости выпитой души и краем глаза улавливаю сбоку мерцание — перекошенное от ужаса лицо девочки-призрака, проходящей сквозь стену. Ее глаза снова наполнены слезами.
Я оставляю позади кровавый беспорядок и стены, окрашенные в стиле Джексона Поллока — абстрактного экспрессиониста. Красный, серый, черный, коричневый цвета.
Больше красного.
Сама-то я предпочитаю неоимпрессионизм — Сёра, Синьяк![1] — но мои способности ограничены. Обычно я стараюсь быть более аккуратной. Мне не хотелось бы видеть свое лицо в новостях (особенно с такой прической). Но в этой психушке вряд ли захотят провести расследование, так что я укладываю труп надлежащим образом (Пикассо!) и на случай если мой намек слишком тонок, пишу кровью на стене:
«Я за вами слежу».
Под этим словами я прикрепляю «любовную записочку» для администрации психбольницы, в которой даю понять, что знаю, где закопаны тела — в одном конкретном случае «закопаны» буквально. Полицию после этого явно звать не будут.
Я пьяна от души. Мир слишком ярок, ощущения слишком остры. Душа не осела тяжестью в желудке, нет, она пузырится в венах подобно шампанскому, щекоча окончания нервов. По меньшей мере час она будет застилать пеленой мой мозг, защищая от когтей стыда и беспокойства. Позже они пробьются сквозь эту пелену и вопьются в меня когтями и клювами, но сейчас беспомощно кружат наверху. Я смеюсь и глумлюсь над ними, забывая в эти мгновения, что у них будет время мне отомстить.
Я не спеша иду по коридору, и мое шествие прославляет мерцающий флуоресцентный свет, тихо жужжащий свою похвалу. Я кружусь, кланяюсь и подпеваю ему. По полу стелятся кровавые следы ног, по стенам — кровавые отпечатки пальцев. Дойдя до двери, ведущей на лестницу, я разворачиваюсь и иду обратно. Мне некуда спешить, потому что Гидеону тоже некуда спешить. Он хороший напарник и не захочет портить Самсону веселье.
Что я очень с ним хочу обсудить.
Я берусь за ручку одной двери и отрываю ее. Затем то же самое проделываю с другой. Большинство обитателей этой больницы далеко не убегут — в конце концов, их не зря запихнули в лечебницу. Но у них будет возможность сбежать и, если они убегут далеко, то, может быть, в следующий раз их упекут в другую психушку, с другой философией.
Некоторых больных я оставляю в их клетках. Даже борец за права животных не выпустит из клетки тигра.
Меня распирает от сладости темной души Самсона. Я наполнена ею. Сильна ею. Как же давно я не утоляла Голод. Как любой человек на диете я осознала, что полное воздержание никогда не срабатывает — оно лишь ведет к плохим решениям, принятым позже. Конечно, такая пирушка не отразится на моем весе, но приведет к неразборчивому убийству.
За спиной скрипит замок, затем доносятся шлепки босых ног. Кто-то убегает от меня, своего спасителя.
Вернитесь, мы можем стать друзьями!
Хлопает дверь. Похоже, не можем. Ну и бог с ними, у Человека Паука тоже не было друзей.
Ну иди же ко мне, Гидеон! Пора поглядеть, что тут происходит!
Я подпрыгиваю, танцую на грязном полу. Месть сладка и приятна как музыка. Я кружусь, раскинув руки. Стены проносятся перед глазами размытыми серо-белыми пятнами. Затем глаз улавливает черное пятно — фигуру у двери. Пришел санитар! Я останавливаюсь и шиплю.
Это не Гидеон. И фигур три. В конце коридора стоят три незнакомца.
Глава 2
Люди не шипят. Ну, если это не дрянные девчонки, выцарапывающие друг другу глаза за дрянных парней. Но взрослые мужчины в приличных черных костюмах не шипят на своих врагов.
Закрыв глаза, я трясу головой, пытаясь разогнать застилающий мозг дурман, но открыв веки, вижу, что незнакомцы никуда не делись, хоть и не шипят. Может, они просто неодобрительно шикнули, вроде: что-ты-делаешь-вне-своей-клетки? Может, мне вообще это шипение померещилось, и от опьянения душой разыгралось воображение, а мозг жаждал с кем-то подраться?
Мужчины стоят в конце длинного коридора перед лестницей, ведущей на первый этаж. Респектабельные — в костюмах, с аккуратно подстриженными волосами — современные городские мужчины, выглядящие неуместно в этом темном и грязном прибежище для душевнобольных. Тот, что слева, низковат и щекаст, справа — высок, с хищным ястребиным лицом. Стоящий в середине ничем не примечателен и выделяется лишь тем, что его лицо пережило нашествие акне. Серое пространство узкого коридора отделяет их кожу от моих когтей и мои ноги от выхода.
— Что ты здесь делаешь? — спрашивает тот, что в середине — по-видимому, главный. Он выпрямляется, одернув полы своего пиджака.
Как будто это не они, а я — девчонка с дурацкой стрижкой и запятнанной кровью ночнушкой — не вписываюсь в картину сумасшедшего дома.
— Тебя перераспределили? — задает новый вопрос главный. — Почему мне об этом не сообщили?
Эм… Я тоже выпрямляюсь и расправляю плечи.
— Тебе послал зи-Бен? — спрашивает Ястреб.
— Кто?
— Это что, шутка такая? — злится Щекастый.
У них зи-Бен — главный шутник, что ли?
— И какого черта ты делаешь? — снова вопрошает главный.
Лучше не отвечать, хотя они и сами все поймут. Скрыть ведь этого невозможно. Раздумывая, я внимательно осматриваю троицу. Нужно перед уходом преподать им урок осторожности. Не смертельный урок. А-то маме не понравится.
Но в драке… может всякое случится. Голод тихо мурлычет.
Главный все гневается:
— Не знаю, откуда ты взялась, но мы рядом с Храмовниками. Ты врубила все установленные нами сигналы тревоги, и если они установили свои…
Храмовники… Кто это, мать вашу? Хотя пофиг.
— Я сказал зи-Бену, что мы справимся, — продолжает он, качая головой. — Даже помогая при этом в Поисках… В конце концов, у нас есть скайп, на дворе не средневековье. В этой клинике даже наше управление не нужно. Не хватало только, чтобы какая-то мелочь здесь все испортила! — Он машет рукой в мою сторону.
Щекастый проводит пальцем по кровавому следу на стене и слизывает кровь.
Фу блин! Может, я ошиблась, и им здесь самое место?
На лице Щекастого появляется шок — на моем, боюсь, отражается такой же. Я пытаюсь не показывать охватившего меня замешательства. Если до этого Щекастый был тих, то теперь взрывается:
— Это… это… Ты сожрала Самсона? — оглушительно ревет он. — Я месяцы потратил на него. Почти заполучил его душу, был, черт побери, так близок! — Его лицо багровеет. — Вокруг столько легкой добычи, а ты сожрала Самсона! Невероятно! Я уже не говорю о том, что некому дорабатывать чертову смену!
Меня еще никогда не ловили на том, что я «пожираю» людей, но реакция на это мне почему-то представлялась другой. На короткий момент мир стал четче и что-то забилось на краю сознания — это беспокойство пыталось пробить себе путь сквозь дурманящую пелену.
Но оставим беспокойство людям, которые не могут голыми руками разодрать взрослых мужиков на части.
Щекастый широкими шагами направляется ко мне, и я пригибаюсь и снова шиплю. Он тут же останавливается и троица многозначительно переглядывается.
— Как ты сказала, тебя зовут? — спрашивает главный, сузив глаза.
Солгать? Но какой в этом смысл? Даже если я оставлю их в живых (я правда оставлю, мам!), с их стороны будет глупо следовать за мной, зная, на что я способна.
— Меда, — отвечаю я, и они опять переглядываются.