Фотография — секундное отражение прошлого. Нажал кнопочку и ты в истории — буднично и никакой романтики. А прежде — событие, которое если и можно с чем сравнить, так только с праздником. И фотограф — если не маг и волшебник, посвященный в некую тайну, то личность уважаемая и творческая. В его власти придать вам больше выразительности, нежели есть на самом деле, сделать мужчину — мужественным, а женщину — загадочной и прекрасной. И говорили прежде не «снимок» или «фото», а портрет, что подразумевает художественный подход мастера, способного перенести на бумагу внутренний мир героя. Никакой оговорки, каждая работа — небольшое произведение исскуства, дилетантов и ремесленников среди фотографов прежде не было.
Виталий Борисович почувствовал сразу — перед ним портрет. Потемневший от времени, немного мятый, но портрет. Взгляд в прошлое и такой же ответ. Они смотрели друг на друга: Виталий Борисович и Ефим Пафнутьевич. И если товарищ Шумный видел только серьезного мужчину в кожаной тужурке, ушастых галифе и блестящих сапогах, то товарищ Сидорчук смотрел сквозь своего коллегу холодным и пронзительным взглядом. По всей видимости, он не замечал не только Виталия Борисовича, но и всех остальных, включая фотографа. Неожиданно родилась мысль, как бедный фотограф не только выдержал взгляд, от которого поползли мурашки, но и смог передать его бумаге — еще более равнодушной и холодной субстанции?
— Вот ты, значит, какой! — неожиданно для себя произнес Виталий Борисович, — гость из прошлого.
Ефим Пафнутьевич не ответил, однако и взгляда не отвел — словно собирался пробурить в голове у товарища Шумного дырку. Если на фото остался столь проницательный взгляд, что тогда говорить о том, кем в действительности был Сидорчук. Можно только представить, какие минуты пережил бедный фотограф, настраивая камеру и глядя в объектив — не позавидуешь.
Горелик, как всегда, не спешил открывать дверь, однако и Виталий Борисович не собирался сдаваться — безжалостно крутил древний звонок. Не открывает! Глянул в пролет, и едва не закружилась голова — высоко!
Вновь подошел к двери и прислушался. Тихо. Но за тишиной кто-то явно присутствовал. Этот кто-то стоял и слушал, как слушает Виталий Борисович!
Толкнул дверь — открылась. Нехотя отползла, обозначив крохотную щель, куда если и поместится, так только такой же крохотный взгляд — не более. В следующее мгновение Виталий Борисович ойкнул — издал и вовсе нехарактерный для себя звук — то ли от удивления, то ли от неожиданности. Глаза! Из темноты на него смотрели два крошечных огонька.
— Алексей Митрофанович?
Огоньки вспыхнули, как угольки в ночи, и стали набирать силу — из зеленых превратились в бледно-желтые. И еще Виталий Борисович почувствовал дыхание — так скрипят дряхлые легкие или подол женского платья.
— Это вы?
Товарищ Шумный на сей раз вздрогнул — вопрос прозвучал над самым ухом, если не в голове.
Горелик стоял рядом и тяжело дышал. Только стоял он позади, не в квартире, а на лестничной площадке. Стоял и тяжело дышал.
Виталий Борисович возможно впервые за многие годы растерялся и не знал, что ответить.
— А дверь кто открыл? — спросил Алексей Митрофанович и подозрительно уставился на милиционера.
— Сама открылась.
— Сама?
— Я только толкнул, она и открылась.
— Странно, — произнес Горелик, — я помню, как ее закрывал. Или закрывал я ее вчера? Нет, вчера я не мог ее закрывать, вчера я никуда не выходил.
— Там кто-то есть, — мотнув головой, сказал Виталий Борисович, — в вашей квартире кто-то есть. Я видел.
— Что вы видели?
— Не знаю что или кто, но в вашей квартире кто-то есть.
— Что вы видели? — повторил математик.
— Огоньки. Два зеленых огонька.
— А почему зеленые? Зелеными огоньки не бывают. Зелеными бывают глаза у кошки, но у меня нет кошки!
— Грабители?
Рука привычным движением полезла под плащ, другая зависла в воздухе, подавая математику знак оставаться на месте. Со скорость курьерского поезда пронесли в голове мысли. Дверь отлетела в сторону, а Виталий Борисович внутрь. Щелкнул выключатель, и забилось сердечко — никого! Еще один бросок по длинному темному коридору и вновь ни души!
— Оставайтесь на месте, — крикнул товарищ Шумный и перевел дыхание, — куда же он делся?
Следующий бросок уже в другую комнату не удался — Виталий Борисович полетел на пол, выругался, а затем раздался оглушительный взрыв. Хотя стрелять он не собирался — пистолет выстрелил самостоятельно. Однако и схватки не произошло, да и глупо сражаться со старым стулом, через который оперативник полетел. В воздухе противно запахло. Это в лесу на свежем воздухе в ранние утренние часы приятно пахнет порохом, а в квартире — противно. В квартире не должно пахнуть порохом.
— Дурак, — сказал Виталий Борисович и огляделся. Сидел он на полу, в руке пистолет, в носу неприятно пощипывало. Поднялся, слегка прихрамывая, подошел к стене и еще раз выругался — более выразительно и грязно.
Портрет, что висел напротив, смотрел на него с осуждением и немым укором. Смотрел… одним глазом, второй Виталий Борисович отстрелил.
— Твою мать, — тихо произнес оперативник и поежился. Глаз он отстрелил не портрету, а пожилой женщине, возможно, ближайшей родственнице Алексея Митрофановича. Попал удачно — в десятку.
Еще через пять минут мрачный и недовольный выглянул на лестничную площадку.
— Заходите, нет тут никого.
— А кто стрелял? — математик не спешил следовать приглашению.
— Я стрелял, оплошал немного.
— И в кого стреляли?
— Еще не знаю, — честно признался Виталий Борисович, — у вас в комнате чей портрет висит?
— В спальне? Матушки покойной…
— Досадное недоразумение, — вновь повинился товарищ Шумный, — вы уже меня извините, не желал я, так вышло.
А вышло и в самом деле глупо.
Горелик долго рассматривал портрет матушки, после чего неожиданно заметил.
— Вы знаете, у нее была катаракта и как раз на левом глазу. Скрывала долгое время, очками пользовалась, только когда читала. Вы не переживайте. Видите, какая аккуратная получилась дырочка? Я ее с другой стороны бумажкой заклею и карандашиком зачирикаю.
— Споткнулся, а пистолет в руке, — объяснял товарищ Шумный, — не собирался я стрелять, он сам выстрелил.
— Знаю, знаю, со мной подобное случается. Скажите, а в мыслях вы были готовы выстрелить? Ну, если и в самом деле здесь кто-нибудь оказался?
— Вряд ли. Оружие как средство самозащиты, как упреждающий фактор. Стрелять только в крайнем случае.
— Выстрелил.
— Непроизвольно.
— Вопреки воле или желанию, — продолжил мысль Алексей Митрофанович, — под воздействием сил неопределенного характера. Очень интересно. Мы совершенно не представляем эти силы, а то, что они существуют, сомневаться не приходится. Дверь же я закрыл, а она открылась! Никогда прежде не открывалась, а сегодня — пожалуйста. И сегодня приходите вы. И пистолет сегодня стреляет. Полагаю, сегодня еще чего-нибудь произойдет… тенденция.
— Чего? — не понял Виталий Борисович.
— Поживем — увидим. Как правило, непредвиденные обстоятельства — обусловленная закономерность, то, чего невозможно избежать. Некий сценарий, который обязан воплотиться в жизнь. Мы с вами — актеры. И не только вы и я, все мы — актеры. Вот только кто пишет этот сценарий? Говорите, в квартире кто-то был? А кто может быть, если живу я один? Допустим, вам показалось. А почему, спрашивается? Должна быть причина!
— Дверь-то открылась, — напомнил товарищ Шумный.
— Вы хотите сказать, ее открыли? Тогда напрашивается вопрос — а кто открыл, если никого нет? Вы же лично убедились — нет тут никого! Скажете, забыл закрыть, однако и тут я вам помочь не могу — не помню! Вроде закрывал, да и как ее не закрыть, если отправился по делам?
— Мне кажется, это была женщина, — неожиданно заметил Виталий Борисович.
— Клавдия Степановна?
— Не знаю, но думаю — женщина.
— Это еще почему?
— Не могу объяснить, предчувствие. Мужчина всегда почувствует женщину и наоборот.
— Животный инстинкт, понимаю. Здесь я с вами согласен, данный феномен лежит в нашей подкорке — неуправляемое чувство подсознательного, унаследованное от наших далеких предков. Женщина для мужчины не только образ, запахи… это значительно глубже, насколько глубоко, что потребуется вся история рода человеческого, чтобы добраться до истины. Но что нужно Клавдии Степановне в моей квартире? Она сейчас обладает куда большими возможностями, чем вламываться через дверь. Для нее не существует физических преград и пребывает она в несколько ином измерении, куда многим из нас вход заказан. Нечего нам там делать, согласны? Как нечего делать им тут! Если только не опыт прошлого и неисполненные обязательства. Именно опыт может толкнуть их отправиться туда, где их не ждут. Однако тот же опыт прошлого сбивает и вводит в замешательство. Дух без плоти, как разум без тела. Вы что-то хотели сказать?
— Вопрос у меня к вам, — Виталий Борисович полез за фотографией — никого не напоминает.
— Ух ты, какой! Гусар, аксельбанта не хватает! А так — гусар, хотя и без усов.
Алексей Митрофанович впился в портрет, приклеился, явно заинтересованный.
— Хорош! А взгляд?
— Видеть не приходилось?
— Этого? Да вы что! Как его увидишь, если фотографии без малого лет шестьдесят! Сейчас я вам точно скажу.
Горелик поднялся и вышел из комнаты, чтобы вскоре вернуться с большой лупой в руке.
— Антиквариат, — довольный произнес он и повертел лупой перед носом, — замечательная вещь. Если депрессия или уныние — рекомендую. Первое средство, наведите, куда хотите, да хоть бы на себя!
Приблизив увеличительное стекло к глазу, Алексей Митрофанович глянул и выразительно моргнул.
— Странно, год не указан,… прежде всегда указывали год и артель, где изготовляли снимок. Фотография была хотя и прибыльным предприятием, но в то же время накладным. А в артеле, как в кооперативе дешевле — разделение труда. Есть!
— Что есть? — не удержался Виталий Борисович.
— Тринадцать «бэ»! Сами гляньте…
На Виталия Борисовича смотрели аккуратным почерком выведенные едва заметные крохотные циферки — единица и тройка. А где же «б»?
— Это номер! — воскликнул Горелик, — так прежде номера писали. Буква «б» и вовсе не «б», а номер! «Ять» по ихнему.
— Может быть, может быть, — повторял товарищ Шумный, разглядывая крохотные цифры.
— Тринадцать!!! — неожиданно воскликнул он и тут же услышал не менее взволнованный голос математика.
— Клавдия Степановна!
Точно! На записке, что передал оперативнику Горелик, значились именно указанные цифры.
— Ничего не понимаю, — признался Виталий Борисович, — какое отношение имеет древний снимок к записке покойной?
Алексей Митрофанович с ответом не спешил. Глянул еще раз на фотографию, а уже затем на милиционера.
— Вот бы на него со спины-то посмотреть, на гусара этого. Я же покойника в лицо не видел — на животе лежал. А со спины, думаю, признал бы. Спина у него выразительная — мужественная. Ноги волосатые? Так у каждого второго мужика волосатые ноги. Ботинки! У него сорок четвертый размер! А у этого?
Вновь принялись рассматривать фотографию — точнее, сапоги Ефима Пафнутьевича.
— Ну никак не сорок второй. Видите? Хотя данный факт доказательством служить не может. У скольких покойников сорок четвертый? А сорок третий?
— Алексей Митрофанович, вам не померещилось? Может, и не было никакого покойника?
— Был! К чему мне вас обманывать? А себя — к чему? И чего, спрашивается, я к нему в лицо не заглянул?
— Испугались?
— Возмутился. Я же когда по лестнице-то спускался, вспомнил день, когда Клавдия Степановна погибла. Иду и размышляю. Я всегда размышляю, такой уж у меня характер вредный. Не может ни секундочки без работы — анализирует, сопоставляет, постоянно в работе. Иду, значит, и подмечаю. И одет как в тот день, и тишина в подъезде стоит поразительно похожая. Вот сейчас, думаю, вниз спущусь, а там покойник лежит. Спустился — лежит! Безобразие какое-то! Словно я его позвал! Понимаете? А лежит он как? Головой вниз. А как лежала Клавдия Степановна?
— Головой вниз, — подсказал Виталий Борисович.
— Совпадение? Может, и совпадение, только мне это не нравится! А если я завтра по лестнице спущусь, и там вновь покойник? Я же с ума сойду! Меня же ваши коллеги затаскают. Еще с давних пор известно — случайных совпадений не бывает. Три совпадения уже не совпадения. А какое у меня алиби? Никакого! Один живу. Скажут: маньяк — граждан с лестницы выбрасывает. Хобби у него — людей в пролет бросать! Ничего смешного. Нынче во что угодно поверишь!
— Перестаньте говорить глупости, — успокоил Виталий Борисович, — никто вас не собирается обвинять. Да и трупа второго нет. Где второй труп? По городу бродит и людей пугает. А замочек на двери укрепите — не помешает. И за мамашу простите — без злого умысла получилось.
— Не нравится мне вся эта чертовщина, — признался математик, — и чего она ко мне липнет?
— К вам? Нет, это ко мне она липнет, — возразил оперативник, — знаете, я же с чертом встречался.
— Да вы что!!!
— Не поверите, и никто верить не хочет. Был один свидетель, так он заикаться начал — впечатлительный попался.
— И как? — осторожно спросил Алексей Митрофанович.
— А никак, посидели, поговорили. На кладбище было дело, несколько лет назад — вполне разумное существо и мыслит здраво, только больно вонючий. Сил нет терпеть, какой вонючий. Курит, кстати говоря, и немного картавит.
— Шутить изволите? — обиделся Алексей Митрофанович.
— Вот и вы не верите, и напрасно. Сами говорили: в жизни всякое случается.
— Случается, — согласился математик, — мой вам совет, как в следующий раз придет Клавдия Степановна, вы сразу ее и спросите. Не тяните, а сразу вопрос, что называется, в лоб. Не ответит — вновь спросите. Не стесняйтесь, не до этикета, а уж если у меня будет информация, непременно дам знать.
Виталий Борисович мысленно усмехнулся.
Не хватало еще одного покойника!
Прошел темным коридором, и прежде чем в прихожей включили свет, прошептал: минуточку! Стояла поразительная тишина, удивительно похожая на ту, в которой он оказался час назад. И вновь за дверью кто-то стоял! Виталий Борисович чувствовал, как, впрочем, этот «кто-то» чувствовал его.
— Это он! — скорее выдохнул, чем произнес товарищ Шумный и рванул дверь…