Алексей Митрофанович бился над уравнением уже не один десяток лет. Простое с виду уравнение с двумя неизвестными, которые знакомы каждому здравомыслящему человеку. И закон он пытался открыть, который известен каждому от природы, и нет необходимости его изучать. Парадокс? Возможно, таким закон виделся с первого взгляда. Точного названия закона не существует — его крайне сложно придумать, и сопровождает он нас ежечасно, каждый день на протяжении всей нашей жизни. Однако если все же предпринять попытку и хоть как-то его обозначить, лучшего слова, чем «правильный» или «неправильный» мы не найдем. Еще можно сказать: «правда» или «неправда», «справедливый» или «несправедливый» и в завершение этого ряда поставить сакраментальные «добро» и «зло». Горелик пытался определить почему, по какой причине люди не следуют этому закону и постоянно его нарушают — то есть говорят одно, а делают — другое. И при этом настолько глубоко чувствуют обязательность закона, словно сами его и придумали! Однако повторим — чувствуют, что следует вести себя подобающим образом, а ведут совершенно иначе и закон нарушают. Две составляющие — уравнение для школьника, которое не подавалось разгадке! Предшествующего опыта и знаний Алексею Митрофановичу явно не доставало, и это при том, что он считался одним из лучших в своей области. Стоящая перед ним проблема требовала знаний уже из других, совершенно далеких от математики дисциплин. Математика — объективная реальность, и отрицать ее объективность никому не придет в голову. Как не придет в голову отрицать понятие нравственности — какими бы не были эпоха и развитие цивилизации.
Итак, уравнение, где известно, что в обществе необходимо соблюдать порядочность и нравственность. И результат этого поведения — полное игнорирование и постоянное нарушение закона. Великое противоречие, существующее на протяжении существования рода человеческого. Чтобы еще немного продвинуться и понять Алексея Митрофановича, необходимо коснуться еще одного вопроса, с которого все и началось.
Вселенная. Как известно, ее происхождение представляется не только вотчиной чиновников от религии, богословов и теологов. Ученые, и математики в их числе, не желают отсиживаться в стороне, приняв вызов, в сущности который им никто не бросал. Однако такова природа человечества — найти ответ на вопрос, уже давно и любезно данный в Писании. Конечно, назначение науки — дать объяснение тому или иному феномену и определить, насколько он является полезным для общества. Подлинный ученый не будет пытаться проникнуть за пределы предмета своего изучения. И вероятно, когда-нибудь наступит час, когда прозвучит ответ и на вопрос «Как произошла вселенная?» С некоторых пор Алексея Митрофановича стал интересовать и другой вопрос, не менее, а может, быть более объемный.
Человек. Тоже вселенная — огромный, постоянно развивающийся мир, информация в информации. И если изучение самого себя с точки зрения строения, возникновения и развития как материальной субстанции позволило достигнуть определенных результатов, то исследование происхождения человека явно топчется на месте.
Да, Алексей Митрофанович вторгся не в свою область, став изгоем для коллег и лишив себя связи с внешним миром, который он и собирался изучать. Был ли он человеком верующим? Вряд ли в том смысле, в каком представляются обычные религиозные люди — соблюдающие посты и посещающие церковь. А вот что касается создателя вселенной или «силы» — как Горелик называл, то здесь появились сомнения. И родились они не на пустом месте. Для любого открытия необходимы доказательства — хотя бы крохотные свидетельства, позволяющие зацепиться и продвинуться на небольшой шаг вперед. Из десяти неправильных ответов на поставленный вопрос — один все же будет ближе к истине, хотя и не является верным. Поэтому «правильный» и «неправильный», как «добро» и «зло» — подход человечества, но отнюдь не высшей силы. Однако кто и когда разделил данные понятия и посеял семена сомнения в наши головы? Откуда нам известно, что есть «добро», а что «зло»?
Вывести формулу невозможного! А как же иные, доступные школьнику понятия, выраженные языком цифр, которые не вызывают сомнений? Скорость света, который нельзя потрогать, энергия, вода, воздух — обычные формулы, скучные и обыденные. Алексей Митрофанович знал и был уверен — уравнение решить можно. История развития человечества — череда роковых ошибок, когда необходимо проходить уже пройденный путь. И какими бы впечатляющими не казались сделанные человечеством открытия — все это, ни что иное, как топтание на месте. Потому что стоящая перед нами задача намного глубже и величественней. И какая разница, если ты пытаешься решить данный вопрос, сидя в неубранной кухне, в штанах или без штанов? В рубашке, которую уже давно следует постирать, а длинные, превратившиеся в лохматые космы, волосы — постричь?
Каждый из нас решает свое, собственное уравнение. Решает сознательно, либо делает это вслепую. Решал его и Виталий Борисович.
Камышенской улицы, насколько помнил оперативник, в городе не было. Многое, что существовало прежде, кануло в историю. История — свалка, куда свозят не только отслужившие свой срок вещи, но и людей. Часто они пребывают в вполне сносном состоянии, однако жернова времени безжалостны, а память людская ветрена и скоротечна.
И каких только улиц и площадей не появилось, и почти все они носили имена людей, сотворивших зло, хотя и в благих целях.
Маргарита Петровна вопросу не удивилась — она словно ждала звонка, так, по крайней мере, показалось товарищу Шумному.
— Камышенская? — уточнила она, — к большому сожалению, в нашем городе улицы с таким названием не существовало.
— Вы уверены?
— Город-то раньше и вовсе не город был, губернский центр, за двадцать минут можно было обойти. Да и не росли в наших местах камыши — местность не позволяла. У нас же возвышенность, а камыши растут в низине.
— Может, переулок небольшой?
— Не могу сказать — не знаю.
— А каменных зданий?
— Зданий хватало. Строили охотно, а вас что конкретно интересует?
Знать бы — что! Дом точно был каменный и высокий. Пять этажей или шесть.
— До революции строили в основном невысокие здания — два или три этажа. Выше уже холодно, зимы, сами знаете, у нас какие, — продолжила Маргарита Петровна, — а отопления не было — дровами либо углем топили. Кроме центра было несколько домов в районе фабрики — там жил, как сейчас принято говорить, обслуживающий персонал. Снимков тех времен, увы, не сохранилось.
— Фонари были? — вдруг вспомнил Виталий Борисович.
— Были, а как же! Перед фабрикой и рядом с домами.
Уже кое-то!
— А брусчатка? Брусчатка там была?
— Булыжная мостовая, брусчатка появилась после войны — пленные выложили.
Они точно тряслись на каких-то ухабах, и этот покойник… как он бился головой…
— Улица как называлась?
— Так и называлась, — ответила Савушкина — Фабричная.
Как все просто. Если фабрика, значит, и улица Фабричная, если по парку гулял губернатор, значит, и парк был губернаторский. Гостиница — дом приезжих, потому что они не гости, а приезжие. Сегодня приехали одни, завтра другие, и в гости их никто не звал. По делам приезжали, а спать где-то надо, и щей похлебать, и чая из самовара, и на лавку лечь — ноги вытянуть и к стенке прислониться…
Ехали долго, сначала на своей повозке, затем на чужой, пешком, на поезде, который произвел на Дашеньку огромное впечатление, и вновь на телеге. Спали где придется — в незнакомых казенных домах, на матрасах и без матрасов, вдвоем и втроем, в подвале и на чердаке. Менялась природа, менялись люди — они появлялись и исчезали — равнодушные, занятые собой и, конечно, опасные. Каждый из них мог оказаться смертельно опасным, поэтому большую часть путешествия Дашенька сидела и молчала. Молчала на телеге, в поезде, в чужом доме, на улице, и только когда наступало время действительно помолчать — спрашивала матушку. Спи, дорогая, отвечала матушка, замечая, как еще вчера светлое лицо дочери вдруг заострилось и потемнело. И сама матушка в редкие моменты душевного отдыха бросала взгляд в зеркальце в безуспешной попытке найти прежнюю и уверенную в себе женщину. Женщина куда-то пропала или превратилась в незнакомую тетку неопределенного возраста и звания. Батюшка тоже превратился в чужого дяденьку — в чужой одежде, без шелковой бороды он и вовсе не был похож на ее любимого папеньку. Иногда ей казалось, что она спит — пребывает в каком-то сне, который когда-нибудь обязательно закончится. И только несколько месяцев спустя вдруг поняла, что сон — это их прежняя жизнь, куда больше не будет возврата, куда, если и можно попасть, так только сильно стиснув крохотные кулачки, закусив губы и закрыв глаза. Иногда получалось, чаще — нет. Чаще приходил Ангел, удивительно похожий на отца, который либо махал окровавленным топором, либо требовал закрыть глаза.
Город — равнодушный и холодный. Было обидно смотреть, как кто-то встречает прибывших — светится внеземной радостью и целует. Обнимает, смеется, тащит поклажу и что-то рассказывает. Дашенька вдруг пожалела, что она не та — не другая, кого встречают, целуют и обнимают. Ей ужасно захотелось стать некрасивой, но счастливой девочкой, что подбросил на руках совершенно чужой дяденька…
Они остались сидеть на вокзальной площади, в то время как все ушли. И мужчина в фартуке и метлой бросил на них явно недоброжелательный взгляд, хотя ничего плохо они с матушкой не сделали — просто тихо сидели на лавочке и даже не разговаривали. А еще через десять минут покинули лавочку — матушка явно чего-то опасалась. Она теперь всего опасалась, но больше всех боялась людей в кожаных тужурках и ушастых галифе. При виде их она столь сильно трепетала, что Дашенька чувствовала, как мать дрожит. Потом они сидели уже в сквере, и мать просила господа, чтобы не было дождя, и чтобы быстрей вернулся батюшка. А он все не возвращался и не возвращался, поэтому Дашенька решила помочь и тоже стала молиться господу. Бога она прежде никогда не видела, и создать в своем воображении его образ долгое время не получалось, а когда все же удалось, вернулся батюшка. Они появились одновременно — бог и папенька — удивительно похожие друг на друга. Только у батюшки бороды не было, а у бога была — большая и окладистая. Бог сказал: ах вот она какая! И подбросил Дашеньку высоко — высоко, а потом ловко поймал и поцеловал. От бога исходила уверенность, и пахло табаком. Матушку бог поцеловал три раза, и она заплакала, но только не от страха…
А затем оказалось, что бог и вовсе не бог, а зовут его Дмитрий, и он брат батюшки. И вновь счастье вошло в ее сердце, и она поняла, что вся эта благодать и радость все же от него — от бога, пусть он и не появился, как об этом просила девочка. Поэтому первым делом, как только вошли в дом, принялась искать глазами иконку, а как нашла, низко поклонилась — так низко, как могла — коснувшись головой пола. Пожалуй, эта встреча произвела на Дашеньку куда большее впечатление, чем трамвай, на котором, как и на поезде, она ехала впервые. Так же, как и странные люди, что шагали по мостовой с барабаном. Они куда-то шли, почти как солдаты, которых Дашенька видела на вокзале, или даже лучше, веселей, что ли? И впервые за долгое время она, наконец, спала на настоящей кровати, и никто ей больше не снился — только синяя ниспадающая откуда-то сверху вода. И хотя плавать Дашенька не умела, утонуть она не боялась — там было невозможно утонуть.
Новое место — новая жизнь. Здесь все было иное — другой воздух, небо и солнце — она, наконец, обратила на него внимание, а солнце на нее — у Дашеньки вылезли веснушки! Смешные конопушки — крохотные точечки, которые прыгали на ее лице, когда девочка улыбалась. Хотя она не знала, что улыбается — подсказывала мать. У нее вновь текли слезы — совсем немного — одна или две слезинки скользили по щеке.
Дом — большой. В нем все большое — ступени, перила, двери, окна — они поражали своим величием. И еще эхо — оно всегда встречало Дашеньку первым. Едва отворялась дверь, как тут же появлялось эхо — не менее шаловливое существо. Девочка говорила: здравствуйте, я Дашенька, и тут же слышала шутливое в ответ — Машенька, Машенька… Не Машенька, а Дашенька, — пыталась поправить девочка и вновь слышала: Машенька, Машенька…
Несмотря на то, что дом был большим, в нем почти никто не жил, а если и жил, то не спешил выходить. В подъезде почти всегда стояла тишина — не менее величественная, чем и сам дом. Тишину девочка боялась — что-то в ней настораживало и пугало. И если эхо жило только в подъезде, то тишина свободно могла войти в комнату, что она и делала, когда уходили взрослые. Тишина была какой-то холодной и надменной — она никогда не отвечала, садилась на стул и молча наблюдала, как играет Дашенька. И кукла — сшитая из кусочков полотна игрушка — ей не нравилась. Тишина нравилась только себе самой — Дашенька это чувствовала и не могла понять, а почему? Кроме этих двоих в доме пребывал еще кто-то — не менее загадочный. Он скрипел половицами, закрывал форточки и любил темноту. Именно там, в темноте было его царство. И правил он своим царством в основном по ночам, когда все спали. Этот странный повелитель ужасно не любил, когда прикасаются к его вещам, и подавал знаки — часто враждебные и пугающие. Поэтому было бы неверным сказать, что новое место радушно приняло новых жильцов. Ни о каких товарищах или друзьях не могло быть и речи — в доме, вероятно, других детей не существовало. И во дворе, куда изредка выходила Дашенька, она никогда никого не видела. Двор — каменная коробка, окна которой безлики и даже слепы. Хотя они и смотрели друг на друга, но ничего не видели, как не видела девочка, бросив случайный взгляд наружу. Кто и зачем построил каменный колодец — неизвестно. Длинная нора, соединяющая его с внешним миром — еще одно царство безмолвия, оживало задолго до того, как в нем появлялся прохожий. Шаги звучали, хотя человека не было. Они могли звучать полминуты, минуту, а прохожий так и не появлялся. Появлялось солнце, изредка заглядывая внутрь — а как иначе объяснить веснушки на лице девочки?
Именно тогда она научилась не быть одинокой, оставаясь в полном одиночестве. Разговаривать с тем, с кем не принято разговаривать, замечать, что другие не замечают — и мир вдруг стал глубже, шире и понятней. Мир, который избегают, который стремятся покинуть, мир, который пугает… Было ли ей страшно — маленькой девочке в коробке каменного колодца, где царствует безмолвие, куда не залетают голуби и живет только эхо? Было. Однако страх — незнание, порожденное неизвестностью чувство, которое также когда-нибудь вас покинет или распахнет двери и уйдет. Так, вероятно, и произошло. Дашенька стала как-то загадочно улыбаться, разговаривать — смеяться или сердиться и продолжать играть — только уже не в куклы, а со своим новыми знакомыми, которых, впрочем, кроме девочки никто никогда не видел, и видеть не мог.
Он стоял, запрокинув голову, и пытался понять, какие чувства рождаются у него в сердце. Сердце исправно работало — стучало клапанами и качало невидимый насос, разгоняя по артериям кровь. Ничего, никаких чувств. Обыкновенный дом из красного кирпича — не хороший и не плохой. Просто дом, крыша, кров, помещение, четыре угла. Кто-то когда-то его строил — завозил кирпич, месил и таскал раствор, настилал полы, вставлял рамы, чтобы потом уйти.
Прошелся по кривой улице. В ней все было кривое и какое-то убогое, то ли от времени, то ли от настроения, в котором он пребывал. Виталий Борисович уже давно подметил: один и тот же ландшафт может вызывать в душе крайне противоречивые чувства — от восторга до уныния. Сейчас было уныние, и улица — брошенная и запущенная. Даже пройтись по ней никто не желал, и кроме оперативника на улице никого.
Старый город, вернее, его окраина — здесь всегда мрачно, тоскливо и какая-то безнадежность. Трудно представить, что во дворах когда-то играли дети. Люди не могут жить без детей — детей не было, как и взрослых. Окраина жила своей, только ей понятной жизнью… или умирала…или уже давно умерла. Первого прохожего он встретил минут через десять — темный мужской силуэт отделился от дома и тотчас куда-то пропал. Заколоченные досками окна — значит, за окнами кто-то есть. Мусор, как в лесу — его не убирали вечность. Пахло гнилью, и если в городе сентябрь только делал первые шаги, то здесь стояла глубокая осень — на деревьях ни одного листочка. Каменный забор, точнее, то, что он него осталось — Виталий Борисович шел вдоль кирпичной кладки и думал. Сначала об Алексее Митрофановиче. Несмотря на очевидную странность, Горелик произвел на него впечатление — какое? Вот об этом и размышлял оперативник. При всей индивидуальности, люди мало чем отличаются друг от друга. Все они желают одного — денег, удачи, карьеры, сытной и спокойной жизни. Если их интересуют другие люди, этот интерес заключается, прежде всего, в них самих. Горелик — определенно иной, не от мира сего. И мир, в котором он пребывает, иной, однако он не боится пустить туда порой постороннего человека. Виталий Борисович даже ему как-то позавидовал, вот мол, какой, ничего ему в жизни не нужно, и сам он себе не нужен. Хотя в чем-то математик прав. Что есть деньги? Что движет заработать больше, нежели ты действительно нуждаешься? Жажда власти? Да, она приносит радость превосходства — быть выше, сильней, а значит, могущественней. Сильных уважают или боятся, а это в свою очередь рождает гордость — один из главных пороков. Алексей Митрофанович порой смешон, и, тем не менее, он к себе притягивает. Говорить о гордости не приходится — он не ведает этого чувства. Бога, как такового, не признает, а стало быть, является атеистом. Однако тут напрашивается вопрос, а почему? Провозгласив крестовый поход против гордости, многие христиане не в силах справиться с этой напастью. Она, словно червь, разъедает их разум и сводит на нет все их благие начинания. А что говорил на этот счет другой персонаж, не менее загадочная личность — Павел Сергеевич Душный? Чему учат в школе и дома? Самоуважению! Только через самоуважение можно преодолеть распущенность, избавиться от грубости и трусости. Восхищаясь самим собой, мы возносимся над остальными и так до момента, когда в похвале нет необходимости. Мы становимся тщеславны, высокомерны и эгоистичны. Следующий этап — гордость, когда до мнения окружающих уже нет никакого дела. Горелик иной — общество его не интересует по другой причине: он в нем разочаровался. И смиренным его назвать нельзя: бросить вызов науке — разве это не тщеславие?
Виталий Борисович удивился — прежде он был далек от каких-либо рассуждений, касающихся нравственных убеждений. Мир он воспринимал и руководствовался простыми и доступными понятиями — хорошо или плохо. Он не задумывался, что именно хорошо, а что плохо. Он это знал и чувствовал, как ребенок чувствует свою мать. А странный и совсем нехарактерный для него анализ закончился, как только кончился длинный и противный забор — он вышел туда, где жили люди. Не призраки в каменных трущобах, а обычные, вполне реальные люди. Они шагали, обходя лужи, держа в руках сумки, — правда, не улыбались. Улыбаться без причины на Руси не принято.