Вторая книга показалась копией первой, с той лишь разницей, что времена в ней затрагивались иные — предвоенные и военные. Кругом фотографии красноармейцев — вот они стоят, ощетинившись штыками, здесь уже идут колоннами, везут орудия — на телегах, тракторах, машинах. Линия обороны — население копает рвы. Копают одни женщины или дети. Мужчин не видать, их просто нет. Проводы на фронт — серая масса на сером листе бумаги, лиц не разобрать, у войны — одно лицо.
Виталий Борисович вздохнул и решил передохнуть — глотнуть старой заварки.
Война для него, как ни парадоксально это прозвучит, означала праздник. Именно в майский день на протяжении многих лет он отправлялся на площадь либо стоять в почетном карауле, либо дарить ветеранам цветы, либо просто стоять и смотреть. Всегда звучала музыка и почти всегда была прекрасная погода. Иногда он успевал вернуться домой и включить телевизор, чтобы вновь посмотреть и вновь послушать. Затем площадь пустела — на ветру трепетали огромные красные флаги, а многочисленные репродукторы мужественными голосами пели патриотические песни. Виталий Борисович слушал и думал, что так будет продолжаться вечно. Порой задавал себе несколько странный вопрос, на который, впрочем, сам и отвечал. Каждый год появлялись «новые» ветераны, хотя в принципе так быть не должно. Затем он смотрел фильмы про войну — садился на кушетку и погружался в далекий и страшный мир, где была война, горе и непобедимый дух народа.
Холодный чай, как известно, и вовсе не чай, а вчерашняя заварка и вообще яд для организма. Так, по крайней мере, утверждают те, кто открыл древний напиток для человечества…
Вой пилорамы нисколько не изменился, если не стал более пронзительным. Сиваков кивнул, как старому знакомому, и подал знак немного обождать. Сели там же у входа в ангар на приготовленные к отправке оконные блоки.
— Как дела? — поинтересовался для приличия Виталий Борисович, задав дежурный и ни к чему не обязывающий вопрос.
— Уехал куда-то, кризис перепроизводства, — ехидно улыбнулся Николай, — обещал в неоплачиваемый отпуск отправить.
— Капитализм, — согласился оперативник и терпеливо выждал — парень сунул в рот сигаретку.
— Ты говорил, отец Сидорчуку гроб мастерил, не можешь припомнить, как это было?
Николай с удивлением глянул.
— Да как я вспомню, если меня в то время не было.
— А фотография откуда? Он же не балерина или артист, чтобы фотографии дарить?
Николай с ответом не спешил, загонял в себя никотин и поглядывал, как тлеет сигаретка.
— Батя у меня мастер был. А что такое мастер? Специалист своего дела, глянет на человека и скажет его размер.
— Ты думаешь…
— Ну, конечно, — подхватил Николай, — снимок ему принесли, чтобы гроб заказать и в рамку вставить.
— А почему не вставили?
— Чего не знаю, того сказать не могу. Может, передумали, а может, другой портрет сделали, больший по размеру.
— Логично, — согласился Виталий Борисович и тут же спросил, — а как ты решил, что перед тобой покойник?
— Так покойник и был! Я же вам объяснял: глянул он, и мурашки по коже.
— В плаще?
— Ну да, в плаще и бледный, как смерть.
— Ничего не говорил?
Николай поперхнулся.
— Вы чего! Он же покойник! Как он скажет?
— Сказать не может, а взгляд бросить — может? Или ему гроб не понравился?
— Как не понравился?
— Тесноват или по длине не подошел, — заметил Виталий Борисович, нисколько не опасаясь выглядеть законченным идиотом. — Вот он к тебе и явился, так сказать, выразить претензии.
— Да ну вас!
— А если… — мысль показалась абсурдной, и, тем не менее, несла в себе определенный смысл, — а если его в гроб не положили! Гроб есть, и фотография есть, а покойника нет? У нас же подобные казусы случаются довольно часто. Нужно похоронить человека, отдать ему все причитающиеся почести, а его, бедного, нет!
— Думаете, не положили?
— А чего он шастает? Чего ему не лежится? А если положили, и он шастает — уже другая причина. И искать нужно другую причину.
Сиваков закрутил головой.
— Это не ко мне, это к батюшке, в церковь сходите, они объяснят.
— Спасибо тебе, Коля, — Виталий Борисович был уже на ногах, — подсказал ты мне дельную мысль.
Кто — кому подсказал — непонятно, так как еще долго Сиваков пребывал в странном состоянии, глубоко сожалея о том, что поделился за кружкой пива о своей встрече с покойником.
Интуитивно Виталий Борисович чувствовал, что находится на пороге открытия, какого именно — неизвестно. Но то, что это будет еще один шаг вперед, не сомневался. Вот только куда следует сделать этот шаг? В какие двери постучаться и куда войти?
Клавдия Степановна, о которой товарищ Шумный стал уже забывать, явилась к нему в новом облике — в черной форме, блестящих сапогах и фуражке, из-под которой выбивались светлые кудри.
— Хайль, — сказала гражданка Мухина и ловко ударила по голенищу хлыстом — Виталий Борисович растерялся. Затем приблизилась и коснулась хлыстом уже подбородка — товарищ Шумный хотя и не видел своего подбородка, но почувствовал запах кожи и замер еще более растерянный.
— Du bist очень, очень настырный. Warum? Почему гер полицейский есть настырный?
В школе Виталий Борисович изучал английский, то есть приходил в класс и вместе со всеми что-то кричал вслух на непонятном языке. Память заботливо сохранила и некоторые слова. К примеру, вполне уверенно и, главное, осмысленно он мог в любой момент сказать: this is a table, что в определенной степени приобщало его к иной культуре и языку. Однако в замешательство привела не форма, в которую облачилась Клавдия Степановна, а что стояло за этой формой. А за ней проглядывалась женское желание и еще какая-то неизвестная и колдовская сила.
— Nicht verschtehen, — неожиданно для себя выдал Виталий Борисович, — ich been английский язык в рамках средней школы. Удовлетворительно — satisfaction.
Клавдия Степановна высунула розовый язычок и облизнула губы.
— No, I can get no satisfaction, — пропела она удивительно милым и хорошо поставленным голосом, после чего тряхнула кудрями и заголосила: but I try, I try…
Бедный Виталий Борисович! Откуда ему было знать, что «удовлетворительно» и «удовольствие» — слова близкие, но заключают в себе совершенно противоположный смысл!
— Du bist озорник! Гер полицейский желает канкан?
Дальнейшие события — череда сильных эмоциональных потрясений, вспоминать которые и смех и грех. Во-первых, никто и никогда не танцевал для Виталия Борисовича лично. А тут женщина задирает подол со всеми вытекающими отсюда последствиями, поднимает ноги и машет перед носом! При этом не забывает себя ударять хлыстом! И знаете куда? — Вот именно! Во-вторых, каким может быть канкан в сольном исполнении? Поэтому, чтобы исправить ошибку, либо произвести еще большее впечатление Клавдия Степановна сначала предстала в двух экземплярах, затем в трех… а потом уже перед носом замелькали десятки женских ножек!
Проснулся Виталий Борисович в холодном поту и вместе с тем какой-то разгоряченный. Посмотрел на свои ноги и едва не лишился чувств — ноги были в сапогах!
О какой-либо попытке вновь заснуть не могло быть и речи.
— Все! — решительно произнес он, — завтра закрываю дело! К ядреной бабушке! Хочешь как лучше — стараешься, из кожи лезешь вон, а тебе перед носом подол задирают и ногами машут!
Однако после второй чашки горячего чая остыл. Снял сапоги и отнес в прихожую. Задумался — принял позу мыслителя и впал в оцепенение.
А почему Клавдия Степановна явилась мне в столь странном обличии — темной форме офицера СС? И почему канкан — любимая пляска господ третьего рейха? Что она хотела этим сказать? Или подсказать, обратить внимание? Но почему в столь разнузданном виде?
— Канкан? — переспросил Алексей Митрофанович, — ничего удивительного, любимый танец второй половины двадцатого века. Пошлый вызов классицизму. Хотя изобрели его женщины много веков назад в угоду пьяной публике. Только танцевали они не все вместе, а раздельно, каждая на своем столе корчмы. Фашистская форма? Третий рейх объявил себя наследником великой римской империи, что так же выражалось в атрибутике. А как следует из исторических хроник, пуританами римляне никогда не были, более того, положили начало страшной вакханалии и разврату. Канкан — детские шалости по сравнению с тем, чем они занимались в перерывах между заседаниями сената.
Алексей Митрофанович хихикнул.
— Увы, но республика предполагает не только развитие демократии, свобода не знает границ и в половых отношениях. Думаю, ваш очередной сон как-то связан с теми проблемами, над которыми вы ломали голову последнее время. Успехи-то есть?
— В некоторой степени.
— Вы стали острожными в высказываниях. Нашли дом?
— Боюсь, никогда не найду. Найти его невозможно, слишком много неизвестных — уравнение не решается.
— У меня есть еще одно соображение, так сказать, из личного опыта, — подсказал Горелик.
— Слушаю.
— Результат решаемой задачи часто проявляет себя крайне неожиданным образом,… постараюсь объясниться, а вы постарайтесь следовать в русле моих мыслей. Если уравнение решено, события принимают иной оборот — либо прекращаются, либо вы их забываете. В сущности, это одно и то же, разная трактовка, но результат один. В вашем конкретном случае вы вернетесь к обычной нормальной жизни, и кошмары исчезнут. К Мухиной вы пришли первым. Пришли, когда ее, бедняжку, все покинули. Вы — единственная связь с этим миром, понимаете?
— Понимаю.
— Что и как она желает сообщить вам — ваша задача. Ваши сны — образы, и говорит она с вами образами, не обычными словами, принятыми среди нас — живых, а другими, более полными, что ли. Когда один и тот же образ несет в себе огромное количество информации, отсюда и кажущаяся на первый взгляд неразбериха. Вы не понимаете, что бедняжка хочет сказать, Мухина не знает, как нужно сказать. И в дополнении, может случиться, что явившаяся вам Клавдия Степановна и вовсе не Клавдия Степановна!
— То есть?
— Кто-то намеренно вводит вас в заблуждение или вы сами себя добровольно обманываете.
У Виталия Борисовича голова пошла кругом — математик его явно запутал. Слушая очередное предложение, он мысленно с ним соглашался, впрочем, как и с тем, что следовало за ним. Однако уже на третьем терял связь и впадал в прострацию.
— Поняли? — подвел некоторый итог Горелик, — не переживайте, если не поняли. Многое из того, что я говорю, непонятно и мне самому.
Это было уже слишком,… это было уже через край, а край и в самом деле был преодолен — чай, который все время разговор продолжал крутить ложкой оперативник, вылился и образовал огромное пятно на столе.
— This is a table, — произнес Виталий Борисович, — а как это будет по-немецки?