У Виталия Борисовича напротив никогда ничего не болело. Доходило до смешного — за всю свою жизнь товарищ Шумный не видел ни одного живого врача! В поликлинике, где раз в год он проходил диспансеризацию — обязательное обследование — персонал воспринимал, как людей в белых халатах, что-то вроде формы, положенной в силу своей профессиональной принадлежности. Обходил кабинет за кабинетом, повторяя одно и тоже: жалоб нет, чувствую себя хорошо. А он и в правду чувствовал себя великолепно. Единственное, что иногда его беспокоило — обыкновенная хандра, которую он объяснял усталостью. Работал Виталий Борисович много, порой даже слишком — по двенадцать часов, и когда был простым водителем, и когда его зачислили в органы. Работа для Шумного означала жизнь — куда-то идти, с кем-то встречаться, сидеть на планерках, затем вновь куда-то бежать и вновь с кем-то встречаться. Иногда ловить нехороших людей, но чаще становиться вынужденным свидетелем малых и больших бед, что обрушиваются на человечество. Если учитывать количество этих несчастий, в пору задастся вопросом, а что же происходит с миром? И куда этот мир катится? Любая трагедия или горе оставляет свой след — видимый или невидимый не только в душе несчастного. Возможно, по этой причине Виталий Борисович мобилизовал свои силы, чтобы оградить уже себя от возможных последствий — уже нравственных, и вероятно, преуспел. Сказать, чтобы он стал более равнодушным или черствым — означает, поступить в отношении младшего оперуполномоченного заведомо несправедливо. Привыкнуть даже к чужому горю невозможно, однако только в том случае, если ты все еще чувствуешь. Виталий Борисович чувствовал, не так остро, как в первые месяцы своей службы, когда по вечерам вспоминал драматические события. Одно дело, прочитать в газете и тут же забыть, другое — распутывать паутину чужих судеб и нести за это ответственность. Да, да! Нести ответственность и отвечать за действия и поступки совершенно незнакомых людей, которые зачастую уже давно перестали быть людьми. Как бы не ругали милицию сегодняшних дней, и какие бы мерзавцы не нашли себе в ней приют, именно она оставалась последним рубежом, куда обращались и куда будут обращаться за помощью. Виталий Борисович был далек от философии, однако и он прекрасно понимал, происходящие в обществе перемены коснутся каждого. От них невозможно спрятаться, убежать или уехать. Они достанут тебя везде и если не сегодня, так завтра. Еще он понимал, что сегодняшний день — безжалостный суд над каждым, где, если и можно апеллировать, так только к своей совести, где судью и обвиняемого можно поменять скамьями, где решение принимается задолго до начала процесса, а сам процесс — не более чем спектакль уровня художественной самодеятельности. И, тем не менее, он продолжал трудиться, оставаясь там, где и полагается быть простому и маленькому шурупчику в большой и неуклюжей шестеренке. Иногда, что случалось крайне редко, он вдруг представлял свое ведомство как чистилище, где идет предварительный сбор материалов на всех, кто вскоре обязан предстать перед членами Высшего суда. Только вместо чертей с вилами по этажам здесь бегали обыкновенные люди с папками, в которых содержались секретные сведения о темной стороне бытия. Как и черти, люди были разные как по росту, так и внешне, правда, с одной и той же особенностью — почти никто не улыбался. А если и улыбались, то крайне редко — два раза в месяц в день зарплаты. Лично себя Виталий Борисович никоим образом от коллектива никогда не отделял и тоже представлял в виде чумазового, но только без хвоста.
Почти любая работа — всегда подчинение: руководству, обязанностям, ведомственной этике, общественным интересам и насилие уже над своей личностью, с ее интересами, этикой и мировоззрением. Идеального баланса, который бы устраивал обе стороны, не существует. Часто именно здесь рождается движущая сила или источник перемен и вечного движения. Хотя, как утверждал Алексей Митрофанович — это полнейший вздор и выдумка далеких от науки дилетантов. Как жизнь в своем развитии происходит от простого к сложному, так же и общественные отношения в своей основе имеют некую базовую формулу. Вывести ее — не только дать ответ, но определить развитие общества в целом на долгие годы вперед. Вы только представьте масштаб поставленной задачи? Управлять обществом! Кто только об этом не мечтал! Сколько светлых умов посвятили свою жизнь решению данного вопроса! А сколько еще более светлых умов отдали свою жизнь? И все напрасно — как была людская река неуправляемым потоком, так она и осталась. Как из недр потухшего вулкана вырывается на поверхность сметающая все на свое пути огненная лава, так и человечество сметает режимы и правительства, опровергая в сотый раз многочисленные учения. Что это? Ошибка в прогнозах или досадное исключение?
Алексей Митрофанович — математик, настолько далекий от проблем общественных отношений, что он и в общество выходит только по крайне нужде — купить продуктов, обыкновенный и простенький набор, позволяющий поддерживать биологические процессы в организме, точнее в коре головных полушарий, где и происходит большая внутренняя работа. Все остальные органы Горелика не интересуют, а если интересует, то опосредованно, как вспомогательные — отсюда и его полнейшее пренебрежение к своему внешнему виду. Когда о людях говорят: странный, более подходящее слово, наверно, было бы все же — другой, не такой как прочие. Вполне достаточно и справедливо.
Про картошку, которую Алексей Митрофанович чистил в середине ночи, он вспомнил в два часа дня, но спустя трое суток. Вспомнил и выругался, хотя ругаться не умел.
— Елки-палки! — именно так выругался Горелик и отправился на кухню, по дороге размышляя о том, что в себе несет данное ругательство, и каким образом оно могло появиться на свет. Вероятно, сначала была елка, — думал Алексей Митрофанович, — затем из елки сделали палку. Получилась елка-палка, а это, согласитесь, звучит иначе. Значит, все же палок было больше, на данный факт указывается множественное число…
Дальнейшее исследование прервалось неожиданно — взгляд уткнулся в картошку, и было произнесено еще одно ругательство. Картошка почернела и к употреблению явно не годилась. Однако визуальный осмотр — еще не повод для беспокойства, и как подсказывала практика, требовалось еще одно доказательство. С этой целью Алексей Митрофанович сунул нос в кастрюлю и тут окончательно понял, что никакой дискуссии быть не может, как, впрочем, и обеда. Картошка испортилась!
В животе заурчало — то ли от негодования, то ли как знак согласия от выдвинутой идеи.
Вероятно, каждый знает, что у него находится в холодильнике, Горелик не знал, поэтому открыл дверцу и ничего там не увидел. Холодильник был пуст, хотя и работал — подрагивал корпусом и недовольно гудел.
— Безобразие! — воскликнул Алексей Митрофанович и отправился в прихожую.
Сначала появилась голова — средних размеров, обросшая непокорными, слегка вьющимися волосами. Затем сверкнула лысина — крохотное блюдечко, и только потом глаза, которые посмотрели направо, моргнули пару раз, о чем-то подумали и вновь моргнули. Дверь отползла в сторону и уже собралась вернуться в исходное положение, когда на ее пути возникла нога, вернее, стоптанный башмак. Дверь уткнулась в башмак, он сморщился, а через секунду-другую сморщилось и лицо.
Тихо.
На лестничной площадке было и впрямь тихо. Ни души.
Для полного де жавю не хватало малого — трупа на лестничной площадке. Именно об этом подумал математик, спускаясь по лестнице. Какова вероятность, что он сейчас наткнется на бездыханное тело? Один процент или два? Согласно теории вероятности…
Труп лежал именно там, где и рассчитывал его увидеть Алексей Митрофанович — на площадке первого этажа.
— Этого не может быть! — тихо произнес Горелик и остановился.
Труп лежал лицом вниз, и, по всей видимости, принадлежал мужчине. Только у мужчины могут быть волосатые ноги и башмаки сорок четвертого размера. Кроме башмаков на трупе был серый плащ, а под трупом темное пятно неизвестного происхождения.
Кровь — решил Алексей Митрофанович и задумался. По идее следовало срочно сообщить в милицию, для чего нужно было подняться на шестой этаж, открыть дверь и позвонить по известному номеру. Вкратце доложить о мертвеце и, конечно, представиться. А потом ждать, когда подъедет наряд. Затем начнется осмотр места происшествия, опрос свидетелей…
Горелик вздохнул. Часа три пройдет, а может, и больше, что означало, никакого ужина сегодня не будет. Алексей Митрофанович сердито глянул на покойника и решительно через него перешагнул. Покойнику теперь спешить некуда, — успокаивал он себя, направляясь привычным маршрутом в магазин. Пять минут, десять — ничего уже не произойдет, подождет. И почему труп обнаружил именно он! Кстати, не в первый раз — наваждение какое-то! Стоит только отправиться за покупками, как непременно наткнешься на труп! Безобразие!
В переходе на баяне играл мужчина, которого Алексей Митрофанович не заметил — прошагал мимо, словно его и вовсе не существовало. В магазине толкался народ, и все что-то покупали. Горелик взял макарон, четвертушку черного хлеба и банку селедки. Однако перед кассой вернулся и взял вторую банку селедки. Внимательно пересчитал деньги и взял пучок зеленого лука. Придирчиво его осмотрел, после чего подошел к контрольным весам и проверил. Не хватало десяти граммов. Вернулся обратно взял другой пучок и вновь проверил. Вместо привычной сумки вытащил из кармана пакет, ловко его встряхнул и переложил покупки внутрь. Вышел на улицу и спросил у прохожего, который сейчас час. Не доходя до дома, Алексей Митрофанович потоптался пару минут у подъезда, огляделся по сторонам и с явной неохотой шагнул внутрь.
Трупа не было, хотя пятно непонятного происхождения осталось. Только выглядело оно несколько иначе, бледней что ли?
— Ну, вот, — сказал Горелик, — все и образумилось. И в магазин сходил, и труп убрали. Сейчас мы будем готовить ужин.
Готовил ужин и Виталий Борисович, и тоже самостоятельно. Общепит он не терпел с молодости, а причиной столь критического отношения к разного рода столовым и кафе был довольно удивительный факт, который также проливал свет на его характер. Виталий Борисович чувствовал себя в подобных заведениях явно не в своей тарелке. Объяснить, почему испытывал неудобство, находясь в вынужденной компании незнакомых людей, толком не мог. Кусок — тот точно не лез в горло и единственное желание во время подобной трапезы — быстрей закончить и выскочить прочь. Другое дело дома, где все привычно, где появлялся аппетит всякий раз, как только он брал в руки нож и приступал к приготовлению нехитрого ужина. Возникало странное чувство — какое именно — загадка. То ли перспектива обыкновенного плотского удовольствия, то ли сам процесс приготовления, а может, и то и другое вместе. В такие моменты Виталий Борисович иногда философствовал — предавался совсем несвойственным ему размышлениям.
До чего немощен и ограничен человек, — мысленно произносил товарищ Шумный, глядя на закипающую в кастрюле воду. — Все его существо, помыслы и высокопарные слова разбиваются, как разбивается о камень волна. Стоит лишь пройти каким-то трем или четырем часам, и человек превращается в обыкновенное животное, где главная мысль — набить свою утробу. А что произойдет, если пройдет десять или двадцать четыре часа? Животное превратится в зверя. Удивительно!
В кипяток плюхалась сосиска, за ней вторая, и Виталий Борисович продолжал рассуждать дальше.
Каким бы совершенным не казался себе человек, конструкция его явно далека от совершенства. Что это? Ошибка создателя или намеренно заложенная составляющая уже иной эволюции? Крайне любопытно. Вопросов рождалось множество, и не все они выглядели наивными. Встречались такие, ответить на которые решился бы не всякий умудренный богослов или исследователь теологии.
Сосиски меняли цвет, раздувались и нехотя всплывали.
Почему никто не возражает, не протестует и не выходит на митинг с требованием запретить продажу сосисок? Ведь наши магазины буквально завалены трупами животных! А в чем тогда разница — съесть кусок мяса, сидя за праздничным столом и беседуя о поразительно возвышенной теме любви, либо разрывая перемазанную и дымящуюся теплой кровью тушу с выпученными и еще живыми глазами?
Сосиски начинали кувыркаться и подпрыгивать, подсказывая, что разделяют позицию Виталия Борисовича. На столе появлялась горчица, свежий с румяной корочкой хлеб, иногда бутылка пива — спиртного товарищ Шумный не любил. Почему? Ответ был на удивление прост — Виталий Борисович не выносил компании, хотя и ужинал в полном одиночестве. Небольшой опыт прошлого подсказывал: стоит пропустить пару рюмочек, как к нему непременно пожалует собеседник, который засыплет его массой вопросов. Этот незваный посетитель был крайне навязчив, невоспитан и не отличался приятными манерами. Ему постоянно всего не хватало — сосисок, картошки и, конечно, спиртного. Спорить с ним и тем более воспитывать бесполезно — пустая трата времени и сил. Поэтому только бутылка пива, и только одна — которого нахал не любил или брезговал.
Удивительно, — произносил Виталий Борисович, чувствуя тепло и полное отсутствие негодяя. — В чем разница? Одна и та же энергия, что в твоем животе, что в баке автомобиля! Никакой оговорки! Память сохранила неподдающиеся пересказу мгновения, когда еще простой водитель Шумный заправлял машину. Поворот ключа, и он чувствовал, как удовлетворенно и, главное, сыто урчит движок машины. Металлическая бестия испытывала удовольствие, когда в ее нутро заливали вонючее пойло. Виталий Борисович был готов присягнуть — звук двигателя менялся! И в этом звуке он слышал ни что иное, как великое удовлетворение! Возможно, он и поделился бы с кем-либо своими наблюдениями, однако опасение, что его неправильно поймут, сдерживало, хотя желание сказать терзало долго и постоянно.
Еще один день, — говорил Виталий Борисович и ложился на кушетку, — как ты его прожил? Вопрос адресовался, как вы понимаете, самому себе, однако лишь с той разницей, что обращался товарищ Шумный к своему мундиру, висящем на кресле. Мундир молчал — такова участь любого мундира. — И я устал, — продолжал беседу младший уполномоченный. — Ты пока отдохни, повиси, сил наберись, я завтра в гражданке пойду, поэтому у тебя вроде как выходной…
Виталий Борисович был в мундире, и медалей оказалось неожиданно много, даже какой-то орден. Вот только за что? Вокруг какие-то люди, и почти все в мундирах. Вероятно, коллеги, но знакомых — никого. Ходят туда-сюда, о чем-то беседуют и явно чего-то ждут. Виталий Борисович тоже ждет, а чего именно — не знает. Здравствуйте, говорят ему. Здравствуйте, отвечает он, хотя не может вспомнить, кто с ним только что поздоровался. Вновь — здравствуйте! И вновь Виталий Борисович кивает в ответ. И вдруг все заволновались — он это почувствовал и сам разволновался — немного вспотел, а платка, чтобы удалить испарину, нет. Ладошкой вытер липкий пот. Почему пот часто липкий? — От волнения, вероятно. Интересно, другие тоже вспотели? Ага! Куда-то двинулись! Виталий Борисович тоже двинулся, хотел было ускорить шаг, чтобы не отстать, а потом глядит — никто не торопится или по крайне мере делает вид. И он делает вид, что не торопится и с кем-то начинает вести беседу — говорит всякий вздор и полную чепуху. И собеседник его тоже несет вздор — получается беседа. Идут — плывут в людском потоке и журчат: кто негромким голосом, кто орденами — орденов много и они тоже ведут беседу с другими орденами. Затем поток, как ручейки, множится — иные направо, иные налево. Виталия Борисовича отнесло налево — он не возражал, места должно хватить всем. Свое место он уже давно наметил и теперь к нему пробирается. Извините, — говорит Виталий Борисович и улыбается. — Ничего, ничего, — отвечают ему и тоже улыбаются. Приятно иметь дело с культурными людьми. Еще немного — каких-то метров пять. Виталий Борисович чувствует неловкость — перед ним генерал, а вот еще один. Уже два генерала, оба сидят в креслах. Пройти нужно боком, идти крайне сложно — ноги для хождения боком не предназначены — только вперед, в крайнем случае, назад. Но вперед или назад невозможно — только в сторону. А еще обязательно передом, задом — никак нельзя, и потому что два генерала и вообще нельзя — дурной тон. Потому как тот, кто сидит в кресле, может ненароком ткнуться лицом тебе в зад, а это и вовсе ни к чему. Тыкаться в постороннего человека и другим местом непозволительно, а тут задом! Наконец сел и перевел дыхания, и все другие тоже перевели дыхание — добрались. И вновь загудели, как мухи по весне. Минуту гудят, другую — ждут и, конечно, смотрят вперед себя. Виталий Борисович всегда считал себя неотъемлемой частью коллектива, поэтому и он обратил свой взгляд в уже указанном направлении, то есть вперед. И тут выходит на сцену ведущий — когда людей много, а в зале, где собрался народ, было полным полно людей, обязательно должен быть ведущий. Вот он и вышел. И все захлопали — просто так или устали ждать. А ведущему, вероятно, этого мало — стоит, смотрит в зал и молчит — пустил паузу. Притихли.
Так это концерт, — сообразил Виталий Борисович, — и я, получается, в числе приглашенных. Скорей всего, день милиции или другой юбилей — народный праздник. И тут же успокоился — вытянул ноги и прислонился спиной к креслу. Однако поспешил — зал дружно поднялся — встали все как один, поэтому и товарищ Шумный вскочил. Через пять минут также дружно сели — все-таки дисциплина чувствуется. Виталий Борисович вновь вытянул ноги и вновь прислонился к спинке кресла — сидеть предстояло долго, может, часа полтора, а может, и все два. Кто не знает, сообщим — сидеть в одной позе также сложно, как и стоять. Еще один парадокс — когда долго сидишь, возникает желание встать, а когда стоишь — сесть.
Клавдия Степановна вышла на сцену в небесно-голубом платье. Даже не вышла, а выплыла, как лодочка. И узнать в Клавдии Степановне Клавдию Степановну было невозможно и, если бы не прирожденная интуиция, товарищ Шумный точно бы обознался.
Не может быть! — сказал он себе, и вдруг вспомнил, что покойная обещала ему спеть.
— Я ее знаю, — не удержался Виталий Борисович и шепнул соседу, — в лестничный пролет упала на днях.
— Не мешайте, — таким же шепотом ответил сосед.
Голос у Клавдии Степановны понравился, чего не скажешь о репертуаре. Публика в зале собралась серьезная, одних генералов набралось человек сорок, это простых, тех, кто генерал-майор, а чинов с двумя и более звездами на погонах… хотя их Виталий Борисович не видел — сидели они все в первых рядах.
Мотив у песенки был неплохой — задорный и даже шаловливый, но вот текст… как можно говорить о любви, сравнивая прекрасное и возвышенное чувство с какой-то легкомысленной птахой? А потом к чему строить глазки? Клавдия Степановна, похоже, только этим и занималась — вводила в краску руководство, бросая призывные взгляды в первые ряды. Для другой публики в качестве компенсации она поднимала подол своего великолепного платья — порой приближаясь к критической отметке. Один раз совершенно непонятным образом Клавдия Степановна глянула на Виталия Борисовича и подмигнула!
— Вы видели! — не удержался он и вновь дернул соседа. — Она мне подмигнула!
— Нет! — возразил сосед, — не вам подмигнули, а мне! Я не слепой.
— Позвольте с вами не согласиться, я же вам говорил — это моя знакомая и подмигнула она мне, а не вам! Кто же будет подмигивать незнакомым мужчинам?
— Вы женщин не знаете, — возразили ему шепотом.
— Я? Да, не знаю, что из этого? Но Клавдию Степановну я неплохо знаю, то есть знал, — привел свои довольно путаные доводы Виталий Борисович.
— Какая Клавдия Степановна! Вы что! Это Алла Борисовна!
— Как Алла Борисовна! — опешил товарищ Шумный, — я что, не знаю Аллы Борисовны?
Глянул на сцену, а там и нет никого — убежала за кулисы.
Народ хлопал, сдержанно, можно было и погромче, однако субординация, куда от нее денешься?
— Понравилось?
Клавдия Степановна сняла парик и принялась удалять с лица косметику.
Виталий Борисович вздрогнул и едва не выронил огромных размеров букет — сидели они уже вдвоем в небольшой комнатушке, чем-то напоминающей салон парикмахерской — те же многочисленные зеркала, которые множили как Виталия Борисовича, так и женщину напротив.
— Вы там были, правда?
— Для вас — да, — ответила Клавдия Степановна и как-то смущенно отвела взгляд в сторону.
— То есть, как это для меня? Вы для меня пели?
— И для вас тоже, хотя лучше всего получается, когда поешь для себя.
— Почему?
— Никто не мешает. Цветы? Простите — устала. А когда поешь для себя — не устаешь, понимаете?
— Понимаю, — растерялся Виталий Борисович, вспоминая, откуда у него взялись цветы. Великолепный букет, который он явно не мог себе позволить, выглядел как-то странно и главное — неуместно.
— Вы в мундире, — тихо произнесла Клавдия Степановна, — и все они были в форме. Море формы, вы даже не представляете, как мне было трудно.
— Трудно? — эхом отозвался товарищ Шумный.
— Говорю же: все в форме, все на одно лицо… волновалась.
— Я тоже волновался, — признался Виталий Борисович, — особенно когда ждал в холле. Стою, жду и волнуюсь. И даже немного от волнения вспотел, едва-едва, самую малость, а носового платка нет. Я никогда не ношу с собой носового платка и не потому, что его у меня нет. Платок как раз есть и даже не один, только он мне не нужен. Никогда не был нужен, а сегодня вдруг потребовался, а его — платка нет. Еще больше разволновался — глупая ситуация. А глупая от того, что не знаю, как поступить, поэтому и волнуюсь. Хотя разве это повод?
— Волнения без повода не бывает, — возразила Клавдия Степановна.
— Вы так считаете?
— Из личного опыта… мне понравилось.
— И мне понравилось, — Виталий Борисович продолжал сжимать в руках цветы.
— Мне понравилось волнение, а вам?
Какое волнение? — пронеслась мысль. — Как может понравиться волнение? Ерунда какая-то! А затем другая, более здравая мысль — она же мертвая! Клавдия Степановна уже давно мертвая! Какое тут волнение?
— Поэтому и понравилось. Сначала платье понравилось — у меня никогда не было столь замечательного платья, затем понравился зал — большой и темный. Когда стоишь на сцене и в зале темно, он кажется огромным и каким-то таинственным. Ты смотришь в зал и ничего не видишь, а он тебя видит.
— Вы меня видели? — не удержался от вопроса Виталий Борисович.
— Вас я почувствовала — пела и пыталась угадать: где вы? А в зале темно, и все они в форме.
— Я тоже в форме. Без формы никак нельзя, даже приказ издают, где указано, какую форму полагается надеть. А как нарушить приказ?
— Я нарушила, — произнесла Клавдия Степановна и вновь тихим и почти безжизненным голосом, — поэтому боюсь, у меня не получится…
Что не получится?
Однако Виталий Борисович вновь оказался в зале и… в полной тишине.
Тишина была кругом — слева, справа и даже в нем была тишина. Он сам превратился в тишину — величественную и таинственную. А еще глубокую — никакой ошибки в том, что тишина была глубокой. И вдруг Виталий Борисович ощутил, как начинает терять чувство своего присутствия. Более точно выразить и передать, что именно он ощутил — невозможно. Он словно пропал — растворился в окружающем пространстве, стал частичкой огромного и величественного небытия. Это сон, — угасающим огоньком пронеслась мысль, вероятно, последнее, что он услышал…
Человечек был крохотным, размером с навозную муху, и как долго он ни шагал, приблизиться не мог. Да и понять, что он шагает, было крайне сложно — слишком крохотные ножки не позволяли определить, идет он или стоит на месте. Однако мужичок все же двигался — махал по сторонам такими же крохотными руками. Затем появилась котомка, вероятно, была у мужичка за плечами. Из котомки — дубинка, которой он и принялся дубасить, что-то при этом приговаривая.
— Дзынь! — сказал странный мужичок и вытер рукой лоб.
— Дзынь, — повторил Виталий Борисович и ничего не понял.
Мужичок взмахнул дубинкой и сказал: дзынь-дзынь-дзынь.
— Дзынь-дзынь-дзынь, — повторил Виталий Борисович и вновь ничего не понял.
— Телефон, бестолочь, — сердито объяснил мужичок, убрал в котомку дубинку и отправился в обратный путь, смешно махая руками.
Точно! Это же телефон!
Виталий Борисович открыл глаза и понял, что проснулся. А еще он понял, что в комнате звонит телефон. Огляделся, словно рассчитывал увидеть странного мужичка с котомкой — не увидел.
— Слушаю, — произнес товарищ Шумный, все еще находясь во власти туманных видений.
— Куда вы запропастились? — раздался сердитый, хотя и знакомый голос.
Алексей Митрофанович!
— Крепко вы, однако, спите. Хотел было трубку вешать, но потом решил, что если вы услышали звонок, все равно подойдете к телефону.
Виталий Борисович неожиданно широко открыл глаза.
— Вы сейчас в чем?
— Как это в чем? В рубахе.
— Рубаха в клеточку?
— Да, в клеточку, — согласился Алексей Митрофанович.
— А сама рубаха красная.
Горелик хихикнул.
— Когда-то была красной.
— А котомка? У вас котомка есть? — продолжил допрос Виталий Борисович, — что-то вроде рюкзака.
— Когда-то был, я его выбросил — поистаскался. Я прежде увлекался походами. Куплю билет на электричку, рюкзак на плечо и в лес.
— А дубинка? — не удержался, чтобы не задать последний интересующий его в данный момент вопрос товарищ Шумный.
— Может, тросточка?
— Нет, дубинка.
— Дубинки у меня никогда не было, а тросточка была… вы это к чему, позвольте поинтересоваться?
— Мне показалось, что вы мне только что приснились. Каких-то пару минут назад, как раз перед вашим звонком.
— Да вы что! Уверенны?
— Определенно сказать не могу — слишком маленького роста. И еще какой-то сердитый.
— Забавно! И что я у вас делал во сне, надеюсь, не безобразничал?
— Вы меня пытались разбудить.
Алексей Митрофанович вновь прыснул от смеха.
— Фантазии. Случайное совпадение и ничего более, как дела у Клавдии Степановны?
— На концерте был, посвященному дню милиции. Полный сбор, личный состав — ни одна сотня, руководство…
— Концерт был у нас или в Москве?
Виталий Борисович похолодел — похоже, все-таки в Москве!
— Не уверен, не могу сказать. Сначала сидел в зале, а потом в гримерной — хотел ей цветы подарить.
— Клавдии Степановне?
— Она ужасно волновалась, а пела хорошо, оперетту какую-то.
— Вы ее спросили?
— О чем?
— Как о чем? — Что с ней произошло. Виталий Борисович, вы уже в который раз упускаете шанс задать самый главный вопрос — что именно с ней произошло.
— Не получается! Все там как-то по-иному, и сам я себе не принадлежу. Являюсь, бог знает, откуда и, черт знает, куда пропадаю. Помню, что надо спросить, а как до дела доходит, забываю!
— А Клавдия Степановна? — подсказал математик, — что она?
— Ничего! Или песни поют, или в танце кружиться. Я же вам рассказывал.
— Рассказывали, — согласился Горелик, — и все же многое непонятно.
— На сей раз волновалась она сильно, переживала — я толком не понял, а спросить не успел.
— А как же она переживала? Плакала, что ли?
— Не плакала, покойники плакать не умеют, а Клавдия Степановна, если забыли, покойник!
— Вот что, — Алексей Митрофанович ненадолго замолчал, — я так думаю, желает она вам о чем-то сообщить, а как сообщить — не знает. Сами сказали, у них все шиворот навыворот. Как иностранный язык — речь слышишь, а понять не можешь.
— А что же нам делать?
— Думать. Только думать, Виталий Борисович, придется вам. Ко мне Клавдия Степановна не приходит, по какой причине не ведаю. А причин может быть великое множество, столько, что и представить страшно! Весь наш мир, бытие тягостное, ни что иное, как миллион причин, а может, и два. А что говорить про мир иной — неисследованный?
— А как же я думать буду? — уточнил товарищ Шумный, — днем мне некогда, служба ответственная, дела срочные, а вечером — хозяйство. В магазин сходить, ужин приготовить, белье постирать. Ночью что ли думать?
— Думайте ночью, — согласился Горелик. — Ночью, кстати говоря, думается значительно лучше — меньше отвлекающих факторов. А еще я дам вам совет: выключите свет и думайте. Но только думайте в одну сторону.
— Это еще как?
— Направление для себя определите, мысленно выберите вектор движения и тотчас отправляйтесь. Что бы не произошло в пути, всегда помните свой вектор, а еще лучше для гарантии пометки оставляйте. В лесу-то бывали? Приходилось? Вот и здесь используйте весь свой опыт, и чтобы не бродить по кругу, оставляйте метки.
— Да как я их оставлю?! — воскликнул Виталий Борисович, — нет там ни деревьев, ни кустов, ни тропинок — ничего нет!
— Мысленно, — подсказал Алексей Митрофанович, — по своему личному опыту скажу. Мысль наша, как тропиночка в лесу, понимаете? Разницы никакой, хотя внешне, конечно, а по существу тот же маршрут. Вот вы и припоминайте, где прежде остановились. Есть такой методический прием, полезный и необременительный, называется ассоциативное мышление. Сказали вам «корова», вы о молоке подумали. А если прежде думали и вовсе не о молоке, а о траве, все однако вспомните. Главное не забыть о корове. Пример, к сожалению, не самый удачный, но наглядный и запомнить легко. Так себе и скажите «корова». Забыли? Вновь произнесите «корова» и так до тех пор, пока не вспомните. Вот вам и метка в лесу!
— Устал я, — признался Виталий Борисович, — уже третью ночь не сплю.
— Ничего страшного, — успокоил его математик, — я не сплю уже лет десять.
— Десять лет!!!
— Если не больше — не считал. И привык, днем глаза закроешь, скажешь: все в порядке, а если не в порядке, вновь закроешь и вновь скажешь. Я вам, Виталий Борисович, открою секрет. Сон — это миф. Человек во сне не отдыхает, он трудится во сто крат больше, чем днем. Только он об этом не знает!
— Я вас не понимаю, — растерялся товарищ Шумный, — как он может трудиться, если он спит?
— Глупость. Очередной миф. Сколько отводится каждому в этом мире? Тратить драгоценное время на то, чтобы валяться в кровати! Пускать пузыри, храпеть и портить воздух? Именно этим и занята большая часть населения планеты! Они, видите ли, отдыхают! Идиоты!
— Я вас не понимаю, — повторил Виталий Борисович.
— И не надо, меня уже давно никто не понимает. Когда я говорю, трудится, значит, он трудится. К чему мне вас обманывать?
— Кто он?
— Организм! Каждую ночь организм приводит себя в порядок, устраняет последствия безответственного к нему отношения днем. Трудятся все — почки, печень, селезенка, про сердце разговор особый. А если работают они — его верноподданные труженики, — как может позволить себе отдыхать их господин? Кто отдает распоряжения и посылает гонцов, принимает посыльных и принимает мгновенные решения? И это только черновая работа, видимая часть огромного айсберга, погруженного своим брюхом в пучину человеческой мысли! Сейчас вы понимаете, о чем идет речь? Да они отдыхают — ленивые и эгоистичные существа, взвалив работу на беднягу, как жадный торговец поклажу на бедного осла! Ишак может заупрямиться и встать, разум умней, он не остановится ни на секунду, но выводы для себя сделает верные. Сон нужен ребенку, беременной женщине ради ребенка, но для здорового человека он и вовсе не является потребностью. Чтобы отдохнуть — перезарядить аккумуляторы, достаточно всего лишь несколько часов. Несколько! Но не вся ночь напролет. Говорите: устали, не спали трое суток? Прекрасно!
Алексей Митрофанович как-то неожиданно угас — словно из него, как из баллона, вышел воздух.
— Вспомнил, — сказал он, — я же вам звоню совершенно по иному поводу.
— Правда? — с некоторой иронией в голосе поинтересовался Виталий Борисович, явно уставший от пламенного монолога математика.
— Отвлекся. Со мной подобное случается довольно часто. У меня в повозке семеро рысаков и каждый, мерзавец, тянет в свою сторону.
— О чем вспомнили? — решил напомнить Виталий Борисович.
— Решил уточнить на всякий случай имя погибшего.
— Какого еще погибшего?
— Того, что сегодня убили в нашем подъезде.
— Вы ничего не путаете? Насколько я знаком со сводкой происшествий, никакого убийства в вашем подъезде не было. Сегодня вообще день прошел тихо.
— Странно, — еще более странно произнес Алексей Митрофанович, — либо я что-то перепутал, либо покойник ушел самостоятельно.
— Какой покойник? Вы о чем?
— Это я у вас хотел узнать — какой! Обыкновенный! В сером плаще, у него волосатые ноги и башмаки сорок четвертого размера. Большего, к сожалению, сообщить не могу.
И Алексей Митрофанович повесил трубку.