Таня. Когда?
Чернышев. Вчера. А вас обеих, как на грех, целые сутки не было...
Таня. И молчал! Слушай, но ведь не один же день...
Чернышев (вдруг почти весело засмеялся). Нет, не один день. Совсем не один день. Исключили меня двадцатого декабря пятьдесят второго... Больше двух лет! Вот и посчитай, сколько это получается дней! И сколько дней я еще при этом думал - надо мне подавать на пересмотр или не надо!* (Людмила всхлипнула.) Ну, Люда, Люда!.. Ну, что вы, в самом деле - такой сегодня день, а вы обе ревете!
Людмила (вытерла кулаком глаза, протянула партийный билет Чернышеву). Спрячь. И учти - я еще ничего не знаю. Ты ничего не говорил. Кончу дежурство, приеду - и тогда ты нам все расскажешь, со всеми подробностями... (Взглянула на часы.) О, боги! (Подошла к телефону, сняла трубку, набрала номер.) Это Чернышева... Ай, беда, а ято надеялась! Ну, говорите... Так... Фамилия?.. А-а, я ее знаю... Что с ней?.. У нее всегда болит! Ладно! (Повесила трубку.) Надо ехать!
Таня. Подбросишь меня до Белорусского? Я к машинистке, забрать работу. Забегу заодно в Гастроном - куплю чего-нибудь к вечеру.
Людмила. Давай, только быстрей.
Таня, кивнув, начинает собираться. Людмила подсаживается к Чернышеву, обнимает его за плечи.
*...Не надо было подавать на пересмотр, Иван Кузьмин, теперь-то я могу вам сказать со всею определенностью - не надо было подавать! Если вы честный человек - а мне, автору, хочется думать, что вы, хоть и наивны и даже, может быть, глуповаты, но честны - так вот, если вы честный человек, то уже через несколько лет вам снова придется расстаться с вашим партийным билетом, вас заставят умереть, как заставили умереть старого большевика, писателя Ивана Костерина, вас загонят в "психушку", как Генерала Петра Григоренко... Впрочем и об этом, в ту пору, NU. еще не знали, а догадываться и думать боялись...
Чернышев (тихо и ласково). Что? Людмила. Знаешь, Ваня, у меня еще нет слов... Ничего нет - ни слов, ни радости... Это все, наверное, придет потом! А ты? Как ты себя чувствуешь?
Чернышев. Нормально.
Людмила. Ты оставайся здесь. Татьяна скоро вернется. Ты ведь скоро вернешься, Татьяна?
Таня. Скоро.
Людмила. Ну, вот... Нитроглицерин при себе?
Чернышев. При себе, при себе.
Людмила (вздохнула). До чего же ты все-таки красивая, Танька!
Таня (не оборачиваясь). Была.
Людмила. Нет, ты и сейчас красивая. Иногда ты бываешь такая красивая, что просто сердце заходится!
Таня (резко обернулась). Откуда... Это ты не сама придумала!.. Кто тебе это сказал?
Людмила. Один человек, ты не знаешь! (С беспокойным смешком.) Ох, как я когда-то завидовала и восхищалась тобой. Я запомнила один вечер - в Студгородке, на Трифоновке... Меня кто-то обидел, я сидела на подоконнике и хныкала - а ты шла по двору - нарядная, красивая, легкая, как будто с другой планеты... (Снова засмеялась, но теперь уже легко.) Я и представить себе не могла в тот вечер, что когда-нибудь выйду вот за него - замуж, буду жить с тобой в одном доме, брошу стихи, стану врачом...
Таня. А я, между прочим, до сих пор помню одни твои стихи.
Людмила. Какие?
Таня (медленно).
Мы пьем молоко и пьем вино,
И мы с тобою не ждем беды,
И мы не знаем, что нам суждено
Просить, как счастья, глоток воды!..
Людмила (странно дрогнувшим голосом). Почему именно - эти?
Таня. Потому, что я не знала других! (Вытащила из шкафа, из-под белья, деньги, отсчитала, сунула в сумочку.) Ну, я готова!
Людмила (встала). Ваня, мы поехали! Дежурство у меня, будь оно неладно, до двенадцати, но, может, я отпрошусь!
Таня (поглядела на дверь в соседнюю комнату, негромко). Вот что... Если у тебя с ним - без меня - возникнет какой-нибудь разговор... Ну, в общем, ты сам понимаешь!
Чернышев. Соображу!
Таня. Едем! (Бросила на себя взгляд в зеркало, поправила волосы.) И никакая я не красивая, все сказки!..
Таня и Людмила уходят. Чернышев один. Во дворе отчаянно кричит девчонка:
- Раз, два, три, четыре, пять -Я иду искать!..
Далекий гудок поезда. Чернышев включает висящий на стене радиорепродуктор. Марш. Это тот самый марш, который гремел в санитарном поезде, в "кригеровском" вагоне для тяжелораненых, на рассвете, когда диктор сообщил, что наши войска перешли границу Германии. В дверь стучат.
Чернышев. Кто там?
Входит высокий широкоплечий мужчина с очень обветренным загорелым лицом и крупной седой головой. Если бы не резкие морщины, не хромота и не стальные зубы, он был бы даже красив - внушительной и спокойной стариковской красотой. Это Мейер Вольф. Остановившись в дверях, он с интересом и волнением оглядывает комнату.
Вольф. Здравствуйте. Я звонил, но...
Чернышев. Звонок не работает.
Вольф. Возможно. Мне нужен Давид Шварц... Он дома?
Чернышев (помедлив, громко зовет), Давид!..
Отворяется дверь, ведущая в соседнюю комнату, и на пороге появляется Давид. Ему четырнадцать лет, у него светлые рыжеватые вихры, вздернутый нос и слегка оттопыренные уши.
Давид (хмуро). Ну, что?
Чернышев. Во-первых, здравствуй.
Давид. А мы днем виделись.
Чернышев. А во-вторых... (Вольфу.) Вот, пожалуйста - Давид Шварц!
Вольф. Так! (Вгляделся, улыбнулся, кивнул головой). Да, это Давид Шварц. Ошибиться трудно. Глупые люди сказали бы, что все повторяется - род уходит и род приходит... Но мы теперь знаем, что все имеет свое начало и свой конец!
Давид (с внезапно просветленным лицом). Мейер Миронович?!