— Хватит меня словесами опутывать! Зело горазд, погляжу! — почти крикнул Иван Грозный. — Ступай к царице и посмотри, что хотят дать ей лекари английские⁈ Не велел я ей ничего пить до моего прихода. Ступай, давай! Найди… Хотя нет!
— Василий! — крикнул он, и в открывшуюся дверь заглянул рында. — Сопроводи отрока боярина Фёдора к царице в Александровскую слободу. Дьяк!
В дверях появился мужик с коробкой побольше шахматной.
— Пиши, дьяк, подорожную на… — царь задумался. — Одну на сына боярского Григория Васильевича Баранова, де из Москвы направляется в город Слобода в кремль Елены Глинской. Сопровождает отрока — боярина Фёдора Никитича Захарьина к царице с поручением от царя и великого князя всея Руси Ивана Васильевича. Сего дня. Подпишись сам. А другую на этого же Фёдора, де направляется с моим поручением на словах… Ну, ты понял?
— Понял государь! Исполню. Точно — отрока боярина?
— Я сказал!
— Понял, государь.
— Я подпишу вторую грамоту!
Дьяк метнулся к кафедре, стоявшей в углу ближе к окну, положил и открыл свою коробку, разложил бумагу и стал быстро чиркать по ней пером. На первую грамоту вскоре он приложил к воску свою печать, другую поднёс, положив на коробку, к царю. Тот черкнул свою подпись, снял с пальца перстень и, подождав, когда на грамоте образуется лужица чёрного воска, приложил к ней печать с единорогом. Видел я её у него такой перстень на правой руке.
— Ступай! В слободе буду вечером. Там с царицей Сильвестр… Скажи ему, чтобы пристроил тебя хорошо и рядом с Иваном моим. Григорий, проследи, чтобы не обидели отрока.
— Слушаюсь и повинуюсь, государь!
Из того же ящика дьяк ловко свернул грамоты, используя деревянный шаблон, и вложил их в два кожаных пакета, типа сумок, с завязками. Баранов первым взял пакет, в след за ним к дьяку подошёл и я. Ноги мои дрожали, рука тряслась.
— Григорий Васильевич, сопроводи его до двора Головина Михаила Петровича, пусть вещи свои возьмёт, но сначала моему оружейничьему доложи и лошадей возьмите.
— Деду надо сказать, — дрогнувшим голосом сказал я.
— Я сам скажу. Вместе приедем.
Выйдя из царских палат, я едва держался на ногах. Меня так колотило, что Баранов спросил:
— Идти-то сможешь?
Я молча, ибо всё ещё не мог говорить, кивнул, стуча зубами.
— А скакать верхом? Или коляску взять?
Я покрутил головой и наконец-то выдавил:
— Коня.
— Большого или обычного? Нам бы на равных скакать. До Фёдоровского яма на малом конике разом не доедем. Придётся не доезжая десяти вёрст в сельце ночевать, — он пожал плечами. — Ни то ни сё. Да и далее, после Сергиевого посада тоже встать придётся. Две ночёвки получиться. А государь своим поездом нагонит, осерчает.
— Б-большого, — сказал я, едва сумев раскрыть рот и сожалея, что на больших лошадях ещё не ездил.
— Пошли на конюшню, седло подберём.
На конюшем дворе я слегка успокоился. Выбрав себе по совету моего сопровождающего высокую молодую лошадь с тонкими ногами и длинной шеей, мы подобрали на неё седло и съездили в усадьбу к Баранову, жившему за Неглинной, где он взял заранее приготовленные в срочную дорогу сумки. После этого мы отправились за моими вещами.
Всё это время я, хоть и отошёл от страха, нагнанного на меня царём, находился словно в тумане, и даже не заметил, как довольно ловко сидел в седле. Уже возле дедовой усадьбы я очнулся от своих мыслей, услышав голос Баранова:
— Ладно в седле сидишь, боярыч.
Увидев перед собой ворота «моей» усадьбы, я понял, что «рулил» лошадью на «автопилоте». Так же на «автопилоте» я сказал:
— Я не боярыч, а боярин. Отец мой окольничий[15].
— Как так? — удивился Баранов. — Ты же отрок…
Я так глянул на него, что он осёкся.
— Извини, Фёдор Никитич. Не понял сразу.
— Ерунда, — махнул я рукой. — Жди меня. Я скоро.
Собирать мне было почти не чего: пара портов, да пара рубах, да сапоги драные, которые думал подшить при случае. Тёплые вещи были у меня в отцовском доме, но туда мне заходить, почему-то не хотелось. Я скатал и связал одеяло, сшитое из двух кусков шерстяной ткани и сунул в мешок с вещами свою меховую подушку. Главное — не забыл два мешочка денег, которые поначалу не знал куда девать, но потом связал своей кожаной скакалкой и повесил на шею, опустив мешки ниже пояса. Повесив мешки и моё одеяло на вьючную лошадь, мы тронулись в путь.
Моей подорожной не требовалось. На всех трёх заставах Баранов доставал и показывал свою. После того, как мы выехали за последнюю заставу, Баранов остановился и, достав из притороченной к его седлу сумки не очень длинный меч, типа сабли, без гарды, в кожаных ножнах, молча вложил его мне в такую же сумку, прикреплённую к моему седлу. После этого мы снова тронулись в путь, но вскоре повстречали группу конных ратников.
Поначалу я напрягся, но когда они весело, поприветствовав Баранова, направились вслед за нами, я понял, что сражаться с разбойниками мы будем не в одиночку.
Про разбойников я подумал-подумал и спросил Баранова:
— А, что, Григорий Васильевич, лихие люди на дорогах есть?
Он посмотрел на меня изучающе.
— Есть, как не быть, — сказал он и замолчал. Он вообще мало разговаривал. Сначала мне показалось, что только с мной, но и на вопросы сопровождающих нас ратников Баранов отвечал односложно.
— И на этой?
— Бывает, что шалят. На обозы соляные наскакивают. Служилых не трогают, боятся. Однако, уши в походе надо всегда держать настороже. Потому и оружие тебе дал.
— Почему не спросил, могу ли с ним обращаться?
— А что это даст? Коли можешь, поможет, а нет, так ткнёшь татя, как в «пекаре». Играете в пекаря? Сражаетесь на палках за банк?
— Играем. Сражаемся.
— Ну так вот.
Баранов ткнул пятками своего мерина и тем самым разорвал беседу.
Ехали не в постоянном темпе, а чередуя медленную езду с быстрой. При медленной езде я вынимал ноги из стремян и подтягивал пятки вверх, опираясь бёдрами на мягкий коленный упор седла, откидывал корпус назад и таким образом давал отдохнуть позвоночнику, который на десятой версте встал колом.
Я сидел в седле с пяти лет и за три года освоил езду на лошади очень неплохо. Впрочем, как и все мои сверстники. Когда мой отец исполнял обязанности наместника в Твери, нас, малолеток, обучали выездке на малорослых лошадках, на которых передвигается основная масса русской конницы.
В Москве, куда мы перебрались всего как год назад, у отца таких лошадок в конюшне не было, и я освоил езду в других сёдлах. На малоросликах воевали легкозащищённые лучники, а на больших конях — латные воины. А потому и сёдла и посадка в них сильно отличались от привычной мне.
Монгольские сёдла не имели высокой спинки, как рыцарские. На них можно было даже лежать, разгибая уставшую спину. Сейчас я тоже нашёл почти такое же, облазив всю конюшню. И мне повезло дважды, так как по профилю седло как раз подошло моей лошадке. Когда Баранов приложил седло к лошадиной спине, то даже хмыкнул и покрутил в удивлении головой. Я же, сев в это седло, словно слился с лошадью, а потому, отвлёкшись на мысли о том, как я буду лечить царицу Анастасию от отравления ртутью, даже не заметил, как проехал через всю Москву к воротам усадьбы Головиных.
Сейчас, не смотря на то, что дальние конные переходы мне были незнакомы, чувствовал я себя относительно сносно, демонстрируя чудеса перемещения своих чресел в седле наскаку.
Баранов несколько раз попросил меня не убиться, но потом махнул рукой и выехал от меня вперёд, чтобы не видеть мои чудеса эквилибристики. Мы делали несколько коротких остановок для поправки лошадиных сбруй и собственного облегчения. Еда при такой езде уплотнялась быстро и просилась наружу. После небольшого перекуса Баранов разрешил нам часовой пересып, во время которого я успел выспаться. Вторая часть пути далась мне легче первой.
Фёдоровским ямом оказалась деревенька в десять домов с небольшой церквушкой, конюшней и поспевающими овсяными озимыми. Постоялого двора, как я его представлял не наблюдалось. Ночевали на сеновале.
— Тут не останавливаются, — неожиданно для меня пояснил Баранов. — При скорой езде лишь меняют лошадей и продолжают путь.
Я кивнул головой в знак признательности и понимания.
Не смотря на усталость от перехода, уснуть мне не удавалось долго. Я пытался вспомнить методы очистки организма от тяжёлых металлов, но кроме медикаментозных, ничего не вспоминалось. В памяти то и дело всплывало название «димеркап-тосуюшновая кислота». Я отплёвываясь, отбрасывал его, но ничего другого в голову не приходило.
В последние годы, имеется ввиду второе тысячелетие, медицина пришла к выводу, что многие болезни могли возникнуть от накопления в организме тяжёлых металлов, попадающих в него малыми дозами через зубные пломбы, вакцины и другими путями.
Некоторые даже пытались лечить аутизм проводя, детоксикацию. И имелись неплохие результаты. Клиника, которой я руководил, не отставала от передовых методов лечения, и я был в курсе новых технологий и применяемых лекарств. Новых-то да, а вот старых, или сказать, древних, не очень.
Потом я вспомнил про антидот Стрижевского, но даже для мего были необходимы такие вещества, которые я сам быстро не синтезирую. Где тут взять, например, «серно-кислый магний», или «едкий натр»? Соду, наверное, ещё может быть… Но…
Я ворочался и отбивался от комаров и мошки до первых петухов, а потом всё же уснул. Вспомнив под утро симптомы отравления ртутью, я проснулся в хорошем настроении и сел на лошадь даже не вспомнив, по своё «поломанное» за прошлый день тело.
Мимо Сергиевой Лавры мы помчались на рысях и вообще второй переход останавливались реже, и гнали шибче. Баранов, считая по моей весёлости, что я чувстввую себяч прекрасно, гнал лошадей «по взрослому». Я понял это на той же десятой версте, но решил пощады не просить и терпел скачку до самой Слободы. Баранов, ничего не говорил, а лишь одобрительно улыбался.
Однако, как мы не гнали, но уже на подъезде к Слободе наш отряд был вынужден пропустить вперёд себя, пролетевший мимо нас словно курьерский, поезд царя Ивана Васильевича, смотревшего на нас из крытого возка безучастно, но грозно. И моё настроение, и так всё сильнее портившееся по мере приближения к цели нашей поездки, вдруг резко ухудшилось.
Мне в прошлой жизни доводилось бывать в Александровской Слободе и не один раз, поэтому, увиденное мной теперь, меня поразило. В том времени остались лишь отдельные и то не полные строения, в основном — остатки храмов, сначала частично разрушенных, а потом реставрированных в поздние времена. Вероятно в веке восемнадцатом- девятнадцатом.
Великокняжеские палаты, которые раскинулись по всему Слободскому Кремлю и предстали передо нами во всей красе, сверкая золотыми куполами и радуя глаз красным кирпичом, цветной и белой штукатуркой, в моём времени отсутствовали.
Что меня удивило, — это то, что несмотря на заходящее солнце, велись строительные работы. И велись в авральном темпе. Возводилось какое-то длинное, двухподъездное, многоэтажное, уже был возведён четвёртый этаж, кирпичное здание, похожее на казарму или общежитие.
Въехав за стены кремля позже царской полутысячи, мы долго не знали, где нам спешиться, но подошедший к нам Иван Васильевич, поманил меня пальцем и я, оставив свою лошадку и вещи на попечение Баранова, зашагал вслед за уходящей от меня царской персоной.
Я сначала разозлился резкой перемене ко мне его отношения, а потом, успокоил себя тем, что вот такое оно… э-э-э… царское, мать его Елену Глинскую, величество. Другого нет и не будет. Терпеть, терпеть и терпеть! И смирить гордыню. Смирите гордыню, Миша, подумал я, вдруг вспомнив своё «прошлое» имя. О! Миша! Меня звали — Михаил Иванович! И тут я, почему-то, развеселился.
— Хорошо, что не Мойша Моисеевич, — подумал я.
Было бы в двойне обидно еврею попасть под управление царя, борющегося с «ересью жидовствующих» и уничтожившему в не наступившем пока 1566 году в Полоцке шести тысяч, как писали европейские источники этого времени, жидов.
Мы с царём по семи гранитным ступенькам взошли под навес украшенного золотом и многоцветными, покрытыми глазурью, изразцами царского крыльца, прошли раскрытыми перед нами стражей, дверьми и поднялись по широким ступеням на второй этаж. Пройдя коридором мимо нескольких, охраняемых рындами, дверей, мы остановились возле самых дальних, перед которыми царь несколько замедлился, но в которые вошёл решительно.
— Ах! — услышал я, отстав от царя намеренно на два шага. — Я ждала тебя, Ванюша!
Войдя, и увидев перед собой сидящую в кресле миловидную женщину и стоявшего рядом с ней мальчишку, я остановился.
— Как ты, душа моя? — спросил Иван Васильевич, чуть дрогнувшим голосом.
— Не очень хорошо, Ванюша. Совсем слабая стала, боли головные измучили, сердце словно запутавшаяся в силке птица трепетает, — произнесла царица тихим голосом, сильно смущаясь.
— Врачи английские были?
— Вчера прибыли. Смотрели меня. Говорила я с ними.
— Снова на латыни разговаривали?
— Они всегда либо на ней, либо ещё на каком-то непонятном для толмачей языке говорят.
— Предлагали что выпить?
— Нет, Ванюша. Ой! А это кто с тобой? — спросила царица, словно только заметив меня.
— Это сын брата твоего, Никиты. Фёдором кличут. Он зело грамотный. Говорит, что может распознать болезнь твою.
— Так он же отрок, — удивилась царица. — Никите много сынов Господь дал. Это, какой?
Иван Васильевич оглянулся и посмотрел на меня вопросительно.
— Варвары Ховриной я сын, государыня царица.
— А, старшенький плмянник! Ну подойди-подойди.
Я посмотрел на царя. Тот разрешающе кивнул головой. Подойдя ближе и увидев протянутые ко мне худые дрожащие руки, я мысленно вздрогнул, но шагнув ещё ближе, взяв их в свои ладони и прижал к своему лицу. Из моих глаз потекли слёзы.
— Ну, что ты племянник, что ты? Не плачь Фёдюня. Может я ещё, с Божьей помощью, поправлюсь?
В её словах звучал вопрос.
— Конечно поправишься, матушка-государыня, — сказал я, вытирая слёзы, — только не пей больше никаких лекарств. Пей больше воды и взваров всяких. Перекормили тебя лекарствами. Продрогла, наверное ранее, грудь застудила, а тебя вредными снадобьями заморскими почивали. Они лихоманку отогнали, а кровь отравили. Нет лекарств безвредных. Одно лечим, другое калечим, говорят травознатцы.
— Распознал хворобу, Фёдор, — спросил царь грозно?
— Распознал, государь. Вот прочти.
Я вынул из-за пазухи свёрнутый в несколько раз лист бумаги.
— Что это?
— Я написал, как проявляется отравление ртутью. Сегодня утром написал.
Иван Васильевич прочитал, бросил лист бумаги на пол, топнул по нему ногой и так скрипнул зубами, что мальчишка, стоявший у кресла матери вздрогнул. Он явно боялся отца.
Крутанувшись вокруг своей оси на одном месте, царь сделал шаг и упал на колени перед женой, бросив свою голову ей на колени.
— Ну, что ты, что ты, Ванюша? Вон, Федюня говорит, что я поправлюсь. Ты сказал, ничего не пить, кроме воды… И всё?
Государь обернул на меня заплаканное лицо и посмотрел на меня с такой надеждой, что я, чуть разведя руки в сторону, только и смог произнести:
— Можно уголь древесный… Тот что у кузнецов… Он многие яды из кишок выводит… Он даже ткани отбеливает.
— Но прежний лекарь оставил порошки.
— И ты, государыня, продолжаешь их пить?
Окольничий — самая низшая позиция при царском дворе.