Она кивнула. А я схватился за голову.
— Да, что же такое⁈ — закричал я. — Мы же говорили. Не пить ничего!
— Мне сказали, «ничего нового». А эти я пью каждый день.
— Вот, млять! — выругался я. — Отравление идёт постоянно. Срочно найти уголь! И принести!
Иван Васильевич вскочил, словно ужаленный.
— Уголь! — он закричал, — Уголь!
— Где тут кузня? — спросил я. — Сам пойду, выберу. Пусть проводят.
Царь выскочил за дверь.
— Где кузница, знаешь? — спросил он стражника.
Тот утвердительно кивнул.
— Проводи боярина к кузне, пусть наберёт угля сколько надо и сюда вернитесь. Быстро!
— Слушаю, государь и повин…
— Пшёл! Быстро!
Стражник с бердышем наперевес, выскочил из дворца, и так быстро метнулся в сторону, обратную от ворот, что всполошились и остальные стрельцы, до того спокойно дефилирующие по кремлю.
— Что случилось, Архип? — крикнул один. — Измена?
— В кузню! Царь послал в кузню! — крикнул тот, и ускорил бег.
Я за ним едва успевал.
Кузница находилась возле стыка двух каменных стен, звон её наковальни мы услышали издалека. Кузница больше походила на квадратную башню, так как возвышалась над кремлёвской стеной метра на три и заканчивалась трубой из которой валил чёрный дым.
В кузне, куда свет проникал через множество узких бойниц, было почти темно и я со света с трудом разглядел молотобойцев так орудовавших возле трёх наковален, что те пели, словно двенадцать колоколов.
Стрелец вошёл внутрь и я увидел, что он подошёл к одному из трёх мужиков и что-то сказал раз, другой, третий, а потом выволок его из кузницы за рукав.
— Говорю тебе, он скажет, что приказал государь. Что-то про уголь.
Слабых кузнецов не бывает. Этот выглядел соответственно. Его голый торс, перекатывался буграми мышц, и, как и руки, и лицо лоснился жирным потом. Едкий запах аммиака саданул в ноздри так, что едва не сшиб с ног.
— Надо собирать его пот, как нашатырь, — подумал я.
— Что надо, отрок?
— Нужен уголь, выжженный из дуба, — сказал я быстро но чётко.
— Уголь? Дуб? Вон куча, — показал он рукой с щипцами в темноту помещения и повернулся уходить.
Стражник посмотрел на меня, я лицом дал понять, что пусть идёт, а сам направился в нужном направлении. К полутьме глаза привыкли быстро и я выбрал несколько кусков древесного угля. Возвращались мы тоже бегом, привлекая внимание местных обитателей и приезжих. Причём некоторые вышли специально посмотреть на то, как восьмилетний отрок и царский рында с бердышем на перевес, бегают по территории Слободского Кремля, туда-сюда.
— Наверное, это, действительно забавно? И не каждый день, это уж точно, — подумал я, мысленно хмыкая.
Войдя в царицыну опочивальню, а это оказалась именно она, так как в углу стояла кровать с высокой периной и подушками едва ли не до потолка, я вошёл переведя дыхание.
— Вот, государь, прикажи принести воду для царицы.
— Покажи! — недоверчиво приказал царь и взял у меня один кусок угля. — Точно — уголь! И что с ним делать?
— Уголь такой сухой и чистый, что впитывает в себя всю грязь. А если его проглотить, он впитает яд, растворённый в кишках и выйдет вместе с… э-э-э… с переваренной пищей.
— С дерьмом? — уточнил царь.
— Да, — согласился я. — Я сам съём хоть целую меру… Хотя, столько не войдёт в меня… Ну вот этот кусок съем. Он совершенно безвреден.
— Как его есть? Кусать, что ли? — удивился государь.
— Разломать надо помельче и растолочь. Плошку пусть принесут и самую маленькую ложку, а ещё, если есть, то ступку и этот, как его… пестик.
Царь позвал рукой сидевшую в углу девку.
— Слышала, что надо?
Та испуганно закивала головой.
— Повтори, — попросил я.
— Плошку, ложку, ступку и пестик. Ступка тяжёлая.
— Поможешь ей, — сказал царь стражнику, который так и стоял в открытых дверях с открытым ртом слушая на его ум совершеннейшую белиберду. — Да бердыш оставь. Бегом!
Девка сорвалась с места и ринулась из комнаты, рында исчез следом за ней.
— Точно не вредно?
— Да, сам попробуй, — сказал я и надкусив хрупкую чёрную угольную поверхность, передал другой кусок Ивану Васильевичу.
Тот сначала понюхал кусок угля, потом лизнул, брезгливо скривился и, чуть-чуть откусив, захрумкал.
— Ну, как, — спросил я.
— Никак, — ответил царь. — Вот бы кто увидел меня из бояр… Или митрополит…
Я позволил себе улыбнуться.
— Не лыбься! Губы у тебя чёрные.
— И у тебя, государь.
— Да-а-а… — задумчиво протянул он. — Губы чёрные, душа белая.
— Да-а-а… — повторил я вслед за ним. — Философично.
Я куснул ещё раз, царь машинально повторил.
— А ничего так, — хмыкнул он.
— Его можно просто после еды употребить, он всё скверное соберёт. И другие яды, кстати.
— Любые?
— Да. Но если сразу, то спасёт. Есть яды очень быстрые, от тех нет.
— Какие это быстрые? — странным тоном спросил царь.
— Я не разбираюсь в ядах, государь. Так грек-репетитор говорил. Лекарства от всего не бывает.
— Бывает, — вздохнул Иван Васильевич.
— Какое? — удивился я.
— Топор, — криво ухмыльнулся он.
— Не-е-е… Это не лекарство. От лекарства человек живой, а от топора, не очень.
— Не очень? — он рассмеялся и вспомнив про царицу, обернулся к ней, смотрящей на нас, испачканных чёрной сажей, испуганно. — Слышишь, душа моя?
Царь уткнулся взглядом в болезненное лицо жены и сразу помрачнел.
— Сейчас, душа моя. Девка с рындой принесут ступку, мы ражмелим этот… э-э-э… это… лекарство и тебе станет легче.
Он посмотрел на меня.
— Станет ведь?
— Станет, государь, — согласился я. — По крайней мере новый яд он выведет. Мы то точно не знаем, что они там намешали в эти порошки? И спросить не с кого. Лекарь-то умер! Очень удобно!
Иван Васильевич снова скрипнул зубами.
— Лекари, мать их через коромысло! — пробормотал он и перекрестил лицо. — Прости, Господи!
Принесли каменную ступку — размером с небольшое ведро, пестик и деревянную миску. Я бросил в ступку недоеденные мной с царём угли и раздробил их пестиком до кусочков размером с маленькую таблетку, думая о том, как «оно» будет выходить из организма царицы.
Отложив в миску двадцать кусочков, я растолок их ступкой до порошкообразного состояния, положил в миску ложечку и подал это всё своей тётке, состроив извиняющееся лицо.
— Вот, государыня-матушка, возьми ложкой порох, положи в рот, запей водой и проглоти.
Царица недоверчиво взяла миску. Руки у неё дрожали и мне показалось, что она может рассыпать порошок. Видимо об этом же подумал царь, так как быстро сказал.
— Сам ей дай.
Я шагнул ближе вовремя подхватил выпадающую миску и, набрав маленькой деревянной ложечкой порошка, предложил его царице. Анастасия глянула с нескрываемой тоской и брезгливостью на ложку, перевела взгляд на царя, и сразу приоткрыла рот.
Я же ловко сунул в него ложкой, а девка поднесла кружку с водой. Мысленно стукнув себя по лбу той же ложкой, я спросил, с надеждой, у девки:
— Варёная?
— Кто?
— Дед Пихто. Вода, говорю, варёная?
— Колодезная, как царица любит.
Я отнял от царицыных губ посудину.
— Давать только хорошо варёную воду.
Девка выпучила на меня глаза.
— Зачем это?
Я посмотрел на царя. Тот вздохнул.
— Сам проследи, Фёдор. Им говорить, что воду в супе толочь. Хоть всех под топор, никакого сладу нет.
— Это мы о том вчера и говорили, — не удержался я. — Про умных людей у трона в трудную годину.
Царь снова вздохнули искоса глянул на меня.
— Дочка Мстиславского… А кого ставить к царице?
— Понятно. Умных к умным послали, а их к тебе…
— Чего?
— Да, ладно, — я махнул рукой. — Где тут поварня?
— Показать? — спросил стражник.
— Покажи, — распорядился царь, снова вздыхая.
Взяв с собой кружку, я следом за рындой вышел из мастерской. Он направился вниз по лестнице, но не вышел на крыльцо, а открыл ещё одну дверь и мы спустились ещё на пролёт ниже на «цокольный» этаж.
Тут стояла нормальная «запарильня» большого ресторана, ибо варилось, булькая в десятках котлов, и жарилось, шкворча на десятках сковородках, мяса, рыбы и иной снеди несметное множество. Поварня была огромной. Особо не вникая в процесс, а просто найдя «варёную» воду и набрав её в кружку, мы поднялись обратно, причём были «обласканы вниманием» нескольких хитрого и хмурого вида праздно шатающихся хорошо одетых людишек, один из которых подойдя, что-то спросил моего сопровождающего.
— Дворцовые стряпчие[16], — сказал тот, когда мы поднимались по лестнице.
В мастерской царицы народу прибавилось. Появились двое ребят: один лет десяти, а другой лет четырнадцати, одетые в сафьяновые сапоги, ферязи, накинутые на кафтаны, и низкие шапки с меховой опушкой, и особа «духовного сана» в рясе и скуфье. А рядом с царём стоял мой дядька по отцовской линии Данила Романович.
Увидев такое количество людей и попав под их пристальные взоры, я мысленно вздрогнул, поняв, что моей спокойной жизни наступил конец.
— Вот, Данила Романович, привёз я твоего племянника, — сказал царь, подозвав меня рукой, — Фёдор, Никиты Романовича сын. Зело грамотен, отрок… Да так грамотен, что награждён мной чином боярским, за то, что наладил счёт казне государевой.
По залу прошёл завистливый и удивлённый вздох.
— Отныне он приставлен к сыну нашему — наследнику Ивану, как наставник по грамоте и воинской справе, — сказал Иван Васильевич. — Он и в этом гораздо рьян. Вместе станут у тебя, Данила Романович, эту самую воинскую справу постигать. Понятно?
— Понятно, государь, — склонил голову воевода и царский дворецкий.
— К тому же царице будет служить, как…
Царь задумался и посмотрел на меня. Я пожал плечами.
— Как будет служить, потом решим, — махнул рукой царь. — Все его рекши[17] исполнять безусловно.
Государь погрозил «пажам» кулаком.
— Дозволяю ему сечь вас лично. Где были?
— Царица Настасья Романовна отпускала. Побыть одна хотела, — сказал старший.
— Даже если она вас, стервецов, отпускает, чтобы побыть одна, вы должны за дверьми стоять, а не собак гонять.
— Мы не гоняли, мы до ветру бегали…
— Ну, ты слышишь? — спросил царь меня, разводя руки.
— Слышу и вижу, — сказал я. — Разберёмся.
«Пажи» зыркнули на меня исподлобья и многообещающе.
— Зыркалки спрячьте, — тихо сказал я, подходя ближе.
— Посмотрим ещё, кто кого, — сквозь зубы прошептал, улыбаясь, старший и получил от меня незаметный и не очень сильный, но очень болезненный удар носком сапога в болевую точку на ноге.
— Сафьяновые сапоги совсем не защищают ноги от ударов, — подумал я.
«Паж» зашипел, но продолжил стоять и улыбаться. Я снова повернулся к царю.
— Вы, монаше, тоже лучше бы молились о здоровье царицы, чем пробовали наливки в нашем винном погребе.
— Как можно, великий государь? Денно и ношно… Токма о здравии и молимся…
Царь отмахнулся и сказал, глядя на меня:
— Не ждали сегодня, вот и поймались. А у меня лошадки больно хорошие сегодня подобрались. Вот и летели, как ветер. Даже вас перегнали.
Царь на время воодушевился, но, не увидев в моём лице ничего кроме напряжения, сказал:
— Пошли на мою половину. Обсудим дела наши грешные. Пусть царица отдыхает. Я зайду к тебе, душа моя, — обратился царь к царице.
Я тоже посмотрел на неё и на наследника, который на меня смотрел пристально, изучающе. Подмигнув ему и улыбнувшись, я по-пацански дёрнул плечами и скорчил смешную рожицу, насупив правую и подняв левую брови. Наверное, у меня получилось, потому что улыбнулся не только Иван, но и царица.
Мужская половина в этом дворце была действительно другой половиной. Мы прошли по переходу, расположенному на уровне второго этажа, и попали в такой же, как у царицы крестообразный коридор, разделяющий этаж на «палаты».
Царские представляли собой анфиладу комнат. Первый зал был приёмный покоем, второй — рабочим, третий — спальным, четвёртым, как я потом узнал — «крестильным», а пятый был трапезным покоем.
Все стены комнат были оббиты разного цвета сукном. Вообще, сукном были оббиты и пол, и ставни, и окна, и двери, и даже потолок. Однако приёмный покой был, как оказалось, оббит не сукном, а тиснёной и золочёной кожей, на которой были искусно изображены разноцветные разные травы, цветы, животные, птицы, звери.
Иван Васильевич провёл меня сначала по всем палатам, а потом мы вернулись в первую. Приёмную, так сказать. Государь сел на кресло, а нам указал сесть на лавку возле двери.
— Вот, други мои, — начал Иван Васильевич. — Думал я передраться в Слободу лета через три, но подумал-подумал и решил, что надо поспешать. Устал я с боярами собачиться.
— И правильно, государь! Давно о том говорили! — поддержал царя Данила Романович. — Не даром указы о земщине разослали по городам и весям. Во многих местечках людишки сами управляются, собранием решают. Без наместников. Суды правят. Губные избы татей ловят, дознание проводят.
— Опричные земли отобрали? — спросил Иван Васильевич.
— Строгановы приезжали. Готовы все свои земли под твою руку передать. Им не важно в какую казну соль возить.
— По цене сговорились?
— Сговорились, государь. В полцены будем забирать от торга.
— А они, что просят? Не за так, же?
— За так и прыщ не вскочит. Просят разрешить серебро искать, добывать и плавить.
— Значит всё-таки нашли серебро? — усмехнулся царь. — Не просто так слухи ходили?
— Наверное нашли! — уверенно сказал воевода.
— Всё серебро отбирать в казну нашу. Пусть добывают, плавят, но дьяка к ним направь, пусть считает.
Царь обернулся ко мне.
— Напиши, Фёдор, свою арифметику.
Я кивнул.
— Перевозите печатный стан и книгопечатников.
— Не готово ещё строение под печатный двор.
О том, что сам хотел заняться книгопечатанием, я было дернулся сказать, но вовремя «схватил себя за язык» и промолчал. Дядька и так косился на меня недобрым глазом словно мерин на ластящуюся кобылицу.
— Поторопи, Данила Романович, мастеров. Невмоготу мне Москва. Ты-то свою жену и детей станешь перевозить?
— Не отстроил пока здесь хоромы, государь. Да и не к спеху, мне.
Царь как-то по-особому глянул на меня, чуть улыбнулся и сказал:
— Отозвал я опалу от Адашева. Вызвал в Москву.
— Как же так, государь? — развёл руками Романов. — Ведь он первый противник твой? Они же поставят на трон Старицкого, когда ты в Слободу переберёшься.
— Я помазанник Божий и пока живой, трона царского им не видать. И за сей совет, что ты мне дал, спаси тебя Бог. Невозможно меня теперь развенчать и о том они знают. И осталось им только убить меня. А мы теперь знаем, что травят меня, так же. как и Настасью мою. С тех лет и травят. Ибо, и у меня, всё то, что ты написал, Фёдор, всё имеется. Особо с головой.
Данила Романович, ничего не понимая, переводил взгляд то на меня, то на царя
— Ты, Данила Романович, проведи сыск, но тихо-тихо. Не поднимая шума. В общем-то зачинщиков мы давно знаем, а потому и «верную тысячу» собрали, и в Слободу перебираемся.
— Так ты потому уже сейчас хочешь в Слободу перебраться, что заговор раскрыл?
— Заговор не раскрыл, но то, что Настасья не сама по себе чахнет — то есть правда. И то, что она перестанет слушаться лекарей, все о том узнают, и Шуйские подумают, что я их раскрыл, а значит, покуситься на меня могут бунтом.
Царь помолчал и продолжил.
— Завтра поедем с тобой в Москву, казну собирать. Распорядись, чтобы тут работы не останавливались.
Стряпчие — В Русском государстве в XVI — XVIII веках дворцовый слуга; придворный чин, следующий ниже за стольником. Стряпчие приносили особую присягу, в которой в числе прочего клялись в царскую стряпню (полотенца, платья и пр.) «никакого зелья и коренья лихого не положити».
Рекши — приказы.