— Ну, тогда мне нужны земли. Много земель. Если ты не хочешь сам…
— Да, не я не хочу, Федюня! Мои бояре не хотят иметь дело с жидами. Твой дед артачится. Что это у тебя?
— Чертёж государства Российского. Срисовал с «Писцовой карты России» Дмитрия Герасимова.
— Покажи!
Я разложил карту на его кровати, которую я предварительно застелил тяжёлым шёлковым покрывалом. Карта была не ахти какая и скорее для пускания иноземцам в глаза пыли, так как глядя на неё, можно было подумать, что из Каспийского моря по рекам можно попасть, и в Чёрное, и в Балтийское, и в Северное, но главные ориентиры карта показывала. В том числе и реку Самару с её городками.
Согласно этой карте, на Самаре имелось аж семь русских крепостей. На самом деле, что там было сейчас, никто не знал. Около ста лет назад русские цари пытались захватить Волгу и её притоки, но до сих пор, даже с взятием Казани и Азова сказать, что Волга стала русской рекой было нельзя. А тем более её притоки. Каму сейчас осваивали Строгановы, с трудом мирясь с местным населением. Известно было, что и на Самаре стояли отдельные русские поселения, как-то договорившиеся с местными ханами, но русских крепостей даже по Волге ниже Казани нигде не было, если не считать «сторожки».
До сих пор сотни верст между Казанью и Астраханью оставались ареной междоусобных стычек ногайцев и крымчаков, донского казачества и калмыков с башкирами. Сторожевые и разъездные станции образовывались в летнее время и выполняли формальную пограничную роль, неся дозоры. Пограничной службой заведовали последние удельные князья Вяземские, попадавшие, время от времени в опалу. Царь Иван всегда боялся сепаратизма и через два года лишит их родового удела над княжеством Вяземское, граничащим с Литовским. Да и сейчас князья чаще бывали на южных рубежах, чем в своей западной вотчине.
— Ну так и бери земли по Волге или той же Самарке.
— Ты же понимаешь, государь, что мне лично земли совсем не нужны. Того жалования, что дал мне ты, хватит на содержание десятка вольнонаёмных стрельцов. Ежели всё же добавишь мне оклад, начну подбирать людишек для приказа тайного сыска. А нет, так и четырьмя своими отроками пока справлюсь. Их отцы готовы сами доплачивать, лишь бы они тебе служили, когда придёт время. Из купцов в дворяне сложно пробиться.
— Не пойму я тебя, Федюня. То ты за раздачу земли жидам, то ты против…
— Не за раздачу земли жидам, а за то, чтобы в некоторых местечках дать им право собирать подать. Только там, где земской закон не работает и общество не хочет самоорганизоваться. Где мешается знать. И то, только на тех землях, что ты возьмёшь под себя. Земли Волги и Самары — хорошие земли, но никто из дворян их взять не хочет, даже если ты их даёшь даром. Причины нам понятны — крымчаки и воровские казаки не дадут вести хозяйство. Эти бы земли раздать стрельцам, но стрельцы пока и тут нужны. Вот если ты оставишь мысли о захвате Ливонии, тогда можно будет стрельцов переместить на Волгу.
— Я не понял… С жидами-то что? Совсем ты меня запутал.
— Над своей землёй я поставлю управляющим жида, а над твоими землями сам думай, кого поставить. Зачем я тебя мучаю? Тем более, что я не уверен, что это будет правильно. Нет такого в моём будущем.
Иван Васильевич облегчённо вздохнул.
— Ну, вот! А ты пристал ко мне со своими жидами. Поехали лучше на моих санях кататься!
Мы приоделись потеплее и выйдя из палат царских, забрались в царские сани, сделанные по подобию моих, только с царским размахом и царскими излишествами: резьбой, позолотой, бархатом и двуглавыми гербами. Вообще-то, эскиз набросал ему я, но он вносил корректировку, я перерисовывал, и в итоге сани получились плодом, вроде как, совместного творчества.
Повозка была чуть выше, чем моя в месте сидения седоков, и чуть ниже в козлах для извозчика. Полозья, обитые железными полосами не только снизу полозьев, но и с боков, не давали саням входить в боковое скольжение, но поэтому могли перевернуться. Я указывал на это царю, но тот меня не послушал и теперь мы часто кренились и зависали на резких поворотах, как яхта при хорошем галсе. Но мы научились с ним одновременно смещаться в сторону поворота и отрыв полозьев доставлял государю наибольшее удовольствие.
Царские лошадки были и резвее и сильнее моих и мы носились по Воробьёвым горам, как ветер.
Иван Васильевич, погоревав положенную сороковицу[29], вернулся к обычной жизни: приёмам послов, приёмам бояр, участию в заседаниях боярской думы, обсуждению военных расходов с казначеями и дьяками. Готовились к походу на Полоцк и иные пограничные Ливонии города — крепости.
Царь проживал сейчас в своей «летней» резиденции на Воробьёвых горах, окружённой «Стрелецкой слободой». Я — в своём отчем доме в Зарядье. Был на территории усадьбы моего отца Никиты Романовича небольшой «оружейный дом» в пять комнат с белокаменным подвалом, в котором хранились доспехи и оружие. В комнатах обычно, во время сбора на войну, проживали воеводы Никиты Романовича, но пока они стояли свободными и поселили меня.
Я по приезду в Москву хотел поселиться у деда Ховрина-Головина, но ещё на траурных мероприятиях по погребению царицы в Вознесенским монастыре, отец настоял на моём возвращении в отчий дом. Наша встреча с отцом показала, что вырос я за лето не очень-то, как мне казалось, сильно, так как едва перерос его плечо. Это просто я раньше никогда не видел себя в зеркале в полный рост, поэтому и удивился своему «восьмилетнему» виду, а отец, глянув на меня, удивился не слишком, сказав лишь на моё приветствие:
— Возмужал ты, Федюня! Или траурное платье тебя, э-э-э, взрослит? Как живётся при дворе?
— Грех жаловаться, отец.
— Отец? Хм! Ещё недавно тятей звал. А теперь — «отец». Вроде ж мал ты ещё? И не вьюнош, даже, а поди ж ты: «отец». Я деда твоего только лишь годам к двадцати стал так называть. А тебе-то девяти ещё нет…
— Может в метриках что напутали? — спросил я тихо-тихо. — Меня за пятнадцатилетнего считают.
— Суров ты лицом, Федюня. Всегда был, а сейчас и подавно, — прошептал отец.
— Меня царь дворовым воеводой назначил, хлопот много.
— Иди ты! — даже отшатнулся отец. — Как такому быть возможно? Дворовый воевода — это же высший чин при дворе! А ты… Кто ты⁈ Ты же никто! Дитя неразумное!
Я пожал плечами.
— Значит разумное, коли доверил. Подо мной стрельцов четыре тысячи и личной охраны пятьдесят человек. Четверо детей купеческих в свите. Царь бывшими царскими палатами, что в Александровской Слободе, одарил.
Вот после этих слов отец и сказал сурово:
— А в Москве дома жить будешь! При отце! Ибо мал ты ещё отдельно жить! И дядьку я тебе приставлю! Дела вести. Нет, троих дядек!
Я был против того, чтобы кто-то вёл мои дела, но спорить с отцом в часовне не стал. Наш разговор продолжился дома, но аж на третий день после прибытия похоронного поезда в Москву, ибо после долгой процедуры погребения Анастасии Романовой, мы были приглашены сначала за поминальный стол, потом сразу же перешли на царскую братчину, где даже мне пришлось пригубить пьяного кваса, сиреч — пива. А уж все остальные приглашённые, вместе с царём, упились в хлам.
Хоть я и не пил алкоголь много, однако меня то и дело провоцировали на выпивку, вопросом: «Ты меня уважаешь?» и отхлёбывать из чарки приходилось. Особенно меня достал Александр Иванович Вяземский — брат Афанасия Вяземского, совсем ещё недавно самого ближнего к царю человека.
До моего появления при дворе тот был стольником, то есть тем, кто обслуживал царя за столом. Царь жаловался мне, что только ему доверял и только из его рук пил лекарства. Почему он ему доверял, не знаю. Афанасий умер под пытками в Александровской слободе буквально за неделю до смерти царицы, а до этого более месяца сидел в тёмном каземате царского дворца.
Александр Иванович подкрадывался ко мне сзади, предлагал выпить с ним и побрататься, но я постоянно посылал его лесом. Так и говорил: «Иди ты лесом, Александр Иванович! Я царский воевода и мне царя охранять надо, а не пить». Вяземский пучил в изумлении глаза и отваливал. А через пятнадцать минут подкрадывался снова.
Он сидел за прямым столом в самом его конце, а прямой стол был почётнее кривого, стоящего углом у противоположной и фронтальной стен. А мне, если что, отвели место самое ближние к царскому столу. Все поначалу «охренели», когда Иван Васильевич провёл меня до этого места и усадил. «Братчина» не была официальным мероприятием, на котором первым возле царя и во главе прямого стола сидел бы митрополит московский. Сейчас это место пустовало и на него царь и усадил меня. Усадил и громко так сказал:
— Смотри за ними.
Царь медленно обвёл «братанов» хмурым взором и погрозил пальцем.
— Вот я вам!
Я сидел спиной к царю, но за ним находилась стена и поэтому я за него не опасался. Кстати, пока он вёл меня к моему месту за столом, то специально прижимал руку так, чтобы почувствовать с собой ли у меня мои ножи. Ножи были на месте, но помимо меня тут и других гостей было достаточно, кто имел при себе холодное оружие в виде кинжалов.
Рядом со мной сидел брат царя Юрий, далее — Андрей Старицкий, за ним Бельские, Шуйские, Борятинские, Трубецкие, Воротынские, Нагие, Черкасские… На них мне указал Иван Васильевич после первых трёх чар пенных напитков. Каждый пил что хотел, подзывая одних разносчиков братины и отсылая других. Было три напитка: пиво, мёд и брага. Причём других напитков, типа морсов или взваров, на столе не было. Я сразу сказал царю, что пить не буду, а лучше присмотрюсь к нашим собутыльникам. Иван Васильевич только понимающе хмыкнул. Во время движения к Москве мы успели обсудить с ним структуру и задачи приказа тайного сыска. Вот через три чарки он и подошёл сзади и стал шептать, перечисляя имена сидящих за моим столом.
Из Кремлёвских царских палат никого не выпускали, даже по нужде, и вся братия и спала, и… там, где пила. Самые хитрые заранее сползли под стол и устроились там, подложив под голову сапоги. Другие хитрецы заранее захватили лавки и сундуки. Мы с царём ушли в царские покои. Причём шёл я, а государь висел у меня на плече. Слуги бегали с нужными горшками, как заведённые.
И так за двое суток мы кемарили раз десять. Государь засыпал, очень скоро просыпался уже трезвый, будил меня, мы возвращались к питухам, будили их, и царь снова напивался до положения риз.
Самые хитрые, спавшие под столом, в итоге, выспались и чувствовали себя лучше, ибо спящих на лавках и сундуках государь просто стаскивал и усаживал за стол, а про тех, кто лежал под столом, забыл. Поэтому к концу вторых суток все остальные в буквальном смысле валились с ног.
Вернувшись через два дня в свою усадьбу, я отправился в отведённые для меня хоромы, и проспал там сутки «чистого времени». Впрочем, столько же, сколько и отец, потому что меня разбудили тогда, когда он проснулся. Проснулся и позвал меня к себе, вроде как, на обед, хотя уже был вечер, ибо прозвонили колокола вечерней службы.
Отпившись пузырившимся квасом, я накинулся на жидкий, специально сваренный для нас, питухов, густющий, но ещё жидкий холодец, называемый армянами «хаш», тоже, как и они, накрошив туда сухой лепёшки. Так сделал и отец. Это он три года назад показал мне, что такое «мужская» еда. Детям крутой бульон не давали. Теперь же я уверенно указал нашему стольнику на «холодец» и он налил его в глубокую серебряную чашку с двумя ручками.
Отец степенно хлебал «хаш» ложкой и мрачно поглядывал на меня. От него уже пахло чем-то алкогольным, хотя на столе хмельных напитков не стояло. Закусив отварным мясом и покромсав зубами хрящевые ингридиенты холодца, я отвалился спиной на стену у которой стояла моя скамья.
— Ты, — начал отец, — стал совсем другим, Федюня. Ты ведёшь себя, словно не я твой отец, а ты мой. Нет в тебе прежнего уважения ко мне. Почтения нет. Выпороть тебя, наверное, надо. Выпороть надо, но ведь ты, наверное, пожалуешься царю на батьку своего? А? Пожалуешься?
— Пожалуюсь, — согласился, кивнув головой, я.
— Так ведь не гоже так. Отец я тебе, или не отец? Ты должен меня уважать и почитать, или нет?
— Я уважаю тебя и почитаю, отец.
— Но ведь харя у тебя дерзкая и взгляд, словно ты на базаре к товару прицениваешься.
— Ты не слышал, что сказал мне царь-государь после того, как во главе прямого стола усадил?
Отец сдвинул брови.
— Не по чину то место тебе. Не слышал. Только видел, как царь пальцем в князей тыкал.
— Он сказал: «Смотри за ними!»
— Да, кто ты такой, чтобы за ними смотреть⁈ — вскричал отец. — За Шуйскими и Мстиславскими? Кем ты себя возомнил⁈ Ты даже не вша! Ты гнида на их одеждах. Прожарить в печи и нет тебя. Умерла наша заступница Настюшка, а боярам и князьям мы многим поперёк глоток стоим. Надуют они царю в уши о наших кознях, и зажарит он нас в котлах в конопляном масле. Ты ведь не знаешь, каков он, а мы рядом с ним сызмальства. И тогда он был любителем кошек в котлах варить. Прокрадётся в поварню с кошкой и, раз, её в котёл с похлёбкой. А сам смотрит, как животника орёт и когтями по металлу скоблит. А лекаря как он в масле сварил? Тьфу, живодёр.
— Того лекаря не грех было в масле сварить, — сказал спокойно я. — Сколько лет царя и царицу травил. От того Анастасия и отдала Богу душу.
— Сказывают, ты лечил её? — сменил гневный тон на интерес отец.
— Лечил, да не вылечил. Только не спрашивай, как и почему.
Он снова покачал головой.
— Нет в тебе трепета по отношению ко мне.
— Нет трепета, отец, но уважение есть. Нет трепета потому, что силу в мои руки мне дал царь громадную. А ты сам знаешь, что управлять людьми мягко не получится, как и жонку поиметь мягким удом.
Никита Романович чуть выпучил глаза от удивления.
— Так государь-батюшка мне сказал, когда войско своё вверял. Оттого и харя дерзкая, и взор прям, ибо нельзя мне его опускать и прятать. Пойми это. И ещё прошу понять, что не будет у меня рядом дядек, присматривающих за мной и указывающих, что делать. Где ты видел таких у воевод? Хочешь помочь, пусть будут моими оруженосцами, но выполнять будут только мою волю, а не твою. Иначе не будет, отец. Сейчас готовимся воевать Полоцк. Не до ругани мне сейчас с тобой. Лучше помоги.
Отец к моему удивлению выслушал меня ровно. Видимо сделав определённые выводы из наших с царём отношений на массовой попойке и моём влиянии на стрельцов, обеспечивающих на сборище порядок. Неоднократно в палатах вспыхивали локальные межличностные конфликты, на которые тут же реагировали стоящие то там, то тут стрельцы. А иногда приходилось звать и тех, кто оставался да дверьми в коридорах Грановитой палаты. Маленькими отрядами ладно управляли мои соколы, довольно быстро освоившиеся среди знатных питухов.
Данька, Кузька, Тишка и Максимка, с которыми я Александровской Слободе вечерами проводил что-то типа специальной военной подготовки, неплохо освоили методы контроля и фиксации тела противника, необходимые при мягком задержании, и на «братчине» с успехом использовали свои навыки безболезненного разобщения дерущихся. Так что обошлось без особого членовредительства. Вырванные бороды и волосы на головах были не в счёт.
Иван Васильевич, когда я его в какой-то раз отводил в опочивальню, даже попенял мне на то, что «братчина» получается скучной.
Сороковица — сорок дней.