Я подумал, не слишком ли я разбазлался? Хотя… Спросили — ответил, что думаю. Вроде всё правильно. Или я не должен про это знать? Про шпионов английских и голландских. И да… Откуда я это знаю? А если спросят? О! Спросили!
— Ты откуда про доглядчиков, то биш — шпигунов, знаешь? Встречал, где? Тятька твой с ними якшается? — вцепился мне в запястье царь.
— Нигде не видел, — сказал я, тихонько выворачивая свою руку через его большой палец и так освобождаясь от захвата.
Это получилось так легко, что Иван Васильевич с удивлением посмотрел на свай пустой кулак.
— Это как это? — спросил он.
— Что, как?
— Как ты выскользнул?
— Легко.
— Это я понимаю. Как? Покажи.
Я подал руку. Он схватил. Я осторожно провернул, и снова его пальцы сомкнулись в воздухе.
— Вот, бисова дитина, — сказал царь и скривился. — Вот жешь! Что это я всё на шляхетскую мову перехожу⁈ Негоже русскому царю балакать. Понаехали тут!
— Ещё они могут курганы старые грабить, — сказал я. — Там, в курганах, золота много, бают.
Царь снова переглянулся с Головиным.
— Да, что за отрок такой, здравомыслящий! Хоть записывай тебя в собеседники.
— Молод ещё. О садомии слухи пойдут, — тихо сказал дед.
— И то, верно.
Царь почесал задумчивости бороду.
— Так вместе приходите. Ты же всё одно ко мне заходишь и его бери.
— Государево дело, однако. Молод… Ещё проболтается. Я его плохо знаю.
— Всю семью вырежем, а с него кожу лоскутками срежем.
— Так… — вздрогнул голосом Головин. — Вроде, я его семья.
— Ты же сказал, батька его не отдал.
— Ах, да. Но всё одно, я в ответе буду.
— Будешь, — спокойно согласился Иван Васильевич. — И ответишь. Вот, что у него это, знаешь?
Царь ткнул пальцем в шахматную доску.
— Коробка с пчёлами и липовым цветом.
— Коробка? — царь так усмехнулся кривя рот, что у меня пробежали по телу мурашки. — С чёрными и белыми клетками? Где взял?
Он так вскрикнул, обращаясь ко мне, что я подпрыгнул на месте. И высоко, надо сказать, подпрыгнул.
— Ох, государь, спужал, — сказал я, закатив глаза. — Сам сделал, да не доделал. Счёты это будут.
— Какие-такие «счёты»? — спросил Иван Васильевич.
Он стоял, сурово сведя брови к самой переносице.
— Вот сюда вставлю спицы и надену на них бусины. Туда-сюда перекладывай и считай. Проволоку у кузнеца возьму, бусины выточу и… И всё. Не успел сегодня.
Царь взял коробку, покрутил, понюхал.
— Точно — свежесделанная. Морилкой и деревом пахнет. А клетки зачем белые и тёмные?
— Так красивее. Другого рисунка не придумал.
— Сам делал?
— С плотником. Я бусины точил на станке. Не доделал.
— На точильном станке, значит, можешь работать?
Царь вопросительно посмотрел на Головина. Тот развел руками и пожал плечами. Дескать, ведать не ведаю, откуда, что берётся у этого отрока. Я мысленно усмехнулся, думая, как бы не переборщить с умничанием. А то отправят ещё на исповедоведь со всеми вытекающими из неё последствиями.
— Сегодня научился. Плотник показал. Наука не мудрёная. Дави себе педаль, да точи резцом деталь.
Царь снова посмотрел на Головина.
— Плотник у меня — знатный рукодельник. Такие сундуки ладит, залюбуешься. Бражничает мал-мала, но не запойный.
— Понятно. Молодец, — похвалил он меня. — А про шахматы что-нибудь слышал?
Я отрицательно покрутил головой. Да так сильно покрутил, что у меня выперся вперёд пузырь рубахи с мешочком шашек, которые предательски зашуршали.
— Что это у тебя там? — подозрительно спросил Иван Васильевич, — ткнув меня в живот.
— Гороховая каша, небось…
— Я тебе дам, «гороховая каша». Шуршит у тебя там что?
Он приблизился и потрогал образовавшееся на рубахе «пузо».
— Достань-ка.
Я вздохнул и, снова начиная дрожать коленками, вытащил мешочек с шашками.
— Это недоделанные бусины, что на станке не доделал.
— Дай сюда!
Царь развязал верёвочку и вытащил двумя пальцами из мешочка деревянный кругляш величиной с ноготь большого пальца руки взрослого человека.
— О! Глянь-ка, Михал Петрович! Знаешь, что это?
— Как не знать, великий государь, — сказал и вздохнул Головин. — Даже слово выговорить боязно.
— А ты не боись, тут ушей нет.
— Боюсь, государь.
— Ну, так я скажу. Это «шашка». А какое у нас наказание играющим в шашки?
— Так, это… На кол садют.
— Так я не играл! — возопил я, дрожа всем телом и обливаясь потом.
— Ты их сам сделал, а это ещё и худшее.
— Я не знал! простите меня, великий государь.
Я упал на колени, как подрубленный и больно, кстати, ударился. Ударился и заплакал. Слёзы брызнули такие крупные, что моментально вымочили мою рубаху.
— О, ты какой! — удивился чему-то царь. — Ему ещё и кола не показали, а он жалиться. А ежели на дыбу? Как ты государеву тайну хранить будешь?
Голос Ивана Васильевича показался мне каким-то слишком мягким и добрым. Я открыл глаза и увидел его улыбающееся лицо. Дед тоже улыбался.
— Что? — спросил я, ничего не понимая. — Какая тайна? Какая дыба?
Царь подошёл ближе и положив ладони на плечи, заглянул мне в глаза.
— Это мы шутковали, отрок. Прости нас грешных, за потеху над дитём. Не отдадим мы тебя попам. Мы и сами в грехе живём… Да Михал Петрович?
— Так и есть, государь, — вздохнул Головин. — Грешен, прости Господи, люблю шахматы. А вот в шашки давно не игрывал.
— Так жёг я бесовскую забаву два раза. В первый — на радость митрополиту Даниилу в году этак пятьдесят втором от сотворения, а второй раз в пятьдесят девятом году на соборе, чтоб им всем пусто было. А шахматы сберёг. Чем бы мы с тобой воевали?
Я стоял, разинув рот. Государь разложил мою доску, проверяя её петельки, высыпал из мешочка шашки и начал расставлять «белые».
— Простил?
— Простил, — буркнул я.
Хотел сказать: «Бог простит», да что-то удержало.
— Ну, расставляй тогда. Играть-то можешь?
Я кивнул и длинным рукавом вытер сопли и слёзы, сильно шмыгая носом.
— Смотри, мозги не всоси, — серьёзно сказал он. — так бывает.
— У меня крепкие мозги.
— О! Вот сейчас и проверим. На щелбаны играем. Идёт?
— Идёт, — снова шмыгнул носом я, но уже несколько аккуратнее.
— Не боязно будет в царский лоб бить? — коварным голосом спросил Иван Васильевич. — Ежели выиграешь, конечно. Давненько не брал я в руки шашек.
Я с удивлением воззрился на него.
— Что? — спросил он. — Что-то не так?
— Ходи, государь.
В шашки я играл не плохо, а вообще никак. Как, впрочем, и в шахматы… Но я этому совсем не удивился. Лет-то мне было сколько? Восемь! Да и видел я шашки в первый раз, кажется…
Короче… Я проиграл Ивану Васильевичу два раза, и он понял, что в шашки я играть совсем не умею. Он так и сказал, потирая ноготь среднего пальца, ушибленный о мой лоб:
— Не-е-е, Михал Петрович, это не соперник. Давай-ка ты, лучше садись.
Головин с удовольствием пересел за моё место на табурет, а я пересел, потирая рукой отбитый лоб, на скамью, стоящую у раскрытого окна. Солнце заходило и отражалось розовым на движущихся в сторону севера облаках. С пересыхающей реки летели комары.
— Может прикрыть окно, государь? Заедят же тебя ночью!
— Закрой-закрой, Федюня. Спаси тебя Бог. Вишь, Петрович, какой заботливый, у тебя внук растёт. О государе заботиться, чтобы кровушку лишнюю не пролил.
— Да, за такое и наградить не зазорно.
— Кстати о «наградить»… Государь, эти шашки я для тебя делал. В дар. И мне самому ничего не надо. Но просил помочь плотника, которому обещал за скорую работу целую копейку. Не даш-ли?
— Копейку? — удивился царь, потирая лоб и замахиваясь на казначея локтем. — Есть у нас копейка в казне, казначей?
— Есть, великий государь. Копейка в казне найдётся.
— Ну, так выдай.
— Так… Казна уже закрыта.
— Ты из своих выдай, я тебе завтра отдам.
Голованов притворно вздохнул.
— Вот так всегда, Федюня, «дай свои, потом отдам»…
Он полез в кошель и, вынув московку, передал её мне.
— И не отдаю, скажешь⁈ — возмутился государь.
— Отдаёшь, конечно, но ведь я всю ночь мучится буду… А вдруг именно завтра и не отдашь. Очень я всегда переживаю.
— Ростовщик. Нехристь.
— Обижаешь, государь. А то, что в рост даю… Так и церковь твоя не брезгует этим.
Государь вздохнул и двинул шашку.
— Как с этим быть? Ума не приложу. Монастыри зажрались, прости Господи. Запрещают игры для ума, а сами людьми торгуют и в рост дают… В половинный рост. Тьфу! Зевнул! Сдаюсь!
Он снова подставил лоб.
— Правильно попы говорят, что шашки вызывают гнев и вражду. Я уже готов тебя отдать тиуну.
— Вот почему я с тобой, государь, и не люблю играть. Очень уж ты горяч и гневен бываешь, когда проиграешь.
— А ты поддался бы.
— А ты накажешь за это.
Царь рассмеялся и посмотрел на меня.
— Спасибо, тебе Федюнька, что помог сегодня здоровье поправить и день скрасил.
Он поднялся, прислушиваясь к спине, из кресла, подошёл к сундуку и вынул из него приятно звякнувший серебром кожаный мешочек.
— Тут сто копеек. Это тебе за заботу твою. А за шашки тебе завтра казначей столько же выдаст. И на баланс прими, шашки-то.
— Ага… И на баланс поставлю и в подотчёт тебе, государь, выдам, — сказал Головин и рассмеялся.
Рассмеялся и государь.
Вскоре мы ушли и до дома шли молча, только дед иногда поглаживал меня по голове, словно проверяя, на месте ли она. Я после этого поправлял волосы, словно тоже проверяя её наличие. И я, действительно, не до конца верил, что моя голова цела и я не сижу на колу, и даже не четвертован. Только уже прощаясь у моего крыльца дед, снова потрепав меня по волосам, попытался разглядеть мои глаза, и в это время его зрачки отразили луну.
— Берегись, Федюня. Царь совсем не простак и не добряк. Ему кожу с живого человека содрать, что в носе поковыряться. Он своих дружков скольких перевёл! Ой-ой-ой! Держись с ним ровно. Не проси ничего пока не спросит. И отдавай, что у тебя есть. Только так может быть поживёшь подольше. Но трудно с ним. Он сам лаской так укутает, что забываешься, кто перед тобой. За ровню начинаешь считать. Сколько раз сам себя на том ловил. Но берегусь пока.
— Я понял, деда. Поберегусь.
— Далеко пойдёшь, Федюня. Уже боярин, вот ведь! Такого я что-то не припомню. Вот пойдёт молва по Московии!
Он довольно рассмеялся.
— Поживи пока у меня, хорошо? Легко мне с тобой. Сердце мягчает.
— Поживу, деда. Спасибо тебе большое.
— Ладно, ступай. И… Возьми завтра с собой мою плёточку маленькую. Боярскую честь сейчас защищать надобно. В разраде, тебе может пригодиться. Там бояр нет, только дьяки, да писари, а то народец мелкий. Ну, ступай, Федюня.
Я поднялся на свой второй этаж и, умывшись и подмывшись в тазу, голяком забрался на перину. Голым без ночной рубахи спать было нельзя, но я решил немного поваляться нагишом. Было душно, если не сказать, жарко. Лето выдалось знойное и сухое, но комары где-то находили места для размножения, поэтому жужжали вокруг словно цикады. И я даже знал, где они откладывали свои личинки — в тухлых колодцах и водовозных бочках.
Я лежал и «прогонял» весь этот день заново: от начала и до конца. Вроде бы потерян он не зря, как говорил кто-то из моих друзей: «День потерян не зря». Кто-то из моих друзей? Нет у меня друзей! Или есть? А может были? Когда? В младенчестве? «День потерян не зря…» Философично для младенца. Может потому и крестились мамки да няньки, что я загонял такие эффемизмы?
А что такое «эффемизм»? Хрен его знает! Но если я так выругаюсь в обществе, меня точно отправят на исповедь, а поп из меня всю правду и вытрясет. А какую правду? А я её знаю? Может самому сходить исповедоваться. Не-е-е… Чистосердечное признание приближает нас к скамье подсудимых. О, как завернул! И откуда это всё берётся? Из каких глубин разума? Главное — чьего разума? Какого демона?
Но… Не искушает, вроде. Хотя, как сказать. Умения даёт всякие… Но странные какие-то умения. Те умения, что здесь в этом мире никто дать не может. В этом мире? А какой ещё есть? Потусторонний? Ад, что ли? А зачем в аду «бухгалтерия» и учёт казны? Бред. Какая казна у чертей? Учёт? Ха-ха! Смешно! И царь Кащей над златом чахнет! Ага, чахнет и пересчитывает. И всё русской цифирей. Чтобы никто не разобрался. Так откуда это? Царь-Кащей… Образно… Пушкин, епта! Александр Сергеевич! Родился в одна тысяча семьсот девяносто девятом году. А по теперешнему это? Хрена себе! Это же будущее! Так мне что, информация поступает из будущего? И за что мне такая милость? И от кого, главное?
Я сел на перине, свесил ноги с сундука и впярился в кромешную тьму «светёлки». Названия какие тупые! То ли дело — комната, кабинет. О! Ещё есть слово — лифт! И что это? Ух ты! Мне бы такой. И куда тебе лифт? О-о-о! Туалет! Ха-аха! Ватерклозет, дамы и господа! Хочу ватерклозет и мягкую бумагу для подтирки. Но это вряд ли. Хлопком если только. В казне я хлопок видел, тюками. Целлюлозу перетирать? Да ну её нахрен! И так справимся. Подрасти надо!
Подрасти… А я, значит — маленький? Да, твою мать, маленький! Тебе, если что — восемь лет пока. Восемь или восемьдесят? Если закрыть глаза, так я больше на восемьдсят тяну. Старичок — боровичок… Восемь лет мне! Восемь! А демону, значит, восемьдесят? А есть возраст у демонов? Наверное есть. Но не восемьдесят же лет? Восемьсот может? Ага!
Сабельный бой мой демон не знает, это жаль. Зато пинки разные, да руками крутит ловко. Вон как царя скрутил. А мог бы ещё и руку защемить так, что он бы на коленки бухнулся.
Да и сабелькой он, мой демон, махал когда-то. Для развлечения, но махал. Кое-какие приёмчики знает. Тело развивать надо. Ума у меня на десятерых местных хватит. Местных? А я, значит, не местный⁈ Странненько… Силёнки маловато. Вроде отжимаюсь, растягиваюсь, приседаю, на скакалке прыгаю, когда никто не видит. Бега не хватает. Но бегать не с кем. Салки запрещены, потому и не бегает никто.
Постепенно я успокоился и уснул. Голым. Проснулся ночью отлить и надел рубаху. Нянька за горшком утром зайдёт и обомлеет от вида моего голого «торчка».
А в восемь лет разве стоит? — подумал я снова пытаясь заснуть. — Стоит-стоит. Утром у всех мужиков стоит, и у младенцев, и у стариков. О как! Значит демон мой — старик? Зато я молодо-о-й… Хр-хр-хр…
На следующее утро я пришёл в царские палаты один. Сразу после третьих петухов. Пропустили меня без досмотра и всяких объяснений. Сказал только стражам: «Боярин Фёдор Никитич Захарьин-Юрьев по государеву делу» и всё. Врата открылись. Да. Я решил записываться «Никитичем». Это сейчас не возбранялось. Любой боярин имел право величаться по отчеству, но по-старинке бояре писались двойными фамилиями или отчество превращали в фамилию. Как, например мои дядья назывались Юрьевыми, а двоюродные родичи по имени Якова, писались Яковлевыми.
Это мне подсказывал мой «демон», а как было в действительности, я не знал, но почему-то сильно хотел узнать, и надеялся найти ответ, пролистав старые книги. А пока решил называться с отчеством. Кому надо поправят, думал я. Однако главную проверку моё прозвище выдержало. Меня, как и вчера, записали в книгу и я вошёл в царские палаты.
Царь сидел на своём кресле, насупившись, положив подбородок на кулак левой руки, уперев её локтем в подлокотник. Увидев меня, он указал взглядом на деревянный табурет с кривыми резными ножками, стоящий возле двери. Присев на краешек, я молча стал ждать «аудиенции», как вчера выругался дед.
— Надо же, вчера произошло столько событий, — подумалось мне, — что кажется, что прошел месяц. Или год.
Мне показалось, что я за одни сутки повзрослел лет на десять. Я сидел такой же серьёзный, как и хозяин палаты.
— Собаки! — произнёс он.
Я промолчал.
— Никому нельзя верить! — задумчиво сказал он.