Пакет лежал на полу сбоку от правого сундука у стены. Дед, к тому времени, как мы его нашли, снова держал меня за руку. Он показал на пакет пальцем.
— Этот? — спросил дед.
— Да, — сказал я.
— Возьми его.
Я нагнулся и, взяв пакет, поднял. Дед, не выпуская мою руку из своей, вытащил из ножен кинжал. Увидев здоровенную и острую железяку, я подумал: «Почти такой же, как в фильме 'Иван Васильевич». Подумал, весь мир перед глазами вдруг сузился и я потерял сознание.
— Федька! Федька! — услышал я. — Очнись.
Кто-то потихоньку похлопывал меня по щекам. Я глубоко вздохнул и с трудом открыл глаза. Яркий свет резанул по ним словно острым кинжалом и я их сразу закрыл. Голова болела, словно в ней стучали пять кузнецов.
— Живой! — радостно сказал дед. — А я уж думал. Как об пол грохнешься! Да прямо головой! Аж звон вокруг пошёл! Как ты?
— Голова болит и звенит в ней. Глаза свет не хотят видеть.
— Свет не хотят видеть? Ты это чего? Ты брось!
— Болят от солнца, — сказал я.
— А-а-а… У меня тоже такое было. С разбойниками на реке-Дону столкнулись, когда с товаром из Кафы шли, и мне по кумполу прилетела палица. Кумпол голову спас, а мозги стряхнулись. Долго голова болела и кружилась. Отлежишься, ништо.
— А пакет? — вспомнил я.
— Что, пакет? — словно и не бежали мы, как одержимые через Красную площадь.
— Ничего, что он от англичан? Заборонено ведь с ними якшаться. Иван Васильевич заругает ведь, коли узнает?
— А как он узнает, Федюня? Ты же никому своего деда кровного не выдашь? А мне в сих тайных делах помощник нужен. Дело я против врагов государевых веду, что при царе пригрелись. А тот, кто записку бросил, тот доглядчик мой в посольстве англицком. И даже государю нашему не скажешь пока, ибо ежели прознают, то убегут в Литву сразу. А потому, пока тайна сия великая есть даже для государя. Удержишь?
— Да, что такое у нас с ним сегодня? — подумал я. — Мысли сходятся один в один.
— Удержу, деда! Не сомневайся!
— Ну и ладно!
— А кинжал ты зачем достал? Испугался я.
— Дурилка… — Он тронул меня за руку и погладил. — А бечву, как срезать, чтобы распутать. Прочитать надо было срочно, ежели так записка пришла. То великая удача, что ты повстречался моему другу.
— Он, что знает меня? Откуда ежели он приезжий? — удивился я.
— Давно он тут живёт ещё в том посольстве был. Вот в том годе он тебя и видел. А нам помощник нужен, чтобы записки носить.
— Понятно, — сказал я, а сам, действительно, понял, что деду нужен был связной и почему-то своих прямых родичей задействовать в этом деле он не хотел. Таких по возрасту, а то и постарше в соседних трёх дворах было изрядно. Привлекай любого.
— Ребятня моих сынов какая-то взбалмошная… В голове ветер в жопе дым… Не разумные они. А ты сызмальства разумом выделялся, вот я тебя и приглядел.
Я в очередной раз удивился. Во-первых, тому, что у нас снова сошлись мысли, а во-вторых, что, оказывается, дед сам присматривался ко мне уже не первый год, и давно приметил мою разумность.
— Ты, Федюня, пойми, что ни какой царь-государь, не станет о тебе заботиться, как родич.
— Да, деда, я понимаю. Тятя тоже так говорит. Но ведь он… Вернее, его жена… Ну, ты понимаешь… Мачеха за своих детей радеет, ты за своих внуков. А мне то что с этого дела? С вашего дела… Ну, буду я бегать по Москве, разносить и собирать ваши записки, а мне что с этого?
Я говорил всё это с закрытыми глазами, и вдруг раскрыл их. Раскрыл и наткнулся на взгляд «деда», который мне очень не понравился.
— Всяк труд награждаться должен, — сказал он. — По копейке за записку.
Я потрогал шишку над ухом.
— Вот, что я пока заработал за то, что не дал приставам эту записку схватить. И давай представим, что бы было, если бы приставы эту записку взяли?
— Ничего бы не было, записка написана тайнописью.
Я посмотрел на деда и чуть улыбнулся.
— Читаются и тайнописи… Я не знаю, какую выгоду ты, деда, имеешь, но явно не копеечную. Рисковать сдохнуть на дыбе за одну копейку? Это так глупо, что глупее не бывает.
— Мудрёно говоришь, Федюня. Не пойму я тебя, что-то. Тебе мало копейки? Это же большая деньга получается. Мы порой и три — четыре записки в день пишем. Встречаться-то нельзя.
— Ну и что мне эти три-четыре копейки в день? Хоромы не отстроить, слуг не содержать…
— Ты уже о хоромах и о слугах грезишь? Ну, ты молодец! Ты забыл об окладе боярском в казенных палатах, что тебе накинул государь? Двадцать рублёв. То большая сумма.
— Но, вы же не каждый день переписываетесь?
— Не каждый, конечно.
— За год сколько раз?
— Так, кто считал-то?
— Ну, пусть будет сто раз. Это сто копеек, а значит — рубль. За двадцать рублей я делаю, то, что для меня интересно и безопасно, если узнает государь, а за один рубль я рискую головой.
— Так, не всегда же рискуешь!
— Как это не всегда? Я уже сейчас рисковать буду ежедневно, даже если никакой записки больше не принесу.
— Отчего?
— Да, от того, что уже помаран с вами! Царь-батюшка не станет разбирать, кто и почему с англичанами якшается. Это как в говно вступить. Вроде и оттёрся, а всё равно воняет. Тут если по копейке платить, то, хотя бы за каждый день. Вот в году триста шестьдесят пять дней, так за год и плати — три рубля и ещё шестьдесят пять копеек. И лучше наперёд. А то, Бог знает, что будет завтра? Куда свинтит твой английский посол? Свинтит и денег не заплатит.
— Разумно мыслишь, — согласился, вздохнув Головин, — но почему сразу в говно?
— Вот, если он сейчас про это прознает, как думаешь, сможешь ты отбрехаться? Ведь он сразу про крамолу подумает и на дыбу потянет спрашивать: «а почему, собственно?».
— Разумно, — снова повторил Головин, почёсывая бороду.
— Ну, а если разумно, то так и скажи, своему англичанину, что за организацию передачи тайных сообщений, я требую четыре рубля в год. И деньги прошу выдать вперёд. А хочешь, я сам ему скажу?
Дед, уважительно, посмотрел на меня и, хмыкнув, проговорил:
— Дженкинсон сразу сказал, что из тебя будет толк.
— Дженкинсон? — удивился я, понимая, что это имя мне, вроде как, знакомо. — Это этот британец?
— Почему ты сказал британец? Все их здесь зовут «англичане». Где ты слышал это слово?
— Не помню, — соврал я. — В манеже, наверное. Там им вечно перемалывают кости. За их товар беспошлинный. У них же морды бритые, вот и зовут их так.
Я знал, где слышал это слово. У себя в голове. Демон его повторял на разный манер: «Бриты, британцы, англосаксы, англы», и тоже с негативным подтекстом. А почему, не ведал. Однако подумал, что надо будет сегодня ночью покопаться у себя в голове, и разведать про этих бритов побольше. На сон грядущий это получается значительно легше.
— Да, деда! Царь мне за шашки обещал выкуп. Сказал у тебя забрать.
Головин стукнул себя полбу ладонью.
— Там лежат. А ты где хранишь деньги? Сумма ведь большая.
— Да вон они… В сундуке под крышкой лежат. А что?
— Ну, раз там, пусть лежат.
— А почему мне, боярину земля не причитается? — вспомнил я о том, что мне п одумалось ещё вчера, но спросить побоялся.
— Почему не причитается? Причитается. Но нет пока лишней. Расписана вся пахотная землица с весями[8] да людишками.
— Да я бы и без людишек земельку бы взял. Пустошь бы какую… Или леса…
— Зачем? — удивился дед. — Взяв землю, должен будешь содержать и выставлять в поход дружину, платить в казну. А людей у тебя нет. Тем, что государь не наделил тебя землёй, он оказал тебе великую честь. Ты сейчас «боярин и казенный стряпчий»[9]. Это высокая должность. Выше простого окольничего, как твой тятька. Была такая должность с времён деда царского Ивана, но некому было её дать. Не было достойных. Ты, конечно с двенадцати лет будешь обязан участвовать в военных справах, но лишь как, ближний царю боярин.
— До того дня ещё дожить надо, — вздохнул я. — Это тысяча пятьсот шестьдесят четвёртый будет… Тяжкий год…
— Какой это тысяча пятьсот шестьдесят четвёртый? Почему тысяча пятьсот шестьдесят четвёртый? Ты каким летосчислением пользуешься? Латинянским, что-ли? От Христова Рождества? Вот будет тебе, ежели попы узнают!
— Меня всегда заботило, почему мы в Христа верим, а не считаем от его рождения? А латиняне и греки считают.
— Да потому что нехристи они. Не завещал Христос мир считать от своего рождения. Гордыня это! От отца своего он считал, когда тот сотворил мир. Так и мы… Ладно, пойду я в казематы мои. Принесу деньгу твою к царю-батюшке после вечерни. Позвал он меня поиграть в шашки. А ты его ещё долго лечить будешь?
— Дней пять ещё. А скажи, деда, вправду, что царица слегла?
— О том не велено говорить, но да, слегла. С конца зимы едва встаёт.
— Умрёт скоро, — подумал я, а вслух сказал. — Может и её попробовать пчёлами полечить? Поможет не поможет, но хуже вряд ли будет…
— А вдруг помрёт? Тогда государь тебя на лоскутки порежет. Очень он Настасью любит. Души в ней не чает. Не заговаривай с царём про лечение Настасьи. Он за любую соломинку готов схватиться, кого только не приглашал. Даже волхвов с северного моря. Приходили те и только смерть её предсказали. В августе, сказали, преставится и помочь ничем нельзя. Новых английских лекарей государь вызвал… Тот что был, Ральф, преставился в том годе. А напарник Ральфа, как его? Ричард! Тот царицу лечить отказался. Дескать, может только людей резать, ноги-руки пилить и кровь пускать. Зело государь на него осерчал. Едва не убил до смерти. Дженкинсон его спас и с собой в Архангельск увёз другое посольство встречать. Сегодня должны были с поездом посольским приехать. У царицы сейчас небось. А ты, Федюня, не мешай царице умереть, не бери на себя чужой грех. Их тебе своих на всю жизнь хватит. Ладно… Пойду я… И спасибо тебе. Фёкла за тобой присмотрит. Лежи.
Дед потрепал мои волосы и вышел, а я задумался о том, за что он одарил меня «спасибом». Осмотревшись и увидев на полу серую тряпицу с пучком разрезанных кинжалом нитей, поднял её. В голову ударило болью, всё закружилось и я едва не бухнулся головой в пол. Удержавшись на ногах, я всё-таки вытравил утреннюю пшённую молочную кашу и с сожалением вспомнил, какая она была вкусная, томлёная с вечера в печи. Сейчас её вид и запах меня расстроил.
— Фёкла! — крикнул я. — Фёкла, вытри пол!
Стукнулся я головой сильно. Я лежал, а меня тошнило и кружилась голова. Стоячее положение я воспринимал плохо. Фёкла прибежала и вздыхая-охая прибрала за мной, а потом принесла тряпицу со льдом, добытом в дедовом леднике. Со льдом на шишке было хорошо.
Вот интересно, — думал я. — Затылком и лбом прикладывался в «той» жизни не раз, и ничего, а ударился боком и всё. Мозготрясение случилось, или как его… Сотрясение мозга.
Какая-такая «прошлая жизнь», я уже даже не удивлялся, что она была. Сказывали пацаны про переселения души. Якобы проживает она жизнь и когда человек умрёт, переселяется в другого младенца. Но обычно переселяется без разума, который остаётся у Бога. А потому, человек должен снова получать знания. А у меня, почему-то,чужой разум частично остался.
Я принял это объяснение присутствия во мне способностей и знаний, к изучению которых я не приложил никаких усилий, с великим облегчением. Чувствовать себя вместилищем сверхъестественных сущностей не хотелось.
Ещё пацаны сказывали, что Бог, посылая такую, отягощённую знаниями душу, по великому умыслу, позволяя ей помнить не только, что с ней было, но и видеть то, что будет. Старшие пацаны объясняли это тем, что Бог мог послать душу в тело, которое родились много раньше. Вспомнив такие крамольные разговоры, за которые попы накладывали епитимью, я принял сие за факт, ибо ничего демонического в себе не ощущал.
Обдумав это, я переключился на историю с запиской. Принимать предложение деда мне надо было обязательно, потому, что его байка про вытащенный из ножен, якобы для разрезания ниток, кинжал, не выдерживала никакой критики. Я помнил его остановившийся на мне взгляд и помертвевшее лицо. Только потеря мной сознания, сломала ход событий. Одно дело убить живое трепещущее у тебя в руках существо, и совсем иное беспомощное, нуждающееся в помощи. Добить жертву гораздо труднее, нежели убить в схватке врага.
Минута раздумья привела деда к мысли, что можно попытаться использовать внука в его шпионских делах. Согласится — хорошо, а нет, так и не надо. Река широка, а глубоких ям на пересохшем русле, в которых мальчишки ловят рыбу, и сейчас предостаточно. И дом свой осквернять Головин не хотел убийством родича. Великий то грех есть. Врага у себя в доме убить — да сколько угодно, а родича кровного нельзя.
К таким выводам пришёл даже не я сам, а моё второе я, разложив мне ситуацию по полочкам. Спросив его, на всякий случай, «кто ты» и не дождавшись ответа, удовлетворился объяснением поступков деда. «Некто», сидящий в моей голове предложил мне поучаствовать в незаконной деятельности деда по-настоящему, объясняя, что это сейчас для меня единственная реальная возможность прилично заработать.
Отчего-то я знал, что англичане сейчас являются реальной силой, которая вольно или невольно воздействует на поступки русского царя Ивана Васильевича. Даже тот факт, что все английские купцы имеют привилегию беспошлинной торговли и даже используют для расчётов свои серебряные деньги, говорил о многом. Опять же… английские врачеватели… Русский царь делал ставку на них и будет рассчитывать на них до конца своих дней. А жить он будет долго, почему-то точно знал я.
— Может я просто провидец? — подумалось мне, и я быстро-быстро перекрестился. — Не дай Бог. Главное — не начать блажить. Провидцы все блажат. Вон их сколько на паперти бывает на пасху. Тот же Василий Блаженный… Говорят, победу над Казанью предсказал и рождение первенца царского день в день.
Почему я сказал, что тысяча пятьсот шестьдесят четвёртый год, до которого осталось четыре года, будет тяжёлым? — сам себя спросил и ответил. — Да потому, что царь российский начнёт гнобить бояр, да ломать через колено князей родов древних. Черкесы понаедут, ногаи, татары…
И тут я «вспомнил всё»! Вспомнил, кто я, откуда, и как попал в это тело. И сколько мне тогда было лет. Тогда, мать его, когда я попал в новорождённое тело! Мне тогда было сорок восемь лет, когда я умер в две тысячи двадцать четвёртом году. От осознания такого «попадалова» у меня даже голова перестала болеть и куда-то исчезла тошнота.
— О, бля! — сказал я и сел, свесив свои мальчишеские ноги с сундука.
Всё встало на свои места. Понятно теперь откуда у меня: и мои знания иностранных языков, и мои познания в бухгалтерии, и мои навыки и знания рукопашного и сабельного боя, и некоторое знание истории.
Я вспомнил, что в конце жизни был главным врачом одной из больниц Москвы, а до этого неплохим хирургом. Однако в две тысячи первом году при проведении операции у меня, когда я, ковыряясь в бедренной кости бойца, получившего ранение крупнокалиберной пулей, пытался удалить её осколки, сломался скальпель, маленький кусочек которого отлетел и попал в левый глаз.
Глаз спаси не удалось, и мне пришлось завязать с хирургией и переучиваться на администратора, закончив не только медицинский лечебный, но и экономический факультеты. Это, если говорить про латынь и бухгалтерию. Греческий я изучил в это же время, увлёкшись исторической реконструкцией и, собственно, историей. Было у меня начиная с две тысячи одиннадцатого такое увлечение.
У людей появились деньги, которые надо было куда-то девать. У некоторых людей появились очень большие деньги, и дорогое хобби — историческая реконструкция. Вот и тратили они 'честно заработанные на театральные представления.
Заказывали у кузнецов-умельцев похожие на натуральные щиты, мечи, сабли и доспехи для себя и своих, менее обеспеченных друзей и приятелей. Наряжались, как артисты и статисты и имитировали сражения, что называлось таинственным словом «историческая реконструкция».
Веси — деревни и сёла.
Стряпчий — от слова стряпать, т.е. работать.