Если Аня и впрямь распознаёт любую ложь, то сейчас она понимает, что именно услышала.
— С вами?.. С вами всё хорошо?
— Да.
Нет.
— Прости, что напугал тебя, — говорю я всё ещё отчуждённым голосом. — Я не хотел. Ещё раз прости. И называй меня называй меня просто Александром и на «ты», эта официальность ни к чему, — добавляю я, попытавшись слабо улыбнуться.
Аня кивает, но её страх по-прежнему чувствуется. Он витает в воздухе, как и то, что я испытал пару секунд назад. Забытое вернулось ко мне, я и подумать не мог, что всё происходит так. Почему-то мне казалось, что люди не замечают сердцебиение, не слышат его. Я же слышал. А может, это люди не вслушиваются? Или не хотят слышать?
— Сегодня у тебя посвящение, — между тем произношу я, не смотря на Аню. Не решаюсь взглянуть на неё ещё раз, так как знаю, что увижу на её лице ужас, недоверие и опасение. — Я… Можешь подождать меня здесь? Мне надо… В крепость. Кое-какие дела, и… В общем, я скоро вернусь.
— Тебе точно не нужна помощь?
От её доброты и бескорыстия хочется рассмеяться в голос. Похоже, я её недооценил. Не каждый может, испытывая страх и ничуть не скрывая его, предложить помощь тому, кто, собственно, этот ужас и внушает.
— Нет. Но спасибо.
С этими словами я резко разворачиваюсь к ней спиной и быстрыми шагами направляюсь в крепость патруля, практически ничего не различая перед собой. Кажется, кто-то окликает меня, я даже не оборачиваюсь и не останавливаюсь хотя бы на долю секунды. Каждый звук ощущается назойливым шумом. Серые стены сливаются в невзрачное пятно, воздуха я не чувствую, хотя знаю, что дышу. При удушении ощущения другие: горло сдавливают сильные тиски. Сейчас же я ничего не испытываю. В голове туманно, а внутри…
Холодно.
Тихо.
Пусто.
Снова.
Врываюсь в небольшую комнату, наверняка являющеюся кабинетом для хранения отчётов. С криком опрокидываю что-то огромное, с грохотом летящее вниз. Хватаюсь за голову, сжимая волосы до колющей боли, стискиваю зубы, сдерживая новый порыв крика, бьющийся в горле подобно дикому зверю, сорвавшемуся с цепи. Почему? Почему оно не бьётся? Почему оно забилось на короткие мгновения, а затем снова остановилось? Почему тишина, холод и пустота вернулись? Почему они снова сковывают меня?!
Сжимаю палец левой руки, вертя его из стороны в сторону. Немного оттопыриваю его, выкручиваю до заветного хруста. Острая боль быстро пронзает руку, помогая отвлечься от недавнего. Ломаю второй палец таким же образом. И третий.
Достаю из пояса кинжал. И провожу лезвием себе по горлу.
***
— Какой же ты идиот всё-таки, — говорит Велимир, осуждающе цокая языком. — А если бы кто-то другой вошёл и увидел тебя? Александр, не все такие живучие, как ты, при виде трупа многие могут и сами мертвецами стать.
В ответ на его упрёки я молчу, поднимая опрокинутый шкаф на место. На полу валяются бесполезные и скомканные отчёты о патрулях. Если бы знал, что их так много и убирать их придётся мне, сто раз бы подумал, прежде чем вымещать свою злость на этом злосчастном шкафе.
Велимир, оттирая кинжал от крови, бурчит себе под нос что-то ещё, явно ругая меня за глупость и безрассудство. Не знаю, сколько времени я провёл мёртвым без сознания с перерезанным горлом, но посвящение в стражи Ордена ещё не началось. Хотя Аня уже могла забеспокоиться о том, что меня долго нет.
— Вот ты мне объясни, а то вас молодых хрен поймёшь, — ворчит Велимир. — Какого фига ты это делаешь? Это же бессмысленно!
— Всё имеет смысл. — Я закидываю свитки на верхнюю полку и как следует приминаю их, чтобы впихнуть ещё. — Я и не жду понимания, Велимир. Просто… Это уже невозможно. Это не жизнь.
— Не жизнь, значит, — задумчиво произносит он, а после вздыхает: — А о жизнях других ты подумал? Что, если однажды твоё желание исполнится, попадёшь ты в Навь17, убив себя? Ты не подумал, каково будет тем, кто знает тебя? Каково будет Ру, Данияру, Луизе, Есению, другим стражам? Или мне, к примеру!
Застываю с мятыми отчётами в руках, а после оборачиваюсь к главнокомандующему. Тот не смотрит на меня, всё ещё протирая лезвие тканью, которое и так уже блестит. Велимир намеренно скрывает глаза, опустив их.
— Я… — Запинаюсь, понимая, что Тузов прав. — Прости.
— Да чего уж там, — буркает он немного дрогнувшим голосом.
Слёзы он скрывает плохо, уж я-то знаю. Старик неуклюже их вытирает, несколько раз шмыгнув носом.
— Я тебя напугал, — понимаю я, садясь напротив него. Бесполезные отчёты подождут, к тому же пол для них более подходящее место, чем деревянный шкаф.
— Конечно, напугал, дубина ты этакая! А если бы и вправду ты того?!
— Велимир…
— Не велимиркай мне тут! Знаю я тебя. Скажешь, что всё понял, а потом опять найду тебя с выкрученными руками и дырявым пузом! Александр, зачем ты это делаешь? Всё равно же не выходит.
— Вот именно, — обрываю главнокомандующего прежде, чем тот выдаст ещё одну тираду о неразумности и безнадёжности всей идеи. — Не выходит. А я хочу, чтобы вышло. Хочу, чтобы это закончилось.
— Но почему? Ты же живёшь, как все.
— У всех бьётся сердце, Велимир. Все что-то чувствуют. Я же… Такое про меня сложно сказать. Возможно, я что-то и чувствую. Но ощущение, что я просто внушаю себе это, вселяю в себя чувства, которых попросту нет, с каждым днём только крепнет. Это ненормально, чтобы кто-то продолжал ходить по земле после своей смерти. Мой срок подошёл ещё тогда, шесть лет назад. А мёртвые должны оставаться мёртвыми, а не как я.
Велимир лишь качает головой. Как я и говорил, понимания я не жду. Дело это бесполезное. Словами подобное нельзя объяснить, а никто, кроме самого меня, проблем с небьющимся сердцем не испытывает.
— Тогда пообещай мне кое-что. И постарайся выполнить обещание.
— Ты меня знаешь. Я всегда держу слово.
— Ты прекратишь попытки покончить с собой до тех пор, пока в Навь не отойду я. И не спорь со мной, сынок! — добавляет Тузов сурово, заметив, как я уже собираюсь возразить. — Задержись в этом мире чуть подольше меня.
С Велимиром Тузовым я познакомился шесть лет назад, когда был неопытным мальчишкой, в котором кипели злость на весь мир за его несправедливость, разочарование в том, что раньше вызывало лишь восхищение, и невыносимая ненависть, зудящая под самым сердцем от одних лишь мыслей о том, что я узнал и что потерял из-за этих знаний. Та ненависть была особенной, бурлящей в груди и разрастающейся с каждым мигом, которым она царствовала. Эта ненависть не ушла, и, наверное, это единственное чувство, в истинности которого я не сомневаюсь по сей день.
Тогда я только-только попал в особый легион, но под командованием Богдана Рылого. Всем воспитанникам поручают индивидуальные миссии, и я был не исключением. Но если обычно задания касались низшей нечисти, то мне досталась высшая.
Мне поручили справиться с гнездом упырей.
Гнездо оказалось небольшим, тварей было всего семь. Но в четырнадцать лет справиться с таким количеством нечисти невозможно, это верная смерть. Крови я потерял много. Слишком много, чтобы остаться в живых в тот самый момент, когда я вбил осиновый кол последнему упырю, едва дыша, еле стоя на ногах и ничего не соображая. Жизнь ускользала у меня из рук, её мгновения стремительно заканчивались, и лишь осознание этого звенело в голове, когда я упал прямо в гнезде, не в силах вернуться в штаб. Кровь вытекала из многочисленных ран, во рту её тоже было достаточно. Последние секунды замедлились, давая вспомнить всю жизнь. Но вспоминал я лишь одного человека и понимал, что тот получил желаемое: мою смерть. Дальше глаза сами закрылись, и весь проклятый мир пропал.
В тот момент я впервые умер.
Но ненадолго.
Меня нашёл Велимир. Тот был совершенно один и направлялся в штаб кадетов особого легиона, так как у него была назначена встреча с главнокомандующим Рыловым. Он счёл меня мёртвым, ибо моё сердце не билось, а засохшей крови было достаточно. Раны затянулись, не оставив даже шрамов, но Велимир в силу возраста и плохого зрения этого не заметил. Как он позже сказал, Тузов не хотел хоронить меня в Нечистом лесу, потому как боялся, что мой срок не подошёл. Он хотел сжечь моё тело, как и поступают в Ордене со всеми умершими стражниками. Велимир собирался устроить прощальные похороны со мной в штабе, поэтому взял меня с собой. Какое же было его удивление, когда я, очнувшись и увидев, что скачу на одной лошади со старым хрычом, начал брыкаться и пытаться соскочить с коня, думая, что меня похитил работорговец.
Тузов чуть не убил меня в прямом смысле этого слова, так как решил, что я уже превратился в нечисть, и пытался меня поджечь. Я же хотел сбежать от чокнутого деда, и у меня почти получилось, но после неудавшейся смерти я заметно ослаб и потерял сознание, так и не убежав далеко. В следующий раз я очнулся связанным, острое лезвие меча упиралось в горло.
— Кто или что ты? — спросил тогда Велимир.