Но одну вещь я поняла сразу же, как Есений схватил меня за руку.
Он нуждается в помощи.
И почему-то именно в моей.
Глава седьмая. Пустые могилы
Александр
— Есений, я ценю твою заботу, но моя поездка крайне личная, — как можно мягче говорю я, глядя на то, как страж, сидя верхом, с особым интересом разглядывает уздечку, словно видит её впервые в жизни.
Кажется, Есений не слышит меня, ибо говорю я ему одно и то же уже несколько раз подряд. Он даже глаза на меня не поднимает, гораздо больше его волнует грива кобылы: не спутаны ли волосы и как они лежат. С другой стороны, глупо ждать какой-либо реакции от Есения: невозможно понять, когда он слушает, а когда нет. И слушает ли вообще.
Наплевав на всё, я дёргаю за поводья, веля Одуванчику трогаться, и моему примеру следует Есений, тут же обративший на меня взгляд светло-голубых глаз.
Вздыхаю, мысленно бранясь и медленно теряя терпение.
— Я поеду один, — говорю я чуть ли не сквозь сжатые зубы от раздражения. — Ты же оставайся в Ордене. Или найди Ру, отправляйтесь вместе на задание.
Как только Аня и Данияр уехали, я мигом отправился в свой кабинет, чтобы написать жалобу на стража, который грязно приставал к девушке. Всё это время Есений был со мной: тихо стоял тенью, глядя пустым взглядом то в пол, то на меня, то в стену, то на свои руки, то на мою коллекцию выпивки. Он будто пытался от чего-то отвлечься, вечно перемещая собственное внимание. Иногда он теребил концы рукавов кафтана и поправлял их, если они задирались. После того, как я закончил с жалобой, я подкинул письмо в дверную щель кабинета капитана Емельянова, вернулся снова в свой, быстро собрал дорожную сумку, схватил её и двинулся обратно к конюшням. Есений молча пошёл за мной.
Уже на улице, увидев полигон, я только обратил внимание на Есения. Он и раньше мог ходить вслед за кем-то, чем очень пугал Ру и раздражал Луизу. Меня же это настораживало, но я не подавал виду, что что-то не так.
Но сегодняшний случай иной. В этом деле мне не нужна никакая компания. Даже редко говорящего Есения.
— Нам придётся долго скакать, — пытаюсь я отговорить стража от совместной поездки и упоминаю для этого неудобства, что придётся терпеть. — Остановок будет мало. И еду я взял только для лошадей. Точнее, только для своего коня.
Есений даже не моргает. И под напором его взгляда я сдаюсь, поняв, что только теряю время:
— Ладно. Поехали.
— Дай земляники, — неожиданно произносит Есений, стоит мне отвернуться от него.
Я даже замираю на миг. Голос Есения звучит тише и слабее по сравнению с теми словами, что я в последний раз слышал от него. А это было около часа назад.
Смотрю на стража краем глаза: светлые волосы в беспорядке, под глазами синие круги, щёки впали, уголки сжатых в тонкую линию губ опущены. Иногда мне кажется, что кожа Есения бледнее, чем у меня — мёртвого человека. Но сердце стража с причудами бьётся, это я проверял не раз.
— Будет тебе земляника, — отвечаю я, сглатывая ком, подкативший к горлу. — Как раз июль, в лесу её полно.
Почему-то после моих слов печаль только сильней окутывает Есения.
***
Первую остановку мы делаем, когда уже переваливает за полдень, а до Соколинска остаётся ехать ещё несколько часов. Как раз к закату должны подъехать к городу.
Спрыгиваю с Одуванчика и раскрываю дорожную сумку, доставая припасённую для лошадей еду. К сожалению, взял я только для своего жеребца, поэтому ему придётся поделиться лакомством с лошадью Есения. Пока скакуны грызут сухари и даже решаются вкусить траву, что растёт вблизи дороги, я подсаживаюсь к Есению, мирно устроившемуся на стволе упавшего дерева. Рядом растёт куст земляники, и я срываю пару алых ягод.
— Есений.
Он срывает травинку и оборачивает её вокруг запястья. Молча протягиваю ему землянику. Есений реагирует не сразу: сначала пытается обернуть травинку так, чтобы та не соскальзывала с руки, а затем, когда она всё же падает на землю, страж уставляется на крупные ягоды, покоящиеся в моей ладони. Есений берёт только одну, внимательно её разглядывает, точно это заморское украшение, а не сладкая земляника. Слегка надавливает на алый плод, выдавливая сочный сок, чьи капли стекают по ладони Есения. На красные потёки, что остаются у него на руке, Есений смотрит с нескрываемым ужасом, и я уже подумываю выхватить ягоду у него из рук, надеясь, что это его успокоит.
Но Есений не даёт мне этого сделать. Он сжимает пальцы посильнее, и земляника лопается, а весь её сок оказывается на Есении: попало и на кафтан, и ему на лицо. Страж приоткрывает рот, и его нижняя губа подрагивает, а руки трясутся.
— Есений? — обеспокоенно спрашиваю я, бросая другие ягоды на землю.
Грязной рукой он хватается на голову, пачкая волосы земляничным соком. Он часто дышит, пальцы его второй руки сжимаются в кулак, на лице застывает немой ужас. Я ничего не успеваю предпринять, как Есений шепчет:
— По миру запоёт колыбельная тьмы мертвецов.
После чего он убирает руку от головы и неуклюже трёт глаза. Из его слов я мало что понял, но спрашивать бесполезно: ответа всё равно не последует. А вопросов у меня много. Что такое колыбельная тьмы мертвецов? Как она запоёт? И когда?
— Есений, — зову я, хватая стража за ладони и осторожно отлепляя их от его лица. — Есений, пожалуйста, посмотри на меня, — когда голубые глаза действительно одаривают меня долгим взглядом, я почему-то ощущаю себя крайне уязвимым. — Послушай, я хочу помочь тебе, но как — знать не знаю. И мне нужно кое-что выяснить, чтобы это понять. А сделать это можно только с твоей помощью. Так помоги мне, чтобы я разобрался со всем этим и помог тебе. Сожми руки, если ты услышал и понял меня, — костяшки пальцев Есения впираются в мои ладони. — Замечательно. Сделай то же самое, если согласен со мной.
Я знаю, что Есений не может отвечать даже обычным кивком или мотанием головой. Выяснил я это в первую нашу встречу, когда собирал свой новый отряд. Поэтому и решил проверить, может ли он отвечать с помощью других движений.
Сначала страж медлит, раздумывает, как лучше ему поступить. Я же не тороплю его и не давлю, терпеливо ожидая. Конечно, он уже мог дать ответ своим бездействием, но мне всё же хочется верить в лучшее.
И его ладони сжимаются в кулаки.
— Тебе нужна помощь? — уточняю я и получаю положительный ответ. — Я могу тебе помочь? — ничего не происходит. — Я бессилен? — кулаки сжимаются. — Ты нуждаешься именно в моей помощи? — снова согласие. — Ты знаешь, что нужно сделать, чтобы тебе помочь? — Есений ничего не делает. — Ты знаешь того, кто может тебе помочь? — страж отводит глаза, а его руки не двигаются. — Ты знаешь, что происходит с тобой? Почему ты так говоришь? — Есений отвечает согласием, и я отпускаю его вспотевшие ладони.
Я только больше запутался в этом деле. Есению нужна моя помощь, но при этом я ничем не могу ему помочь. Спрашивается, в чём он нуждается? В моём бессилии, в котором я вновь тону, не зная, как выбраться из этой пучины?
Есений отворачивается и поднимается, идя к лошадям и немного покачиваясь, точно от головокружения. Он ласково гладит свою кобылу по лбу, а Одуванчик, будто бы захотев, чтобы и ему уделили немного внимания, тыкается мордой в плечо стража. Есений поворачивается к жеребцу и выдавливает что-то наподобие улыбки: уголки его рта слегка дёргается вверх и замирают.
Впервые вижу, чтобы Есений улыбался.
Как и то, чтобы Одуванчик позволял чесать себя за ухом.
***
Маме всегда нравилось ночное небо больше, чем дневное. Когда я спросил, почему, она тепло улыбнулась, взяла меня за руку и повела ночью к морю, а после сказала посмотреть на небо, что отражалось в шумящих волнах. Я всё сделал так, как она и просила, но ничего не увидел. Небо в тот день было совершенно обычным: тёмно-синим, бескрайним, с редкими крапинками звёзд. Когда я прямо заявил об этом маме, она по-доброму рассмеялась и сказала, что всё перечисленное мною ей в небе и нравится, потому как напоминает мои глаза.
Она любила во мне всё. Я же ненавижу в себе каждую внешнюю черту, что досталась мне не от матери.
Вот и сейчас небо чистое и тёмно-синее. Мама бы точно не спала, сидела бы у окна и любовалась мелкой россыпью звёзд. Я бы подошёл к ней сзади, тихонько спросил, почему она не спит, а после бы взял одеяло, накрыл её спину и уселся рядом. Мне нравилось проводить ночь вот так, вместе с мамой: сидеть на кухне, болтать обо всём на свете, смотреть на небо. В то время моё сердце билось, и я чувствовал себя по-настоящему живым.
Как же мне этого не хватает.
Как только мы проходим через главные ворота Соколинска, я улавливаю знакомый и родной запах моря: солёный, прохладный и свободный. Меня тут же одолевают воспоминания о тех годах, что я счастливо жил в городе, даже не подозревая, что через несколько лет его настигнет страшная беда в лице Сирин. То было беззаботное детство, сменившееся мраком взросления.
— А ну стоять! — страж, охраняющий вход на кладбище, при звуке наших шагов очухивается ото сна и мигом выпрямляет спину. — Кто идёт?
— То же самое у нечисти будешь спрашивать? — бесцветным тоном говорю я, выгнув бровь.
— Да как ты смеешь дерзить стражнику Ор… — Страж осекается, замечая значок капитана, приколотый к моему кафтану. Я одариваю его хмурым взглядом, без слов веля дать мне и Есению пройти. — К-капитан, п-простите, не узнал…