Дорогу до нужных могил я знаю. Стражей хоронят крайне редко, их тела всегда сжигают, чтобы борец с нечистью сам не стал тварью, в сражении с которой и отдал жизнь. Поэтому голубцы18 стражей отличаются от остальных: на них всегда выцарапан солнечный крест. Но четыре могилы, которые стоят в ряд и рядом с которыми я опускаюсь на колени, абсолютно пусты.
Мне не позволили похоронить погибших товарищей. Я даже не видел, как сжигают их тела, потому как на меня одели кандалы и посадили под замок до суда. Когда же меня оправдали и освободили, я лично воздвигнул голубцы на кладбище Соколинска и вырыл могилы. Я бы сделал это в родных поселениях друзей, но все они были родом из деревень, а там никому нет дела до охраны кладбищ. Да и не везде эти кладбища есть. А пустые могилы притягивают к себе нечисть, поэтому я решил не рисковать и не навлекать беду.
— Давно не виделись, ребята, — произношу я скрипящим голосом. Сглатываю ком и продолжаю: — Простите, что опоздал. Возникли некоторые дела… Не важнее встречи с вами, но ничего сделать я не смог. Снова.
Сжимаю подол кафтана, пытаясь справиться с тем, что происходит внутри. На самом деле там холодно. Тихо. Пусто. И больно до безумного крика. Перед глазами вмиг всплывают картины прошлого, что нахлынули на меня ещё когда я вошёл в родной город. Такие же яркие. Такие же сильные. Такие же болезненные.
Я вижу лицо каждого товарища. Чувствую их горячую кровь на своих руках. Слышу, как они пытаются дозваться до меня, верят, что мне ещё можно помочь, хотя сами нуждаются в большей помощи. Наши мечи скрещиваются. До сих пор помню те бесчисленные лязги, от которых сыпались искры.
Помню, как мои руки, сжимающие меч, ловко им орудовали, пробивая каждую защиту, что ставили мои друзья. Помню, как они умоляли меня, помню каждое их слово. Помню, как они кричали моё имя, веря, что я их слышу и в следующую секунду брошу меч.
Я их слышал. Но меч не опустил.
Помню, как сопротивлялся. Как кричал внутри, когда кровь моих друзей оказывалась на мне. Как бился с оковами, что сдерживали меня, когда я оказался среди трупов своих товарищей.
Я был слабее тех чар, что пленили меня. Не мог их разорвать, как бы того ни хотел. И как бы я не желал обратного, моя рука летела вверх, лезвие взмывало в воздух, и земля в очередной раз впитывала в себя чужую кровь. Сколько было пролито на неё за все века — неизвестно. Знаю только, что в тот день она пропиталась кровью четырёх безвинных людей.
И кровью одной твари, что сгубила более тысячи людей.
Я бы хотел, чтобы ко всей этой крови добавилась ещё одна: моя. Но это невозможно.
— Два года прошло, — между тем произношу я. — Любой бы смирился. Вы бы точно сказали мне отпустить всё это, — горько усмехаюсь. — Но я не могу. И не хочу. Я не позволю себе этого сделать. И простите меня. Если бы не я, вы бы ещё столько прожили, столько бы всего увидели.
Не знаю, подошёл ли срок моих друзей в тот день. Я стараюсь как можно меньше об этом думать. С одной стороны, если они должны были умереть в тот момент, когда моим разумом управляла Сирин, то значит, им было суждено пасть от моей руки. А от этого осознания не становится легче. С другой — если их срок не подошёл, то они могли жить ещё десяток лет или больше. А от этих мыслей только хуже.
Оглядываю могилы друзей: голубцы немного покосились, деревянные крыши покрылись трещинами, а кресты поржавели. По сравнению с другими захоронениями, могилы моих друзей могут показаться нелепыми, грязными и неопрятными. Я редко бываю в родном городе, и не всегда удаётся проведать друзей. А больше ухаживать за их могилами некому.
Могилы — некая привилегия для знатных господ, богатых бояр и влиятельных людей. Конечно, обычные люди могут похоронить своих близких, но земля, отведённая на кладбище, для них слишком дорога. Поэтому бедняки нередко устанавливают голубцы рядом со своими домами или вовсе закапывают тела в лесу, как-либо помечая места захоронений. Знать же может позволить приобрести себе место на кладбище задолго до смерти. Многие куски земли пустуют как раз по этой причине: они принадлежат ещё живым людям.
От богато расписанных голубцов, принадлежащих знатным семьям, становится не по себе. Захоронения обильно украшены золотом, а крыши изрезаны в искусных витиеватых узорах. Невозможно сказать, какая из могил выглядит вычурней и пышней. Лишь складывается впечатление, что люди зачем-то борются между собой, пытаясь выяснить, чьё захоронение богаче, пестрее и краше. Каждый хочет как-то выделиться среди других. Даже если речь идёт о кладбище, где все в равной степени закопаны в землю.
Четыре могилы стражей среди остальных кажутся мне уголком простоты и естественности. Голубцы я вырезал сам, крепил к земле собственными руками, рыл могилы самостоятельно, а затем опускал в землю вещи, что были дороги моим друзьям, и вновь закапывал, бережливо притаптывая землю.
— Я кое-что вам принёс, — говорю я после затянувшегося молчания, повисшего в воздухе угнетающим облаком. — Вацлав, — я поворачиваюсь к первому голубцу — самому широкому и высокому. Таким же был Вацлав: крепким, сильным и бесстрашным. Ничто не могло его сломить и заставить сдаться. Но всё же его взгляд потух, когда я рассёк грудь Вацлава мечом. — Что бы я не принёс тебе, ты всё равно будешь этому рад, — губы сами дёргаются в слабой, но искренней улыбке. — Но я-то знаю, чему ты будешь рад больше всего, — открываю дорожную сумку и достаю небольшой тряпичный свёрток. Развернув его, я кладу круглый пряник у могилы Вацлава. — Прости, больше принести не смог. Кухарка и так чуть меня не прибила, когда я один стащил. Еле убежал от неё.
С Вацлавом мы частенько проворачивали такое. Он был старше, мудрее и опытнее меня и относился ко мне не как к командиру отряда, а как к младшему брату, постоянно прикрывая мне спину и поучая. Для него я был ребёнком, рвущемся вперёд, а не капитаном, заботящемся о безопасности всего отряда. Пусть в еде я не нуждаюсь, но вместе с Вацлавом нередко бегал на кухню и воровал вкусности. Нам влетало от кухарок, даже Велимир делал предупреждения, грозясь отправить на север за такие выходки, но мы продолжали. А едой делились либо с остальным отрядом, либо с другими стражами, либо с юными кадетами, которые уставали от тренировок настолько, что даже не доходили до столовой.
— Истислав, — следующий голубец чуть пониже и тоньше, узоры на нём получились самыми ровными и чёткими, а углы заострённые, — мне не хватает твоей музыки. Сколько не слышал музыкантов на ярмарках или в тавернах, тебя никто не превзошёл, — подле земли я кладу деревянную свирель. — Я её сам сделал, специально для тебя. Безусловно, я не мастер в этом деле, но звук не так уж плох, как мне показалось, когда я её вырезал. Уверен, в твоих руках она заиграет удивительной мелодией.
Истислав прославился в Ордене как заядлый пьяница и неисправимый разгильдяй, увиливающий от дел всеми возможными способами, что порой доходили до нелепости. И всё это оказалось лишь сплетнями. Когда меня назначили капитаном и вручили под командование четырёх стражей, Истислав встретил меня с пустой бутылкой кваса в руке, задорным настроением и песней, чьи слова было сложно разобрать из-за пьяного состояния стража. На заданиях же он действовал иначе: серьёзно, вдумчиво, чётко, быстро и сосредоточено. Даже умудрялся завести разговор во время боя, поддержать беседу, обсудить каждую тему, что только приходила ему на ум, и остаться при этом невредимым и в хорошем расположении духа.
— Жаль, что я её не услышу. Но, пожалуйста, спой свою мелодию Злате. Так и знал, что стоило вам рассказать о ваших взаимных чувствах, — третий голубец выглядит более лёгким и изысканным, но вместе с тем проще, чем остальные. Он тесно прилегает к могиле Истислава. — Злата… Я долго думал, что тебе привезти. А потом вспомнил о твоей бесконечной любви к чтению, особенно к стихам, — я кладу рядом с голубцом Златы сложенный пополам пергамент. — Знаю, ты велела мне бросить это дело, пока я в конец не оскорбил великое искусство поэзии. Но всё мне хочется верить, что в этом стихотворении ты найдёшь что-то сносное.
Я не поладил со Златой с первой же нашей встречи, так как мы состояли в одном особом легионе под руководством Велимира Тузова. Злата везде была первой: и в боях, и в молитвах, и в фехтовании. Она не видела перед собой преград, а если те и были, то она безжалостно их ломала. Когда мы познакомились, Злату за минуту уложила меня на лопатки и вывихнула мне руку. Позже, когда я стал капитаном, она была готова удавить меня на месте. Злата делала для Ордена то же, что и я, даже больше. Но повышение в звании она не получила. Злата оспаривала многие мои решения, но всё равно подчинялась. Лишь спустя время мы нашли общий язык. Я пообещал, что сделаю всё, лишь бы она продвинулась по службе. Но не успел.
Мало кто понимал, что между Истиславом и Златой. В один момент они могли горячо спорить, чуть ли не вгрызаясь в глотки друг друга, а уже в следующий миг один из них был готов убить каждого, кто только тронет второго. Их страсть была неоспоримой, но непостоянной: она зажигалась точно по щелчку пальцев, подобно огню, чей жар тянется до самых небес. В их глазах читалось многое, но ничего из этого они так и не осмелились сказать друг другу.
— Ратмир, — обращаюсь я к младшему товарищу. Его голубец ниже всех. — Месяц назад я виделся с твоими родными. С ними всё хорошо, твой дед помогает бабушке по хозяйству. Никогда не видел, чтобы люди настолько трепетно относились друг к другу даже спустя столько лет. Неудивительно, что ты вырос таким. Тебе я привёз два подарка. Один из них просила передать твоя бабушка, — вытаскиваю из сумки два белых платка с разной вышивкой. На одном узор ровный, красивый, ярко-синий с серебром; другая же вышивка корявая и несуразная, и даже непонятно, что изображено: то ли птица, то ли безногий конь. — Думаю, понятно, какая сделана мной, — бережно кладу вышивки у могилы Ратмира.
Несмотря на то, что Ратмир был моим ровесником, для меня он был неопытным ребёнком, делящим мир на чёрное и белое. Он даже не догадывался, что могут быть и другие цвета. Ратмир подчинялся мне беспрекословно, выполнял каждое поручение безупречно, ожидая похвалы. Я был его примером для подражания, Ратмир всегда был на моей стороне, даже если я сам осознавал, что неправ. Он ко всем относился со странной, ничем необоснованной любовью. Ратмир считал, что её заслуживает каждый, никакие причины попросту не нужны. Он даже к нечисти относился по-особенному: всякий раз, убивая тварей, Ратмир молился и святым, и богам о покое душ, что некогда были нечистью.
— Простите, что не проведал ваших родных, — обращаюсь я к Вацлаву, Истиславу и Злате. — Я отсылаю им деньги, но знаю, что этого недостаточно. Простите, что не могу сделать большее.
Не знаю, какое это уже извинение. Кажется, я должен попросить прощение за всё. Особенно за то, что всё ещё хожу по земле Великомира, когда кровь моих друзей пролилась на неё.
Когда с меня сняли все обвинения, я лично навестил родных каждого товарища и рассказал всё так, как оно было. Я стоял на коленях перед их родителями, любимыми, братьями, сёстрами, дедушками и бабушками и попросту говорил. Не молил о прощении, потому что знал, что не заслуживаю его. Я ждал кары от них, был готов к проклятиям и яростной ненависти, знал, что заслуживаю расправы и мести. Мне хотелось самому пустить себе кровь, но я держался, понимая, что это удовольствие принадлежит тем, кто по моей вине потерял дорогих людей.
Но все мои ожидания не оправдались, а оказались только хуже. Никто не кричал на меня, не велел уйти, не кидался с кулаками, желая придушить. Все говорили, что моей вины здесь нет. Родители Истислава и вовсе обняли, как своего сына. Родные Златы уверяли, что не держат зла. Мать Вацлава назвала меня благородным человеком. А бабушка Ратмира прониклась ко мне жалостью.
Почему-то они не видели во мне убийцу своих детей. Поначалу я подумал, что они странные люди. А потом понял, что добрые.
Я множество раз видел, что с людьми делает скорбь. Некоторых она душила, других топила в их же слезах, третьих заставляла срывать голос в беспомощном крике. Кого-то скорбь ломала до неузнаваемости, а иногда и вовсе толкала на самоубийство, раздробив все чувства скорбящего в пыль. Со мной же скорбь поступила иначе.
Мне сухо.
Как бы я не хотел, чтобы внутри вспыхивали взрывы чувств при одном лишь взгляде на захоронения моих друзей, этого не происходит. Внутри сухо. Холодно. Тихо. И пусто. Может, какие-либо чувства были во мне, но они засохли, покрылись трещинами, а затем сломались на ломкие куски и рассыпались в пепел, сгинув раз и навсегда.
Кое-как встаю, чуть покачиваясь. Ноги затекли и налились тяжестью. Еле переставляю ими, направляясь к следующей могиле. Захоронение находится в самом конце кладбища, где много свободных мест. Что-либо другое мне дать отказались, так как не позволял статус погибшей.
Могила тоже пустует. Тела нет, так как его тоже сожгли вместе с другими погибшими. Уж слишком был велик риск большого количества смертников, никто и не разбирался, кто кому и кем приходится.
— Привет, мам, — шепчу я, опускаясь рядом с высоким, ровным и крепким голубцом, чья крыша украшена волнистыми узорами. Хотелось оставить хоть какую-то частичку моря, чей шум она считала лучшей музыкой. — Сегодня небо, которое ты любишь, — зачем-то говорю я, попросту не желая молчать. — Я… Мне тебя не хватает, матушка. И… — все слова, что я хотел сказать, разом вылетают из головы. Горло сжимается, в ушах поднимается гул, а перед глазами плывут тёмные круги, даже захоронение не разглядеть. На этот раз мне не сухо.
Мне страшно.
Рука машинально касается рукояти кинжала, вытаскивая короткий клинок. Сверкающее лезвие прижимается к левой стороне груди, чуть смещается вправо, и кончик направлен туда, где должно биться сердце. Пусть его ритм давно стих, но оно всё же есть. Надавливаю, готовясь погрузиться в знакомую тьму, как чьи-то руки меня останавливают.
— Есений?.. — отрешённым взглядом я смотрю на стража, который сжимает мои ладони в своих и осторожно отводит кинжал от моей груди. Опускаю взгляд вниз, с ужасом осознавая, что я только что чуть не натворил.
Я не только чуть не нарушил обещание, данное Велимиру, но и собирался убить себя на могиле матери.
Кинжал с глухим стуком выпадает у меня из дрожащих рук. По щекам стекает что-то горячее и колючее, больно щиплющее кожу и глаза. Ничего не говоря, Есений подаётся вперёд, обнимая меня за плечи и прижимая к себе, пока я трясусь и немигающим взглядом смотрю лишь в одну точку: на могилу своей матери.
— Я ужасный сын… — выдавливаю я сквозь дрожь.
Возможно, мне показалось, но Есений слегка мотает головой и обнимает меня крепче.
Глава восьмая. Работа стража
Аня
— Мне это не нравится, — шёпотом говорю я, глядя на кровавое пятно, что темнеет на крепком стволе дерева.
— Такое никому не понравится, — соглашается Данияр и опускает взгляд вниз, куда я смотреть отказываюсь, потому как уже видела, что там.
Обезглавленное тело. Отрубленная голова, валяющаяся в нескольких футах. И очень много крови.