— Да, — неуверенно киваю я, а после резко сбрасываю его руку со своего плеча. — Извини. Мне нужно… Мне нужно идти.
Пробираюсь сквозь толпу стражей, не особо понимая, куда иду. Меня ведут ноги, им дорога известна. В голове стучат слова царя, точно молот — по наковальне. Во рту пересыхает, из горла рвётся крик. Кажется, кто-то яро зовёт меня и бежит следом. Не оборачиваюсь, не хочу никого видеть и слушать! Хочу уйти, хочу остаться один, хочу кричать, выть, проклинать, ненавидеть! Хочу вновь вонзить нож поглубже в грудь, чтобы болью заглушить другую…
Раскрываю дверь, ведущую в мой кабинет, а после распахиваю ещё одну — в спальню. Оказавшись в тёмных стенах, запираю дверь на заслонку, и скатываюсь вниз, сев на пол и обхватив голову руками. Спина воет так, будто ожог снова раскаляется. Слишком жарко. Дрожащими руками расстёгиваю мелкие пуговицы кафтана, сбрасываю его, после чего стремительно снимаю рубаху, оставшись в одних штанах и сапогах. Поворачиваюсь спиной к зеркалу, краем глаза смотря на отражение.
Ожог, оставшийся после раскалённого меча, алеет на бледной коже ровным кругом. Спина тогда горела чудовищной болью, пока лезвие скользило по коже. В то время я кричал так, что даже охрип. В воздухе витал запах горящей плоти. А ещё торжество царя, что оставил мне этот шрам шесть лет назад.
Я же лишил его левого глаза, кинув молнию, когда он отрубил моей матери пальцы.
— Ненавижу, — шепчу я, разворачиваясь к зеркалу лицом. В отражении я вижу не себя. — Ненавижу, — повторяю я, ударяя по зеркальной поверхности, разбивая её на мелкие кусочки. — Ненавижу! — в каждом осколке, в котором я только отражаюсь, вижу лишь его.
Того, кого никогда не назову тем, кем он является для меня на самом деле.
Для меня он лишь царь, погубивший тысячи жизней.
Лишь царь, отобравший у меня всё.
Лишь царь, отправивший меня в этот проклятый Орден.
Лишь царь, желавший меня убить.
Но не отец.
Глава десятая. Собрание и кадет
Александр
— Прошу извинить меня за опоздание, — непринуждённым тоном говорю я, растворяя двери главного зала, и уверенным шагом вхожу под удивлённые взгляды стражей.
— Капитан Демидов, — нарушает воцарившееся молчание царь, встречая меня холодной улыбкой. — Рад, что ты к нам присоединился. Мы только начали, поэтому важного ты не пропустил.
Я занимаю место рядом с Тузовым, который, кажется, еле держится, чтобы не прикончить меня на месте за безрассудство. Стоящие рядом со мной стражи, едва слышно перешёптываются, и суть их обсуждений доходит до меня лишь тогда, когда Велимир тихо спрашивает, практически не раскрывая рта:
— Ты выпил перед собранием?
— Для храбрости, — невинным шёпотом говорю я.
Так и знал, что половину кваса следовало оставить на потом. Теперь же от меня разит хмелем за версту, и выглядит так, будто я явился на собрание, где меня уже и не ждали, пьяным. Лучшего появления и придумать нельзя.
— Как я погляжу, Орден не может похвастаться многочисленностью последователей, — царь возвращается к собранию. — Стражей становится всё меньше и меньше с каждым годом: одни гибнут, другие оставляют службу в силу возраста и потерянных конечностей, третьи и вовсе бегут.
— Дезертиров и десятка не насчитается, — перебивает его Велимир замечанием. — Стражи добровольно уходят, так как понимают, что не выдерживают службу.
— И чем это отличается от позорного трусливого бегства? — царь только усмехается. — Добровольный уход только показывает некоторым стражам, что их трусость не понесёт за собой кару.
— Получается, трусость — это желание сохранить собственную жизнь? — уточняю я.
— Это желание оставить свою родину на растерзание. Чем меньше служащих, тем слабее силы Ордена. Главнокомандующий Богдан Рылов любезно предоставил мне список добровольно ушедших стражей. За последний год их около двадцати. И я даже не говорю о кадетах, что покинули отборочные, даже не дожидаясь их начала, — единственный глаз пронзительно-синего цвета уставляется на меня. — А если учитывать и тех, кто прошёл испытание, но сбежал до посвящения, то Орден потерял двадцать семь стражей, пригодных к борьбе.
Я едва не смеюсь:
— Пригодных к борьбе? Всемилостивейший государь, во время отборочных я лишь открыл правду перед излишне самоуверенными юнцами. Не моя вина, что они неожиданно поумнели и выбрали путь, где можно прожить несколько десятков более-менее счастливых лет. И даже если бы их мозги не встали на место, половина из них откинулась бы ещё на первом задании, просто не сумев справиться со страхом. Другой половине бы повезло больше: они бы сдохли на второй задании из-за того же страха. Поэтому Орден ничего не потерял. Давая возможность добровольно покинуть Орден, мы делаем то, чем и занимаются стражи на протяжении ста лет: спасаем жизни.
— В обмен на жизни других людей, капитан. Нечисти всё больше, стражей — меньше. Стражников попросту не хватает на задания, не все получают необходимую помощь. И насколько мне известно, стражей отправляют на задания в парах. Иногда даже целый отряд занимается одним делом.
— Отправлять стражей в одиночку — слишком рискованно, — говорит один из генералов, чью фамилию я не помню.
— Именно, — соглашается Тузов. — Мы не можем рисковать стражами, поэтому и делим их на группы, чтобы в случае чего они смогли выстоять. Это необходимая мера, Всемилостивейший государь.
— Необходимой мерой является и наказание дезертиров.
— Они не дезертиры… — начинает было Велимир, но его бесцеремонно прерывает Рылов:
— На посвящение стражи приносят клятву верности Ордену. Покидая же службу из-за страха, они только порочат честь святых.
Многие согласно кивают и встают на сторону царя и главнокомандующего Рылого. В их словах есть доля правды, но всё же они упускают одну важную деталь: служение в Ордене добровольно. Клятва действительно даётся, и она крайне важна, но в случае ухода из службы она не нарушается, а лишь заканчивается.
— Нужно начинать с малого, Велимир, — мягко говорит царь, пытаясь донести свою правду до главнокомандующего. — Кара не будет крайне жестокой, но она покажет стражам важность их избранного пути.
— Прекрасный вариант. Страх перед нечистью по сравнению с тем ужасом, что начнут испытывать стражи перед людьми, превратится в сущий пустяк, — замечаю я.
Взгляды всех присутствующих одновременно обращаются в мою сторону.
— Ты верно мыслишь, капитан, — подмечает царь. — Всё же люди, сражающийся с нечистью, гораздо опаснее самой нечисти. Кстати о ней, — говорит он, точно вспоминает о чём-то важном и неотложном. — Солнце теперь не вредит тварям, а значит, нужно усилить патрули. И это ещё один довод, чтобы избавиться от дезертирства.
Теперь уже большинство стражей верят, что служащие, решившие всё же сохранить свою жизнь, — это дезертиры, а не обычные люди, которым, как и всем, свойственен страх. Те же, кто всё же против, предусмотрительно помалкивает, поняв, что уже всё решено. Один лишь Велимир пытается вставить слово, но все его попытки тонут в шуме, состоящем из предложений для наказаний.
Идея царя пришла многим по душе: теперь стражи увидели в страхе не врага, а союзника, с чьей помощью можно управлять другими служащими.
— Поведение нечисти изменилось с того странного случая, произведшего с кадетами. Александр, — царь произносит моё имя так, точно пытается докопаться до самой сути меня, открыть каждую мою тайну и прочесть её, как раскрытый свиток, — помнится, твой отряд занимается этим. Как ведётся дело?
— Нацэ и Рудова не нашли никаких зацепок, — ровным тоном сообщаю я. — Пепел намекает на свору нечисти, причём чрезмерно свирепую.
— А что насчёт выжившей девушки? Она ведь в твоём отряде.
— Намекаете на её причастность?
— Вовсе нет. Но всё же я должен узнать, что из себя представляет эта девушка, — уже хочу ответить, но царь поворачивается в сторону главнокомандующего Зыбина, который, вероятней всего, всё это время думал лишь о том, когда это собрание уже закончится. — Всеволод, ты был её наставником. Что можешь сказать об Анне Алконостовой?
Царь произносит имя Ани так, будто говорит не о девушке, а о вещице, что принадлежит ему и находится в его власти. Точно так же он говорил в первую нашу встречу. Теперь же при обращении ко мне его тон иной: фальшивый, порой усмехающийся, вежливый, холодный и несущий явную угрозу. Его голос по-прежнему сладок и бархатен, но слова обладают пронзающей точностью. Вот и сейчас, говоря об Ане, царь словно бы подчёркивает, что её жизнь и судьба по мановению руки окажутся в его руках. Только Ани здесь нет, поэтому я быстро понимаю, что угроза предназначена для моих ушей.
— Она неуправляема, — говорит Зыбин, поглаживая пышные усы. — Постоянно ввязывалась в споры, не могла усидеть спокойно, вечно высказывала свои недовольства. Девка она дурная, вбила себе в голову много чуши. Считает себя сильнее и лучше каждого, думает, что достойна большего, чем ей дали. Неблагодарная она. Ещё и строила из себя не пойми что, требовала особого отношения…
— То есть обычного человеческого отношения, где девушку не считают усладой для глаз, хранительницей быта и трофеем для мужчины? Это то особое отношение, которое она требовала? Даже интересно, кто вас так обидел, — насмешливо вскидываю брови. — Но, главнокомандующий, в чём-то вы всё же, на удивление, правы. Она неуправляема. Упрямая настолько, что аж зубы сводит. И в этом её сила. У неё есть принципы, которые она не предаст даже под угрозой собственной смерти. Это многое говорит о ней, как и человеке, так и о страже, — ненадолго замолкаю, ожидая возможных возражений, но тишина затягивается, и я смело продолжаю: — И я ни за что не поверю, что она хоть как-то причастна к убийству кадетов.
— А кто, если не она?! — возмущённо вопрошает Зыбин таким тоном, точно его мнение единственное и не может быть оспорено. — Я эту девку знаю лет пять, и все года своего обучения она ненавидела парней, что так храбро пали!