В детстве Ру похитили работорговцы из Рутфура, продав его старому аристократу. По словам Ру, он стал ручным мальчиком, выполнял каждый каприз своего хозяина, терпел побои и наказания. В тринадцать лет ему удалось сбежать. Ру бежал до самого Великомира, не зная, как ему вернуться домой: денег на корабль у него не было, пробраться тайком на какое-либо судно было слишком рискованно. Уже в Великомире он повстречал стражей, которые и отправили его в кадетское училище.
Теперь же, глядя на потерянного Ру и торжествующего царя, я осознаю то, что было у меня прямо под носом. Вот почему царь знает о моём небьющемся сердце. Вот почему ему известно, что я убивал себя несколько раз. Вот почему он знает чуть ли не всю мою жизнь.
Всё это ему рассказал Ру. Мой лучший друг.
— Ты не сбежал, — медленным и опустошённым голосом произношу я, глядя лишь на Ру. — Тебя выкупили.
— Саша, я хотел рассказать, но…
— Не оправдывайся перед ним, Нацэ. Старик своё уже отжил, ему давно пора на покой, — встревает царь, для которого происходящее — спланированное представление, где каждой куклой руководит он. Мечислав подходит ко мне и опускается на одно колено, схватив мой подбородок и заставив смотреть лишь на него. Прикосновения у него остались теми же: до отвращения нежными и холодными. — Александр, — с неожиданной отеческой лаской произносит царь, заставив всё внутри сжаться. Такой тон точно не сулит ничего хорошего. — Я понимаю, для тебя всё это слишком неожиданно. Но ты обладаешь бескрайним могуществом. Ты способен разрушить Калинов мост55, уничтожить границы миров, создав совершенно новый мир. Счастливый мир, где никто не будет знать горя и боли. Я же признаю тебя своим сыном, сделаю тебя царевичем и своим наследником. Вместе со мной — со своим отцом — ты и создашь лучший мир для людей. Идеальный мир.
Где-то внутри плачет ребёнок, которому не хватает отеческой руки, но я быстро затыкаю его, давно уяснив, что я уже не тот мальчик, который нуждался в отце, его поддержке и любви. Я обошёлся без всего этого.
Продумываю красноречивый, длительный и обязательно едкий ответ, заключающий в себе всю ненависть, что я испытываю к царю. Но вместо этого выбираю более краткий, но не менее содержательный вариант:
— Иди нахрен.
Я бы ещё плюнул в него, но не успеваю: царь ударяет мне в челюсть, и щека мгновенно вспыхивает.
— У тебя будет ещё время подумать, — заверяет царь, вставая с колена и возвышаясь надо мной. — Уведи его в темницу, — велит он Ру.
— Что насчёт моей сестры? — осторожным шёпотом спрашивает Ру. — Вы… Вы обещали, что скажите, где Мирей…
Мирей? Имя традиционно для Талора, но Ру никогда не говорил, что у него есть сестра. Он рассказывал про родителей, про старейшину, про старших братьев, но не сестру.
Получается, Ру стал рабом царя ради сестры. Ради того, чтобы хотя бы узнать, где она сейчас.
— Раз ты такой нетерпеливый, Нацэ, — взгляд царя метается к неподвижно лежащему главнокомандующему, — прикончи Тузова и не только узнаешь, что с твоей сестрой, но и обретёшь свободу.
Ру вздрагивает, даже ослабляет хватку. Я же могу спокойно выбраться, ударить локтем стража и даже добраться до креста, лежащего на столе. Но почему-то я не шевелюсь.
— Ну же, — напоминает царь, заметив, что Ру медлит. — Последнее поручение, раб. И всё закончится.
— Ру, одумайся! — вмешиваюсь я, поднимая глаза на него. Ру же смотрит только на главнокомандующего, который постепенно начинает приходить в себя. — Ру, мы вместе найдём твою сестру! Только пожалуйста, не делай того, о чём потом пожалеешь!
— Я о многом жалею, — отрешённо отвечает он. — Я много лгал, Саша. Много лгал тебе, своему другу.
— Ты лгал ради семьи, Ру. Это многое меняет.
— Не в Талоре. Друзья — это вторая семья, не менее важная, чем кровная. Лжи и предательству нет места в семье. Это непростительно, потому что ложь отравляет душу, и та становится гнилой и отделяется от обеих семей, переставая быть им родной. Мою душу уже не исправить. Она прогнила. Я хуже бьётэ. Но, — он поворачивается к царю, — убийство испепеляет душу навеки. И если у меня что-то осталось от неё, я хочу это сохранить. Ради Мирей.
Ру отпускает меня, и я не медлю, как и он сам. Я кидаюсь к кресту, но царь оказывается быстрей, схватив оружие раньше меня. Я же берусь за кинжал, что до этого нанёс мне раны, которые уже затянулись. Ру, обратившись к святому, вскидывает руку верх, и на пальцах искрятся мелкие молнии, которые он запускает в царя.
И к моему удивлению, и к замешательству Ру, Мечислав ловко их ловит одной рукой, когда в другой сжимает мой крест.
— Святые отвечают любому, — напоминает он. — Главное, знать лишь нужные слова, — он вытягивает молнии до острых искрящихся всполохов.
Велимир тем временем полностью приходит в себя, кое-как поднявшись на ноги и держась за стену, чтобы не упасть. Его колени трясутся, спина сгорблена, изо рта вырывается одышка и хрип. Уголки губ царя приподнимаются вверх при виде столь очевидной жертвы.
— Нет! — кидаюсь вперёд, намереваясь сбить царя с ног. Но молнии предназначались не Велимиру, а мне: искрящийся заряд попадает прямо в грудь, проходя по всему телу. Я роняю кинжал, меня отбрасывает в сторону, спиной ударяюсь об шкаф, и бутылки, разбиваясь, падают на меня. Трясусь, лёжа среди осколков, что впились в кожу, и крови, смешавшейся с выпивкой. Ру опускается рядом со мной, взывая к Санкт-Ксении. Боль отступает вместе с дрожью и молниями, которые бились внутри. Слова застревают в горле, когда я пытаюсь сказать другу, чтобы тот плевал на меня и помог Велимиру.
Кое-как разлепляю глаза, но уже поздно.
— Нет… — и вместе с моим шёпотом кинжал, сжатый в руке царя, с мокрым хрустом вонзается в сердце Велимира и с лёгкостью поворачивается.
Он выглядит таким старым. Точно вся его усталость, обрамлённая годами и бесконечными делами, свалилась на него тяжким грузом. На его седую бороду льётся кровь, а тело, заваливаясь набок, с чудовищным грохотом падает на пол. Светло-голубые глаза закатываются, искры добра и заботы в них гаснут. С губ срывается что-то, похожее на последние слова: то ли на прощание, то ли на напутствие, то ли на что-либо ещё. Но в итоге оказывается сдавленным, полным предсмертного крика и боли хрипом. В груди, что больше никогда не поднимется, зияет кровоточащая дыра.
— Велимир… — зову я, чувствуя себя ребёнком, рыдающем навзрыд. Глупая надежда клубится внутри, горит нескончаемой пыткой, сжимает в мёртвых тисках, отказываясь признавать то, что у неё перед глазами. Где-то в глубине, сжигая всё на своём пути, поднимается крик.
Велимир Тузов погиб.
А вместе с этим что-то обрывается и во мне.
Глава двадцать пятая. Кукушка
Аня
Единственное, чего мне хочется прямо сейчас, так это как следует проблеваться после увиденного.
Ветер хлещет по лицу, лошади мчат так быстро, что я едва разбираю дорогу, просто следуя за Луизой. Во рту стоит привкус пепла и крови, а перед глазами — убитые стражи, чьи тела повалились на землю, глаза остекленели, а рты открылись в сдавленном и последнем стоне боли. Из их перерезанных глоток струилась кровь, переходящая в огромную багряную лужу, в которой я увидела своё отражение: перепуганная девчонка, стоящая столбом, пока её товарищей по службе убивала такая же стражница, как и она сама.
Луиза ничего не говорит с тех пор, как мы оседлали лошадей, пустившись в бегство. Я же в свою очередь тоже молчу, хотя куча вопросов ворошится в голове, из-за чего затылок гудит ноющей болью. Спрашивая себя, чем я только думала, когда выбрала довериться Луизе, понимаю, что, видимо, ничем.
Она убила стражей. Четырёх защитников простого люда. Быстро, ловко, без всякого промедления и единого сожаления. Она словно прикончила нечисть.
К горлу подступает тошнота. Голова кружится, мысли путаются, перед глазами мерещатся тёмные пятна.
— Я знаю, как это выглядит, — неожиданно произносит Луиза, и я чуть не валюсь от испуга со скачущей кобылы. — На деле всё иначе.
— На деле всё так же, как и выглядит! — накидываюсь я, не глядя на стражницу. Точнее, бывшую стражницу. Такую же бывшую, как и я. — Ты хладнокровно убила четверых стражников! Бессердечно лишила из жизни!
— Я всё объясню, когда остановимся. А теперь, пожалуйста, не сбавляй темп.
Будь я в другой ситуации, я бы отметила вежливый тон Луизы. Даже назвала бы это чудом, но сейчас мне не до этого. Внутри кипит гнев, и я не пытаюсь его сдержать:
— Ах вот оно как?! Тогда пришло время остановиться!
Пододвинув свою лошадь поближе к кобыле Луизе, я резко перехватываю её поводья, дёрнув на себя. Животное с испуганным ржанием встаёт на дыбы, пальцы Луизы соскальзывают, и она кубарем валится вниз. Я же поступила очень неосмотрительно, ибо теперь мне нужно успокоить обоих скакунов: моя лошадь перенимает испуг своего сородича. Луиза же тем временем поднимается на ноги, потирая ушибленный затылок.
— С дуба рухнула?! — вопит она, топнув ногой. — Я себе чуть шею не сломала!
— О, вот это тебя волнует! — понимающе киваю я, аккуратно ведя лошадь за поводья и сидя на своей. — В отличие от убитых тобой стражей!
— Я обещала всё рассказать, когда мы остановимся! — напоминает она, теряя терпение.
— Вот мы и остановились, — пожимаю я плечами, спрыгивая с кобылы.