Летящий в меня серп я замечаю лишь тогда, когда он вонзается мне в плечо, сбивая с ног. Тело пронзает чудовищная и неистовая боль. Она дробит кости до перетёртой пыли, вонзается в каждую часть моего тела тысячами клинками, пульсирует внутри, разрывая на части. Сердце судорожно стучит, шум в ушах перекрикивает мой вопль. Кажется, жизнь обрывается в один миг, возвращается ко мне и вновь заканчивается жгучей болью. И так по кругу.
Когтистая лапа вновь опускается мне на грудь, железные когти входят внутрь. И вместо того, чтобы пасть в темноту смерти, я вижу свою горящую деревню.
Земля содрогается от рёва. Поднимаю глаза: в небе, махая крыльями, летает огромный чёрно-золотой змей. Голова… Нет, три головы украшены острыми шипами, из всех пастей вырывается пламя, опускающееся на деревню и не щадящее ничего на своём пути. Жаркие языки поднимаются к небу, к своему хозяину, что кружит над уже сожжённой деревней, не прекращая извергать огонь. Пламенем вспыхивает всё, я едва различаю что-либо средь кроваво-оранжевых всполохов. Но лишь одно место ни огонь, ни змей не трогают.
Там стоят две фигуры, повёрнутые ко мне спиной. Одна из них высокая, мощная и сильная, явно мужская. За его спиной развевается плащ, чьи тени, из которых он создан, превращаются в перекошенные и жуткие человеческие лица. А рядом с мужчиной, держа его под руку, стоит стройная женщина, которая слегка поворачивается в мою сторону. Свет, исходящий от огня, помогает различить её лицо: прекрасное и бледное, дивное и убийственное. Глаза блестят непроглядной тьмой.
Морана.
Она была в ту ночь в моей деревне.
Она… Это сделала она.
Ушей касается пение богини, а перед глазами возникает летний лес. Дюжина кадетов смеются с глупой шутки, пока я, не имея при себе креста, пытаюсь отыскать мелкую нечисть. В воздухе появляется слабая вонь гнили и падали, я вздрагиваю от крика однокашника, когда тот, застыв, с ужасом указывает в глубь леса, откуда бежит целое скопление мертвяков. Твари мычат, вытягивают руки, набрасываются на кадетов, вгрызаясь им в плечи, вырывая им кишки и глаза. Я ничего не успеваю сделать, как мертвяк сбивает меня с ног одним ударом, а его гнилые зубы вонзаются в мой живот, потроша его.
Внутренности превращаются в кровавое месиво, которым и становятся мои однокашники, упав замертво. Среди деревьев вижу тонкую улыбающееся фигуру: чёрные волосы струятся по плечам, глаза, погрязшие во тьме, сверкают.
Морана.
Это была она.
Кричу, и мертвяки рассыпаются в пепел.
Кричу, и то же происходит с аспидом, чьи когти исчезают, а тело взрывается.
Кричу, не прекращая.
От боли, от бессилия, от несправедливости. Морана приходила за мной всё это время. И если я выживала, то другие гибли из-за её желания покончить со мной. Гибли невинные люди, умирали в мучительной агонии.
И всё из-за меня…
Кричу, не замечая, как обваливаются корявые и лысые деревья, как трещит земля, как ломаются нависшие кривые ветви, закрывающие небо. Кричу, а сердце внутри превращается в мелкие осколки, что сочатся кровью, и собирается воедино, но вновь рассыпается на острые куски, впиваясь внутрь острой болью. Кричу, наблюдая, как в трещины чёрной земли проникает моя кровь, бурля в них.
Мораны не видно. Замечаю лишь быструю вспышку, похожую на чернильную ворону, что взмывает вверх. От этого мой крик только усиливается, земля под ногами идёт рябью.
Кто-то опускается рядом со мной и обхватывает за плечи, крепко обняв. Не прекращая кричать, я даю волю горячим и ненавистным слезам. Болит всё: мышцы, кости, сердце, горло, голова. Всё разрывается на части, а моему крику нет конца.
Тот, кто обнимал меня, мягко отстраняется. Я вглядываюсь в его лицо: бледное и болезненное с тёмными кругами под светло-голубыми глазами. Губы сжаты в линию, белые волосы растрёпаны, а по впалым щекам стекают слёзы.
Нет, не слёзы.
Кровь.
— Есений… — выдыхаю я, прекратив кричать и падая в руки Проводника. Тот гладит меня по спине, ничего не говоря, а я теряю сознание.
Глава двадцать восьмая. Пение
Александр
— Какого лешего, котяра?!
— Я и сам гор-ры не люблю, — заявляет Баюн, не чувствуя какого-либо холода. — Но ты и слушать меня не стал! А я говор-рил: сил мало! Но зачем слушать Баюна, своя голова — только дур-рная — есть! — причитает он.
Кое-как поднимаюсь и оглядываюсь: вокруг снег и деревья, укрытые им. Падающие хлопья заметно ухудшают обзор, а ещё больно колют щёки. Ясен пень, Баюн перенёс меня в Морозные горы. От Ордена, конечно, далеко, но лютый холод значительно портит этот факт. Прорываюсь сквозь снег, идя вперёд, но тут же проваливаюсь в него по колено, а после и вовсе падаю лицом вниз.
— Н-ну всё, кошара! Т-ты у-у меня д-доигрался! — стуча зубами, грозно произношу я и оплёвываюсь от снега. — Я тебе усы в жопу затолкаю!
— Ага, когда выбер-решься, — беззаботно отвечает дух.
Да я заставлю его весь этот снег сожрать, как сам из него выберусь!
— Баюн, живо мне помоги!
— Вот любят людишки поор-рать на пустом месте.
Мощные лапы Баюна хрустят по снегу, а после поднимают меня, прижимая в косматому, но тёплому шерстяному пузу. Дух несёт меня ни к менее заснеженной земле, согревая толстыми и пушистыми лапами. Проклиная тех, кто додумался использовать для кафтанов такие лёгкие и продумываемые ткани, я кое-как шевелю окоченевшими конечностями, приводя их в норму.
Пока Баюн согревает меня своим теплом, я пытаюсь здраво оценить дерьмовую ситуацию, в которую попал, рассуждая вслух:
— В Орден возвращаться нельзя. От него и камня на камне не осталось.
— Мяу-у-у-у, и всё благодар-ря тебе, — вмешивается Баюн.
— В каком смысле? Хочешь сказать, крепость разрушил я?!
— О, умные мысли всё же посещают тебя, — язвительно фыркает кот. — А как, по-твоему, действует твоё пение, Соловушка?
«Соловей пением границы развеет» — мелькают в голове строчки предсказания.
— Пение… — тупо повторяю я, точно пытаюсь понять весь скрытый смысл этого слова. — Но я… Я просто молился. Наверное, даже по-настоящему.
Чего ни разу не делал до этого.
Всякий раз, обращаясь к святым, я требовал именно силы. Я не верил в мучеников, как Аня, практически никто в Ордене не обладает искренней верой, под чьим наставлением и должны служить стражи. В тот момент я потерял надежду. Ощутил бессилие и поступил так, как требовало нахлынувшее отчаяние. Попросил помощи.
Лишь помощи.
Не силы.
Но вспыхнула именно она.
Гляжу на свои руки, точно вижу их в первый раз. Такие же бледные, даже немного посиневшие от холода.
Неужели… Крепость разрушил я? Обычной молитвой?
Но у меня даже креста не было! Он выпал из рук, когда дым душил меня. А крест необходим, чтобы молитва сработала. Почему же… Почему же она сработала без него?