Перспектива: Кахваджи Кхандо, человек в гармонии с окружением
— А если её нет дома?
— А если она есть дома? — у Сехема явно был план. И делиться им он не собирался столь же явно.
— И всё-таки, — я решил, что я выясню, во что меня пытается втянуть этот блажной.
— Посмотрим, — комиссар пожал плечами.
— Ты что-то знаешь.
— Я знаю: в небе сегодня четыре солнца.
— Не придуривайся.
— Я не знаю ничего такого, чего не знал бы ты, господин городовой.
Я прикусил губу изнутри. Вкус крови помог собрать мысли в кучу. Мозги пудрит Тит, вот точно же пудрит, а сознаваться не хочет. И рукава закатал явно не просто так. Тем временем мы поднялись на второй этаж дома между Лампадкой, Большим Жопором и Кривизной.
— Ладно, а шланги тебе зачем? — я попробовал разведать с заднего захода.
— Во славу Астане, конечно же.
— Чему?
— Астане.
— Это что?
— Не что, а когда. И цыц, мы пришли. Говорить я буду.
Петли Айха так и не поменяла, хотя деньги я ей точно давал. Скрипит дверь, конкретно так скрипит.
— Хозяюшка, — говорит Сехем.
Плитка реагирует на незваных гостей как всегда — нервно.
— А, господин комиссар, здравствуйте-здравствуйте, доброго вам здоровьичка. А какими судьбами к нам? Вчерась ведь только видались-то, а вы уже снова. Нешто забыли чего?
Сехем медленно сокращает дистанцию и параллельно несёт какой-то вздор:
— Да я вот хотел вас про отварчики расспросить, с работой уже всё ясно, а вот отварчики у вас уж больно вкусно пахнут…
Айха подозрительно щурится, рот потихоньку открывается. Сехем говорит. Потом — всем телом делает резкий выпад вперёд. Ситуёвина становится совсем странной: руки Сехема внезапно отращивают по клинку. Клинки крест-накрест входят Плитке в шею. Она без единого звука оседает на землю. Сехем начинает колдовать — и, амхалам его на закуску, я не знаю процентов восемьдесят из того, что он накладывает на всё ещё живую Айху!
— Раствор. И шланг, — голос комиссара ровный, спокойный. Он показывает: всё под контролем, всё, щучьи потроха, по плану.
Я достаю баклагу из вещмешка. Руки дрожат. Я понимаю: если вдруг план Сехема включает принесение меня в жертву этому его Астане, я ничего не смогу с этим поделать.
— Живее, время — кровь, — комиссар выражает лёгкое раздражение.
Наверное, ему потребовалось меньше минуты, чтобы при помощи магии, ругани и меня соорудить какую-то странную конструкцию. Что-то вроде трубчатого воротника вокруг горла Айхи.
— Объясняю один раз, провафлишь инструктаж — разнесёт полрайона, — Сехем не пытается надавить голосом на страх, нет. Он просто перечисляет факты. Без выражения. — Ты — страхующий. Если вдруг я или Плитка начинаем бесогонить — ты даёшь мне лещей до тех пор, пока я не прихожу в сознание. Понял?
— Бесо… Что?
— Дёргаться в разные стороны, издавать страшные звуки, вонять или светиться. Понял?
— Да, понял, — я сглотнул.
— Второе: если я не прихожу в себя через полторы минуты реанимационных мероприятий — ты режешь меня. Понял?
— Как режу?
— Насмерть, как. Понял?
— Да.
— Пункт третий: если я не прихожу в себя через восемь часов и не начинаю при этом бесогонить — зовёшь Джин, она разберётся. Понял?
— Да.
— Пункт четвёртый: пока ты страхующий — ни шагу от меня. Если надо — в кастрюли справься. Или сквозь пол, он тут дырявый. Понял?
— Да.
— Пункт последний: меня — защищаешь. Я буду в глубоком отрубе и могу не среагировать нормально, поэтому защита на тебе. Понял?
— Да.
— Повтори всё.
— Если бесогонишь — давать лещей, если не помогает — резать. Лежишь восемь часов — звать Джин, от тебя не отходить… А это вообще как?
— Вот, молодец, — Сехем улыбнулся. — Поэтому обычно погружения делают втроём.
— Так как я Джин-то позову, если отходить нельзя?
— С гонцом, очевидно. Двадцать марок на это дело хватит?
— Вполне.
— И теперь пятый пункт.
— Защищать.
— Вот, молодца, Кхандо, соображаешь, когда хочешь. Ну, я пошёл, бывай.
Сехем собрал ещё три рунных контура, воткнул один из шлангов воротника Плитки себе в руку, которая под такое дело раздалась в стороны, закрыл глаза и лёг рядом с Айхой. Я по привычке потянулся к полке с настойками, но быстро себя одёрнул — пить при исполнении это одно, но на посту — совсем другое. Нельзя так. Время пошло.
Перспектива: слой 01
AL: Ну что же, я пойду с тобой.
IXC: Когда под небом вечер стихнет, как больной.
AL: Подключение.
IXC: Проверка подписи…
IXC: Право доступа подтверждено.
Перспектива: агент Дознаватель, локальный идентификатор «Bi-209»
Честно говоря, я успела забыть, что Комитет Информационной Безопасности вообще существует. Дикие искины не могут преодолеть нашу защиту со времён Пустых Ночей, демонам компьютерные сети любой архитектуры почему-то совершенно безынтересны, а люди… живут в лесу, молятся хаосу. Клинический случай, да. Технически, конечно, есть ещё плоды моей порочной юности, но они безвозвратно упороты. Так что чем до сегодняшнего дня занимались КИБеры — загадка, откровенно говоря. И тут входящий вызов:
— Госпожа секретарь.
— Комиссар Исикава.
— Зарегистрировано подозрительное подключение к сети Интерпола.
— Что именно не так?
— Подпись принадлежит мёртвому агенту.
— Кому?
— Альфонс Твардовский. Числится…
— Погибшим при атомном ударе по Джакарте в семьдесят первом.
— Да, верно. Что нам делать?
— Подключение не прерывать. Выслать мне дело Ала, пора его обновить.
— Он использует устаревшую версию протокола. В ней есть несколько дыр.
— Обеспечить в ручном режиме безопасность туннеля можете?
— Да.
— Так и сделайте.
— Что делать при повторных подключениях от Ала?
— Почему у нас вообще работает протокол тысячелетней давности?
— Обратная совместимость.
— Отрежьте поддержку всех протоколов, созданных до конца Войны. Ала в белый список, мне всё равно, какой фрактальный костыль там вырастет, его подключение должно работать.
— Принято. Это всё?
— С моей стороны да. С вашей?
— Аналогично.
Исикава отбился. Я откинула спинку кресла, переходя в полулежачее положение. Итак, мелкий взялся за старое. Как… ожидаемо. Наверное, стоило бы даже сказать «пошло», но данное слово не существует ни в одном из ныне существующих языков, а вменяемых славистов, кажется, осталось ровно двое, считая меня. Так или иначе, имеет смысл посмотреть, во что этот шкодник решил влезть. Едва ли у старых демонопоклонников из Семей хватит дури на прямое столкновение, но доводить до такого всё равно не стоит. А правки в деле подождут. В конце концов, я с самого начала знала, что этот идиот стриггерил охранные протоколы Талоса, поэтому его шансы умереть в точности равнялись нулю.
Перспектива: слой 01
KZ: Твою алую радость скрытно любя.
UNH: Он тёмною страстью губит тебя.
KZ: Зеркало IXC.
UNH: Устанавливаю соединение…
UNH: Вывожу поток IXC.
Клор, Батрацкая площадь. Картинка подёрнута характерной для воспоминаний пеленой: в фокусе всего три потока данных. Я сижу на чём-то тёплом и очень твёрдом. Голос сам собой зазывает шмыгающие вокруг человеческие тени «отведать самого вкусного, самого нажористого супца». Мысли крутятся вокруг ремонта пола дома. Доски опять подорожали, Арти зажимает поставку, а жильцы скоро на мостовой окажутся. Зрение присутствует, глаза донора воспоминаний здоровы, просто этому потоку не уделяется внимания. Слух в норме, ситуация аналогична. А вот с нюхом интереснее: поток практически вырожденный.
Ко мне подходит человек, в котором я по одежде опознаю вольнонаёмного. Под брезентовой курткой у него явно что-то есть. Взгляд бегающий, лицо подозрительно ничего не выражающее — явно хочет скрыть то, что принёс. «Канал бы ты отседа, мил человек», — думаю я, но вида не показываю: вдруг всё-таки он за супом, а не за приключениями?
— Мисочку сборной соляночки? — в принципе, сиропа в моём голосе достаточно, чтобы накормить голодающего. Наверное, даже не одного.
— Соляночка — это благотворно, весьма даже, — акцент с головой выдаёт очередного бывшего имперскоподданного. Им бы да поддать под зад, чтоб назад катились, да всё никак не выходит. — Почём брать изволите?
— Две слезиночки за мисочку, господин хороший.
— Давай две.
— Сдюжишь ли? Может, по одной сначала?
— И то правда.
Я ловлю две двумарочных монеты, привстаю над своим восседалищем и, не глядя под себя, накидываю в миску нечто, по цвету, вязкости и, скорее всего, питательности больше напоминающее сопли, чем нормальный суп. Типчик извлекает из недр куртки ложку и начинает быстро — явно старается не уловить ненароком вкус — закидываться дымящимся, горячим хрючевом. Доев, он возвращает миску, тщательно обсасывает ложку и говорит:
— Сказывают, вы комнаты сдаёте.
— Мест нет, — отбрёхиваюсь я. Ложь совершеннейшая: половина галерейки пустует, но вот с этим жуком знаться — нет уж.
— Да мне-то, собственно, и без надобности, просто у меня есть кой-чего, что может вам принести немного деньги.
— Брешешь и не краснеешь, мил человек, — я пытаюсь изображать безразличие и даже отворачиваюсь в сторону, но глаза сами собой косят на штуковину под курткой.
— Да вы только гляньте, с вас не убудет. Это ж такая вещь — целая ажно Вещь, я бы и эдак сказанул!
Я молчу и смотрю целым одним глазом в сторону. Типчик достаёт наконец нечто, что я-наблюдатель определяет как до боли знакомую помесь самогонного аппарата с освежителем воздуха. Если бы только я в молодости знала то, что знаю сейчас… Впрочем, в воспоминании таких характеристик не содержится, зато есть сильное чувство любопытства.
— И что это за ерундовина? — я-наблюдатель отмечает, что у меня-перспективы не получается нормально замаскировать интерес в скепсисе.
— Это, хозяюшка, самое редчайшее-наиредчайшее уральское изделие.
— Прям уральское? Точно же брешешь, — я презрительно фыркаю.
— Истинная правда, век солнца не видать!
— И зачем же это… изделие в хозяйстве нужно?
— А затем, что оно позволяет заваривать чай в одиночестве совсем даже как в приятной компании!
— Тьфу на тебя, придумаешь тоже, — я-перспектива чувствует досаду от потраченного времени, я-наблюдатель издаёт звуки неисправного дизеля, я-я жалею, что нельзя воспользоваться быстрой перемоткой времени.
— Сами убедитесь, хозяюшка, у меня все докýменты есть, вот…
Придурочный продаван тыкает мне в лицо какие-то бумажки, но есть небольшая проблема: я не умею читать.
— Ладно-ладно, — в конечном счёте я решаю, что чай — это товар даже более ходовой, чем еда, так что предмет для торга вполне достойный, — так почём берёшь-то?
— Всего один пятак — и эта замечательная приспособа ваша. Берите, не пожалеете.
Я быстро прикидываю, что семьсот двадцать марок, конечно, отобьются за пару недель, но у меня с собой столько попросту нет. Да и зачем отбивать покупку две недели, если можно неделю?
— Вот что ты за человек-то такой, — начинаю причитать я, — лезешь к честным женщинам с непотребствами всякими, так и дерёшь ещё целый пятак!
— Всего пятак, хозяюшка, я б попросил! За уральский механизм, между прочим!
— Уральский, как же, — я фыркаю. — Все ваши уральские механизмы клепают в Вильоле.
— И сколь ж, по-твоему, стоит такая полезнейшая в хозяйстве вещь?
— Четыре пирамиды и ни на нолик больше, — девяносто шесть марок, конечно, цена совершенно несерьёзная, но запас для торга должен быть заложен сразу.
— Окстись, хозяюшка! Это ж грабёж чистейший, я и милицию позвать могу!
— Зови. Посмотрим, что они о твоей машинке скажут. Сам знаешь, как Суван относится к торговле параллельками без его лицензии.
— Пять кубов. Ты эти деньги отобьёшь дня за три, а мне семью кормить нужно.
— Два куба. А ну как моему жильцу прищемит или ошпарит чего? Ты, что ль, за сохранение честного имени платить будешь?
— А, чтоб тебе вовек чая не видать! Пятьсот марок ровно.
— Я женщина приличная, и в моей молодости никаких этих ваших чаёв не было — и ничего, жили и хорошо жили! Не то, что сейчас. Триста пятьдесят.
— Да я ж только за растаможку в Инс-Минахе сотню отвалил! Смилуйся, не оставь деток без корки хлеба! Ещё двадцать пять уступить могу — но никак не больше.
— Рассказывай-рассказывай, мил человек, складно брешешь, да жёстко спать. Зачем тебе было в Инс-Минах из Вильола эту байду тащить? Четыреста — только потому, что очень я детей люблю. Дети — это хорошо.
— Четыреста пятьдесят. Ниже — только по себестоимости.
— Эх, что ж ты за упрямый, совсем как муж мой неслучившийся. Тоже бывало как упрётся — ну ни на волос не сдвинется. Я тогда молодая была, глупая, думала, что без мужа только к уважаемым господам идти, так что терпела. А потом он заладил: чаю да чаю ему, всё никак угомониться не мог, даже с кулаками бросался — уж до чего был горячий, шельмец, это ж видать нужно было…
— Ладно, четыреста так четыреста, — продаван тяжело вздохнул. — Нет у вас сердца, хозяюшка. Совсем нет.
— Или у тебя? — подколола его я, отсчитывая монеты. — Ежели я с такими расходами по миру пойду, все мои жильцы за мной пойдут — жить-то им, сиротинушкам, негде будет.
Мой мутный собеседник растворяется в толпе, что-то недовольно бормоча. Я кое-как распродаю остатки «солянки» до конца обеденного времени и, пылая нетерпением, лечу домой.
Дальше я-наблюдатель начал скакать по воспоминаниям, лишь мельком оценивая содержимое. Попытки разобраться со странным механизмом — без эффекта. Размышления о том, как поэффективней организовать аренду. Решение начать полевые испытания агрегата с Тоуро — его и не жалко, и искать в случае чего особо не будут. Да и потребность в чае у такого сыча всяко повышена. Харя Тоуро, высовывающаяся из лаза в его конуру.
— Доброго вечерку, отшельничек, — говорю я. — Принесла вот тебе чудо дивное, прямиком из Инс-Минаха выписывала. Уральская работа, так-то!
— Лишних денег нет, — буркает в ответ Сопля и норовит спрятаться назад, но я его останавливаю.
— Да я ж не продаю, а только на подержаться даю. Всего две пирамидки за день пользования, за вечер — так и вовсе одна.
— Не интересует.
— Да ты только посмотри какая штуковина! С ней можно чай заваривать как если бы у тебя сердцу милые друзья были!
— Тем более не интересует.
— И даже глазком не взглянешь? Я сегодня добрая, на один вечер могу и за так уступить.
— Ладно, давай уже.
Тоуро втягивается назад. Я-наблюдатель продолжает листать воспоминания. Вечер предвкушения: торговля чаем — это прибыльно. Утро злости: Тоуро свалил на работу сильно раньше обычного, не вернув машинку. Полдень скуки: нет ничего более унылого, чем приготовление и продажа «солянки», но когда жильцов толком нет, приходится крутиться как только возможно. Вечер ужаса: Сопля спалил дотла лапшичную Белогуса. Озарение и лихорадочные поиски чёртовой машинки в конуре Тоуро. Безрезультатно. Вот и верь после такого имперскоподданным… Эти подлецы бывшими не бывают.
Несколько дней аврального выноса вещей из — теперь уже бывшей — комнаты Тоуро. «Докýменты» отправляются в печь — просто от греха подальше. Остальное — под лестницу. Биржа своего не упустит. Хотя кто позарится на пять коробок с отборнейшим хламом… Но это ничего, всё растащат, всё, до последнего воспоминания о вещах. Уж в этом-то на биржевых положиться можно, с этим-то они никогда не подведут — дай только время. И как раз времени Безумная Джин решила не давать. Вот надо ж было Тоуро устроить гармидер аккурат в момент, когда там столовались Хо Орнаг с новым комиссаром.
Меня-наблюдателя забавляют попытки проследить за следственными действиями. Я-я присоединяюсь к нему: простодушие Айхи Плитки воистину головокружительно. И столь же прекрасна в своём высокоморальном лицемерии явка с доносом к Степному Волку. Я-наблюдатель несколько озадачен характеристикой про драуга. Я-я усмехаюсь: я всегда ему говорила, что он производит на людей очень сильное впечатление.
UNH: Сервер IXC разорвал соединение.
KZ: Конец сеанса.
Перспектива: агент Дознаватель, локальный идентификатор «Bi-209»
Я задумчиво простукиваю щёку. Вообще-то мне стоило обеспокоиться хотя бы тем, насколько точно Вселенная самовоспроизводится, если не вмешиваться в естественный ход вещей. Впору было бы уверовать, что боги действительно не играют в кости, но это далеко не единственное объяснение. По совокупности наблюдений выходит, что лучше всего реальность описывается аттракторной интерпретацией… какая же незадача. С другой стороны, это означает, что пришло время решительного вмешательства. Я вызываю клорского резидента:
— Агент Кронос.
— Госпожа секретарь.
— Нанести удар по Батрацкой Бирже. Разрушений от нашего оружия в соседних районах быть не должно. Использовать десять зарядов «Джинн». Выборочно по подтверждённым военным объектам.
— Принял к исполнению. Это всё?
— Да. Конец связи.
Ход сделан. Остаётся только ждать ответа врага. Отчего-то вспоминается моё «детство» в годы Второго Интербеллума. Точнее, последние минуты перед началом Четвёртой Мировой. И Семён Петрович, предупреждающий отца: «Нельзя вернуть выпущенного на свободу джинна в бутылку». Губ касается горькая усмешка. Ни один из богов не смиловался над нами тогда. Вероятно, потому, что последний сгорел в гамма-лучах ещё Второй Мировой.