Европейские поэты Возрождения - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 2
Но было и другое: придворные кавалеры Уайетт и Сарри, оба воины и поэты, к 30-м годам XVI века снова возвысили английскую литературу, деградировавшую после Чосера, и создали светскую поэзию в духе и на уровне Петрарки и Клемана Маро. Сарри к тому же оставил мастерской перевод двух песен из «Энеиды» Вергилия. Однако настоящее преобразование английской поэзии — и содержания ее, и метрики — было осуществлено Эдмундом Спенсером, органически соединившим в себе обогащенную национальную традицию и достижения континентальной европейской поэзии. Спенсер воспевал идеального человека, сочетающего рыцарскую доблесть с ренессансной жизнерадостностью и богатством чувств, в его поэзии влюбленность в красоту земного мира и стремление к земному счастью Сочетаются с моральной проповедью, в которой уже чувствуется влияние пуритан. В аллегорической поэме «Царица фей» Спенсер воспел королеву Елизавету и ее двор, соединив поэтику итальянской ренессансной поэмы с национальным, британским средневековым сюжетом и насытив повествование отголосками английских рыцарских романов. В двенадцати эклогах «Пастушеского календаря» он создал широкую картину английской жизни, затронув многие вопросы своего времени — о крестьянской доле, о лихоимстве духовенства, о преимуществах сельского жития перед шумным и греховным городским и о чистоте душ, присущей истым детям природы. Правда, за пастухами и пастушками Спенсера легко угадывались образованные придворные в крестьянских одеждах. Поэт изобразил самого себя в маске Колина Клаута — народного персонажа, действующего во многих его произведениях. И в этом есть глубокий и трагический смысл: Эдмунд Спенсер, знавший о бедствиях, обрушившихся на английскую деревню при Тюдорах, ценитель народного юмора и народной поэзии, все-таки не сумел выйти за пределы условного изображения английской действительности, которая предстает в его эклогах как антикизированный мир поселян и пастухов.
Во второй половине XVI века в Англии сложился кружок просвещенных дворян-гуманистов, наподобие французской «Плеяды», горделиво именовавшей себя «Ареопагом». Многие из участников кружка довольно враждебно относились к правлению Елизаветы. К ним был близок мореход и поэт Уолтер Рэли, резко порвавший с итальянской традицией в английской лирике; Рэли создал свою собственную поэтическую манеру, свою интонацию — задушевную, искреннюю, непосредственную. Отношения у Рэли и королевского правительства были явно натянутыми: при Елизавете он томился в тюрьме по пустяковому обвинению, которое было лишь предлогом. При ее наследнике короле Иакове I, выпустившем Рэли из тюрьмы, поэт был казнен в результате особенно гнусной провокации, в ходе которой погиб его единственный сын.
Опале подвергся и другой участник «Ареопага» — Филип Сидни, автор любовного романа, состоящего из цикла сонетов — «Астрофил и Стелла», а также романа «Аркадия», полного горьких раздумий о судьбах Европы. Ему принадлежит и «Защита поэзии», созданная не без влияния француза Дю Белле. От кого защищал поэзию Филип Сидни, снискавший себе смерть в одном из эпизодов Нидерландской революции? От нападок английской знати, презиравшей звание поэта и видевшей в нем нечто вроде шута. Поучая английских провинциалов уважению к званию поэта и к самой поэзии, Сидни вспоминает о великих эпических традициях, живущих в английском народе, требует — в противовес вкусам своего века — изучения не только античного, но и родного поэтического наследия. Так Сидни подходит к теме одного из сонетов Шекспира, в котором поэт горько сетует на то, что презираемая профессия актера ставит его в невыносимое положение перед любимой.
Зрелое английское Возрождение выдвинуло плодовитого поэта Майкла Дрейтона, который с успехом выступал почти во всех жанрах елизаветинской эпохи. В поэме, носящей ученое название «Полиальбион», он создал славословие Англии в форме своеобразной поэтической географии, показал пробуждение страны в ходе меняющего ее облик ренессансного переворота. Патриотический пафос, пронизывающий эту поэму, окрашивает и стихотворение «Азенкур», где поется слава английскому оружию. Любовная лирика Дрейтона выделяется своей искренней нотой на фоне классически условного выражения чувств у многих его современников. Среди них наиболее убежденным сторонником новых классицистических тенденций в английской литературе на рубеже XVI и XVII веков сделался Бен Джонсон, знаток античной культуры, крупнейший драматург и поэт конца английского Возрождения.
Особыми путями шло развитие Возрождения в странах Юго-Восточной Европы.
В Далмации, издавна втянутой в орбиту античной культуры, крупным центром гуманизма оказалась в XVI веке Рагуза-Дубровник, могучий приморский город-коммуна, напоминавший, по структуре и образу жизни, купеческие города-коммуны Италии и тесно связанный с Венецией. Важное стратегическое положение Дубровника на путях Средиземноморья сделало его участником широкого культурного обмена со многими странами Запада и Востока, взаимодействовавшими в этом регионе. В Дубровнике сложилась пестрая напряженная жизнь, дававшая богатый материал для поэзии. Эта поэзия развивалась на латинском и хорватском языках, причем классическая традиция органически сливалась с традицией самобытной местной литературы, тесно связанной с песенным народным творчеством. Труды нескольких поэтических направлений, соревновавшихся в Далмации, подготовили почву для появления целого ряда крупных поэтов-гуманистов, известных в свое время далеко за пределами Далмации, таких, как Марулич Држич.
На латинской основе развивалась ренессансная поэзия и в Польше XVI века, где в условиях выборной шляхетской монархии образовалось несколько местных центров культурной жизни, выращивавших свои поэтические школы. Но была и национальная гуманистическая традиция, завещанная таким гением, как Коперник. Эта национальная традиция нашла выражение в творчестве Яна Кохановского, не просто поднявшего польскую поэзию XVI века до общеевропейского уровня, но и создавшего в своих «Фрашках» глубоко оригинальную картину жизни Польши своего времени. Эти наброски, сделанные легким пером Кохановского, дополнил Шимон Шимонович в идиллии «Жницы», внеся в польскую поэзию ту народную тематику, которая повсеместно вторгается в европейское искусство эпохи Возрождения.
В литературе Венгрии, которая как раз в XVI веке переживает трагедию турецкого завоевания, ростки Возрождения были заглушены и вытоптаны. Но еще в начале столетия крестьянское восстание под знаменем Дьердя Дожа всколыхнуло страну и засвидетельствовало наличие в ней живых и активных сил. Это они помогли отстоять от вражеских полчищ те немногие венгерские земли, которые избежали турецкого ига и стали прибежищем национальной культуры. Воспитанная в школе латиноязычной литературы, молодая венгерская письменность влилась в общий поток европейского Возрождения прежде всего латинскими произведениями выдающегося гуманиста Борнемиссы. Но политические бури, через которые прошел венгерский народ в XVI веке, способствовали формированию поэзии на народном языке. И в значительной мере в ее традициях писал поэт-рыцарь Балинт Баллаши, гуманист на коне, погибший при защите от турок замка Эстергом. В его любовной поэзии и песенной лирике переплетаются приемы и мотивы ренессансной поэзии итальянцев и французов с образами и ритмами венгерских и славянских народных песен.
Филип Сидни в «Защите поэзии» рассказывает, как, исполняя поручение английской королевы, он побывал в замках венгерских феодалов и слушал во время пира местные героические песни. Не слыхал ли английский поэт и песен Балинта Баллаши, полных трагизма и национального своеобразия? В поэтической тоске и гайдуцкой удали этих песен уже порою чувствуется тот лирический синтез, который через века расцветет в поэзии Петефи.
Самый поздний вклад в европейскую поэзию Возрождения принадлежит поэтам Пиренейского полуострова; решительный поворот к новому мировоззрению и новой культуре произошел здесь только на рубеже XV и XVI веков, чему были свои причины. Прежде всего — затянувшаяся реконкиста, которая потребовала напряжения всех сил разъединенных и нередко враждовавших между собой братских народностей, населявших полуостров. Историческое развитие Испании протекало своеобразно. Королевская власть не имела прочной опоры в испанских городах, и хотя она поочередно сломила непокорную аристократию и городские коммуны, настоящего государственного и национального объединения не произошло: испанские короли владычествовали, опираясь лишь на силу оружия и церковную инквизицию. Открытие в конце XV века Америки и захват огромных ее областей с золотыми и серебряными рудниками на короткий срок привели к неслыханному обогащению Испании, а затем к падению золота в цене и катастрофическому обнищанию страны, где погоня за легкой наживой вытеснила заботу о развитии ремесла и землепашества. Испанская держава стала терять и свое политическое могущество, в конце XVI века от нее отпали Нидерланды, в 1588 году была разгромлена «Непобедимая армада» — испанский флот, посланный на завоевание Англии. Воцарилась реакция. Толпы нищих и бродяг потянулись по выжженным солнцем полям и дорогам страны, которая, сделавшись царством авантюристов и мародеров, во многом оставалась феодальной страной.
И, однако, в Испании расцвела блистательная ренессансная культура. Уже литература позднего средневековья была здесь богата и разнообразна. Арагонские, кастильские, андалусские традиции сливались в нечто новое, вбиравшее в себя и влияния Галисии с ее школой трубадуров, и Каталонии, и особенно Португалии, которая уже в XV веке начала бороться за новые морские пути и в целом обгоняла Испанию в области культурного развития. Тесные культурные связи с Испанией были усилены полувековым (1580–1640 гг.) подчинением Португалии испанской короне. Очень важным для литератур Иберийского полуострова было их многовековое соседство с литературами арабского мира. Через это соседство испанские поэты получили немало мотивов и образов, особенно заметных в романсах XV–XVI веков. С другой стороны, Испания в ту пору была тесно связана с Сицилийским королевством, с Венецией, держала гарнизоны и флоты во многих городах и гаванях Италии. В период своего формирования испанская ренессансная поэзия пережила сильнейшее и длительное влияние итальянской. (То же относится и к литературе Португалии.)
Первый шаг к новшествам, возвещенным итальянской и французской поэзией, сделал испанский поэт Хуан Боскан Альмогавер, выступивший сначала как переводчик Петрарки. Именно Петрарку выбрал Боскан образцом для реформы испанской поэзии.
На некоторое время школа Боскана оказалась ведущей. Но ей решительно возражали сторонники «старокастильской» школы, противопоставившие итальянской ориентации национальную традицию, опиравшиеся на опыт старшего поколения поэтов раннего испанского Возрождения, и прежде всего на Хорхе Манрике. Завязалась ожесточенная борьба направлений в лирике, завершившаяся победой талантливого поэта-рыцаря Гарсиласо ла Вега, в творчестве которого возобладали общеевропейские поэтические принципы Ренессанса, углубленные и обогащенные за счет обращения к испанской действительности. От Гарсиласо де ла Вега берет начало та линия испанской поэзии Возрождения, которая достигла высокого совершенства, вобрав в себя и традиции старых национальных поэтов, и эмоциональное богатство народного романса, и опыт античного стихосложения наряду античной образностью. При этом гуманистическое мировоззрение причудливо сплетается в испанской поэзии с элементами средневековой рыцарской идеологии. В силу исторических условий, сделавших Испанию в XVI веке опорой феодально-католической реакции, особое развитие получила религиозная лирика, отнюдь, однако, не замыкавшаяся в узком кругу клерикальных мотивов. Один из наиболее одаренных поэтов этого направления — Луис де Леон, который за вольный перевод библейской «Песни песней» был обвинен в еретичестве и брошен в тюрьму. Глубокая страстность и драматизм поэзии Луиса де Леона, отразившей духовный кризис, которым мучились многие испанские гуманисты XVI века, делают его стихи характерным и значительным памятником эпохи.
Всеобщее признание заслужил в конце XVI века поэт Эррера, автор большого количества пышных стихотворений в духе предклассицизма, над которыми возвышается его ода в честь победы над турками при Лепанто (1570 г.), уже предвосхищающая высокую патетику героической трагедии «Нумансия», написанной позднее Сервантесом.
Испанская лирика выдвинула ряд больших поэтов, выразивших чувство пробуждения формирующейся (но так и не сформировавшейся в полной мере) нации, мысли и чувства нового ренессансного человека — активного участника политической и светской жизни, страстного, просвещенного, жадного до жизни и чуткого к красоте. Это прежде всего Сервантес и Лопе де Вега, которых, при всех различиях, сближает простота и глубоко национальное своеобразие стихотворной манеры. Им противостоят «культеранисты» — лелеявшие прежде всего изощренную поэтическую форму, мастера витиеватого и темного изложения, за условностями которого скрывалось одиночество, чувство призрачности, охватывавшее многих испанцев, живших в те годы, когда за блестящим фасадом испанской монархии все откровеннее проглядывала жалкая и трагическая нищета.
Один из величайших литературных памятников XVI века — поэма «Араукана», созданная испанцем Алонсо де Эрсилья. К моменту выхода в свет этой поэмы уже много было написано о трагедии, разыгравшейся в Южной Америке, где испанские завоеватели пядь за пядью захватывали земли, веками принадлежавшие местным индейским народам, истребляя или порабощая их, разрушали великолепные памятники их культуры и насаждали свои бесчеловечные порядки, закладывая основу колониальной империи. Уже написана была грубоватая солдатская книга Берналя Диаса, сподвижника Кортеса, лично участвовавшего в разгроме древнего ацтекского царства и полудюжины других, более мелких индейских государств; уже существовала книга Лас-Kacaca, честного патера, пытавшегося защитить индейцев от зверства завоевателей и организовать подобие медленного приобщения их к «благам» европейской цивилизации. Эрсилья запечатлел трагедию колонизации Южной Америки в поэтическом произведении, подобных которому мировая литература не знала вплоть до поэм Пабло Неруды. Эрсилья был младшим офицером в испанской экспедиции, направленной против союза племен чилийских индейцев — Арауко, и сделался очевидцем варварских действий поработителей. Сюжет его поэмы основан на историческом факте; в ней рисуется восстание араукан, которые не только дали отпор испанцам, но и навязали им затяжную, тяжелую войну. Ища ответа на вопрос о причинах длительных неудач испанского отряда, гуманист и ученый Эрсилья приходит к выводу, что индейцы защищали свою свободу и что их борьба была справедливой. Поэт отдает должное личной храбрости своих соотечественников, братьев по религии и по оружию, но он полон восхищения мужеством, мудростью и человечностью индейцев, которые становятся истинными героями его поэмы (потому она и названа «Арауканой»), Пусть в поэме есть элементы условности и стилизации, пусть чилийские индейцы нередко выглядят в ней как древние греки, как троянцы, рассуждающие о спасении родного города; поразительно, что европеец, сын кровавой и жестокой эпохи первоначального капиталистического накопления, отдал дань уважения и сочувствия индейским народам, погибавшим в неравной борьбе с колонизаторами.
К лучшим образцам испанской ренессансной лирики близки сонеты великого португальского поэта Луиса Камоэнса, отмеченные высоким мастерством и страстным трагическим мироощущением. По новому для иберийской поэзии сложному психологизму и глубине мысли сонеты Камоэнса напоминают сонеты Шекспира.
В поэме «Лузиады» — литературном памятнике мирового значения — Камоэнс создал истинный эпос Ренессанса. Это произведение задумано как национальная героическая поэма в духе «Одиссеи» или «Энеиды», которая прославила бы португальцев — потомков легендарного Луза, лузитан (как называли их римляне). «Лузиада» повествует о морском походе одного из «великих капитанов» той эпохи, Васко да Гамы, проложившего путь в Ост-Индию вокруг южных берегов Африки, и о первом проникновении португальцев в эту страну. Небывало яркие описания чужой природы, то ласкового, то беспощадного моря со смерчами и бурями, сказочного Каликута и тропических островов, восточного базара, экзотических одежд и обычаев туземцев Камоэнс почерпнул из своих личных впечатлений: опальный придворный, потом каторжник, наемный солдат, он долго служил в португальских войсках, оперировавших за океаном, и делил ратные труды и опасности с простыми людьми своей страны. И хотя сюжет поэмы окружен мифологической рамкой и олимпийские боги участвуют в действии, как у Гомера, помогая или чиня препятствия Васко да Гаме и его храбрым спутникам (Венера — союзница славного португальца, а Вакх — его противник), страницы ее дышат жизненностью. Неразрывная связь с реальной действительностью, с народом, стоящим у парусов, весел и пушек и встречающим шквалы и копья своей грудью, сообщили поэме Камоэнса достоверность поэтического документа, бессмертие пережитого, чего не было ни у Ариосто, ни у Тассо, при всем блеске их поэтического гения. «Лузиада» — подлинное порождение эпохи великих географических открытий; в мировой литературе нет памятников, которые с такой силой зафиксировали бы ее дух.
Итак, от Данте до Бена Джонсона и Лопе де Вега, от зари до середины XVII века — вот пределы, в которые укладывается развитие культуры Возрождения и его поэзия.
Все последующие времена черпали из сокровищницы этой поэзии. К своим провозвестникам — поэтам XVI века восходит французский классицизм; Джон Мильтон — крупнейший английский поэт XVII столетия — опирался на многоязычное наследие ренессансной поэзии; немецкая литература XVII века, вырабатывая стойкость и мужество перед лицом испытаний Тридцатилетней войны, нашла поддержку в поэтическом наследии предыдущего столетия, а в конце века Гете и Шиллер обратились к эпохе Возрождения, создавая бунтарские титанические образы Карла Моора и Фауста. Когда Вольтер в середине XVIII века предпринял попытку оживления героического эпоса в поэме «Генриада», он в предисловии назвал Ариосто и Тассо, Камоэнса и Эрсилью как своих предшественников в этом жанре наряду с Гомером и Вергилием. Еще больше обязана шутливой эпической поэме итальянского Возрождения Вольтерова «Орлеанская девственница».
Романтики в любой литературе Западной Европы были продолжателями и учениками мастеров эпохи Возрождения. Ее полнокровное, человечное искусство служило образцом для многочисленных прогрессивных поэтов XX века. Художник социалистического реализма, Иоганнес Р. Бехер нашел нужным в свои исследования о современной литературе включить «Малое учение о сонете» — этюд, содержащий внимательный анализ шести языковых аспектов сонета: французского, немецкого, английского, итальянского, португальского и испанского.
Данте, Шекспир, Лопе де Вега, Сервантес, изданные на многих языках народов СССР, стали не просто нашими современниками, но и нашими соратниками. Как и картины художников Возрождения, драматургия, песни и стихи ренессансных поэтов вошли в культурный обиход советского человека.
Один из титанов Возрождения — Джордано Бруно — назвал свою книгу: «Диалог о героическом энтузиазме». Такое название очень точно определяет духовную атмосферу Возрождения, запечатленную в поэзии XIV — веков. Эта поэзия раскрыла красоту человека, богатство его внутренней жизни и неисчислимое разнообразно его ощущений, показала великолепие земного мира, провозгласила право человека на земное счастье. Литература Возрождения подняла призвание поэта до высокой миссии служения человечеству.
Колумб открыл пути к новому континенту. Континент чувств и мыслей, найденный поэтами Возрождения, был не меньшим открытием.
Р. Самарин
ИТАЛИЯ
ДАНТЕ АЛИГЬЕРИ[3]
«Вовек не искупить своей вины…»[4]Перевод Евг. Солоновича
Вовек не искупить своей виныМоим глазам: настолько низко палиОни, что Гаризендой пленены,Откуда взор охватывает дали,Не видели прекраснейшей жены,Прошедшей рядом (чтоб они пропали!),И я считаю — оба знать должны,Что сами путь погибельный избрали.А подвело мои глаза чутье,Которое настолько притупилось,Что не сказало им, куда глядеть.И принято решение мое:Коль скоро не сменю я гнев на милость,Я их убью, чтоб не глупили впредь.«О бог любви, ты видишь, эта дама…»[5]Перевод И. Голенищева-Кутузова
О бог любви, ты видишь, эта дамаТвою отвергла силу в злое время,А каждая тебе покорна дама.Но власть свою моя познала дама,В моем лице увидя отблеск светаТвоих глубин; жестокой стала дама.Людское сердце утеряла дама.В ней сердце хищника, дыханье хлада.Средь зимнего мне показалось хладаИ в летний жар, что предо мною — дама.Не женщина она — прекрасный камень,Изваянный рукой умелой камень.Я верен, постоянен, словно камень.Прекрасная меня пленила дама.Ты ударял о камень жесткий камень;Удары я сокрыл, — безмолвен камень.Я досаждал тебе давно, но времяНа сердце давит тяжелей, чем камень.И в этом мире неизвестен камень,Пленяющий таким обильем света,Великой славой солнечного света,Который победил бы Пьетру-камень,Чтоб не притягивала в царство хлада,Туда, где гибну я в объятьях хлада.Владыка, знаешь ли, что силой хладаВода в кристальный превратилась камень;Под ветром северным в сиянье хлада,Где самый воздух в элементы хладаПреображен, водою стала дамаКристальною по изволенье хлада.И от лица ее во власти хладаЗастынет кровь моя в любое время.Я чувствую, как убывает время,И жизнь стесняется в пределах хлада.От гибельного, рокового светаПомерк мой взор, почти лишенный света.В ней торжество ликующего света,Но сердце дамы под покровом хлада.В ее очах безлюбых сила света,Вся прелесть и краса земного света.Я вижу Пьетру в драгоценном камне,Я вижу только Пьетру в славе света.Никто очей пресладостного светаНе затемнит, столь несравненна дама.О, если б снизошла к страданьям дамаСредь темной ночи иль дневного света!О, пусть укажет для служенья время, —Лишь для любви пусть длится жизни время.И пусть Любовь, что предварила время,И чувственное ощущенье света,И звезд движенье, сократит мне времяСтрадания. Проникнуть в сердце времяНастало, чтоб изгнать дыханье хлада.Покой неведом мне, пусть длится время,Меня уничтожающее время.Коль будет так, увидит Пьетра-камень,Как скроет жизнь мою надгробный камень,Но Страшного суда настанет время,Восстав, увижу — есть ли в мире дамаСтоль беспощадная, как эта дама.В моем, канцона, скрыта сердце дама.Пусть для меня она застывший камень,Я пламенем предел наполнил хлада,Где каждый подчинен законам хлада,И новый облик создаю для света,Быстротекущее отвергну время.«Недолго мне слезами разразиться…»[6]Перевод Евг. Солоновича
Недолго мне слезами разразитьсяТеперь, когда на сердце — новый гнет,Но ты, о справедливости оплот,Всевышний, не позволь слезам пролиться:Пускай твоя суровая десницаУбийцу справедливости найдет,Которому потворствует деспот,[7]Что, ядом палача вспоив, стремитсяЗалить смертельным зельем белый свет;Молчит, объятый страхом, люд смиренный,Но ты, любви огонь, небесный свет,Вели восстать безвинно убиенной,[8]Подъемли правду, без которой нетИ быть не может мира во вселенной.ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА[9]
«В собранье песен, верных юной страсти…»[10]Перевод Евг. Солоновича
В собранье песен, верных юной страсти,Щемящий отзвук вздохов не угасС тех пор, как я ошибся в первый раз,Не ведая своей грядущей части.У тщетных грез и тщетных дум во власти,Неровно песнь моя звучит подчас,За что прошу не о прощенье вас,Влюбленные, а только об участье.Ведь то, что надо мной смеялся всяк,Не значило, что судьи слишком строги:Я вижу нынче сам, что был смешон.И за былую жажду тщетных благКазню теперь себя, поняв в итоге,Что радости мирские — краткий сон.«О вашей красоте в стихах молчу…»Перевод Евг. Солоновича
О вашей красоте в стихах молчу,И уповать не смею на прощенье,И, полагаясь на воображенье,Упущенное наверстать хочу.Но это мне, увы, не по плечу,Тут не поможет все мое уменье,И знает, что бессильно, вдохновенье,И я его напрасно горячу.Не раз преисполнялся я отваги,Но звуки из груди не вырывались.Кто я такой, чтоб взмыть в такую высь?Не раз перо я подносил к бумаге,Но и рука, и разум мой сдавалисьНа первом слове. И опять сдались.«Мгновенья счастья на подъем ленивы…»Перевод Вяч. Иванова
Мгновенья счастья на подъем ленивы,Когда зовет их алчный зов тоски;Но, чтоб уйти, мелькнув, — как тигр, легки.Я сны ловить устал. Надежды лживы.Скорей снега согреются, разливыМорей иссохнут, невод рыбакиВ горах закинут, — там, где две реки,Евфрат и Тигр, влачат свои извивыИз одного истока, Феб зайдет, —Чем я покой найду иль от врагини,С которой ковы на меня куетАмур, мой бог, дождуся благостыни.И мед скупой — устам, огонь полыниИзведавшим, — не сладок, поздний мед!«О благородный дух, наставник плоти…»[11]Перевод Евг. Солоновича
О благородный дух, наставник плоти,В которой пребыванье обрелаЗемная жизнь достойного синьора,Ты обладатель славного жезла,Бича заблудших, и тебе, в расчетеУвидеть Рим спасенным от позора, —Тебе реку, грядущего опора,Когда в других добра померкнул светИ не тревожит совесть укоризна.Чего ты ждешь, скажи, на что отчизнаНадеется, своих не чуя бед?Ужели силы нет,Чтоб разбудить лентяйку? Что есть духуЗа волосы бы я встряхнул старуху!Едва ли зов, тем паче одинокий,Ее поднимет, спящую такимТяжелым сном, что трудно добудиться.Но не случайно днесь рукам твоим,Способным этот сон прервать глубокий,Былая наша вверена столица.Не медли же: да вцепится десницаВ растрепанные косы сей жены,В грязи простертой, и заставит веждыОткрыть ее. К тебе мои надеждыСегодня, римский вождь, обращены;Коль Марсовы сыны[12]Исконной вновь должны плениться славойТо это будет под твоей державой.Остатки древних стен, благоговеньеВнушающие либо страх, когдаБылого вспоминаются картины,Гробницы, где сокрыты навсегдаОстанки тех, кого не надет забвенье,Какой бы срок ни минул с их кончины,И прошлых добродетелей руиныС надеждой ныне на тебя глядят.О верный долгу Брут, о Сципионы,Узнав, что в Риме новые законы,Вы станете блаженнее стократ.И думаю, что, радНежданным новостям, Фабриций скажет:«Мой славный Рим еще себя покажет».На небесах, за дольний мир в тревоге,Святые души, оболочку телВ земле оставя, заклинают нынеТебя раздорам положить предел,Из-за которых людям нет дорогиВ дома святых, и бывшие святыниБезлюдные стоят в земной пустыне,Разбойничий напоминая грот:Меж алтарей и статуй оголенныхВо храмах, для молений возведенных,Растет жестоким заговорам счет.Все днесь наоборот,И нет чтобы Творца восславить боем,Колокола зовут идти разбоем.Рыдающие женщины и дети,Народ — от молодых до стариков,Которым стало в этом мире дико,Монахи, бел иль черен их покров,Кричат тебе: «Лишь ты один на светеПомочь нам в силах. Заступись, владыко!»Несчастный люд от мала до великаУвечья обнажает пред тобой,Что Ганнибала[13] бы и то смягчили.Пожары дом господень охватили,Но если погасить очаг-другойРешительной рукой,Бесчестные погаснут притязанья,И бог твои благословит деянья.Орлы и змеи, волки и медведи[14]Подчас колонне мраморной вредятИ тем самим себе вредят немало.По их вине слезами застлан взглядИх матери[15], которая воззвалаК тебе, в твоей уверена победе.Тысячелетие, как в ней не сталоВеликих душ и пламенных сердец,Прославивших ее в былое время.О новое надменнейшее племя,Позорящее матери венец!Ты муж, и ты отец:Увы, не до нее отцу святому,Что предпочел чужой родному дому.[16]Как правило, высокие стремленьяНаходят злого недруга в судьбе,Привыкшей палки ставить нам в колеса,Но ныне, благосклонная к тебе,Она достойна моего прощенья,Хоть на меня всегда смотрела косо.Никто себе не задавал вопроса,Зачем она не любит открыватьПри жизни людям путь к бессмертной славе.Я верю, — благороднейшей державеТы встать поможешь на ноги опять,И смогут все сказать:«Другие ей во цвете лет служили,Он старую не уступил могиле».На Капитолии, канцона, встретишьТы рыцаря,[17] что повсеместно чтимЗа преданность свою великой цели.Ты молвишь: «Некто, знающий доселеТебя, синьор, лишь по делам твоим,Просил сказать,[18] что РимТебя сквозь слезы умоляет нынеСо всех семи холмов о благостыне».«Благословен день, месяц, лето, час…»Перевод Вяч. Иванова
Благословен день, месяц, лето, часИ миг, когда мой взор те очи встретил!Благословен тот край и дол тот светел,Где пленником я стал прекрасных глаз!Благословенна боль, что в первый разЯ ощутил, когда и не приметил,Как глубоко пронзен стрелой, что метилМне в сердце бог, тайком разящий нас!Благословенны жалобы и стоны,Какими оглашал я сон дубрав,Будя отзвучья именем Мадонны!Благословенны вы, что столько славСтяжали ей, певучие канцоны, —Дум золотых о ней, единой, сплав!«Кто плаванье избрал призваньем жизни…»Перевод Евг. Солоновича
Кто плаванье избрал призваньем жизниИ по волнам, коварно скрывшим рифы,Пустился в путь на крошечной скорлупке,Того и чудо не спасет от смерти,И лучше бы ему вернуться в гавань,Пока его рукам послушен парус.Дыханью сладостному этот парусДоверил я в начале новой жизни,Надеясь лучшую увидеть гавань.И что же? Он понес меня на рифы,И все-таки причина страшной смертиНе где-то кроется, а здесь, в скорлупке.Надолго запертый в слепой скорлупке,Я плыл, не поднимая глаз на парус,Что увлекал меня до срока к смерти.Однако тот, кто нас ведет по жизни,Предупредил меня про эти рифы,Дав — издали хотя бы — узреть гавань.Огни, что ночью призывают в гавань,Путь указуют судну и скорлупкеТуда, где штормы не страшны и рифы.Так я, подняв глаза на вздутый парус,Увидел небо — царство вечной жизни —И в первый раз не испугался смерти.Нет, я не тороплюсь навстречу смерти,Я засветло хочу увидеть гавань,Но, чтоб доплыть, боюсь — не хватит жизниК тому же трудно плыть в такой скорлупке,Когда дыханием наполнен парус —Тем самым, что несет меня на рифы.Когда бы смертью не грозили рифы,Я не искал бы утешенья в смерти,А повернул бы непокорный парусИ бросил якорь — сам бы выбрал гавань.Но я горю под стать сухой скорлупке,Не в силах изменить привычной жизни.Ты, без кого ни смерти нет, ни жизни!Скорлупке утлой угрожают рифы, —Направь же в гавань изможденный парус.«О высший дар, бесценная свобода…»Перевод Евг. Солоновича
О высший дар, бесценная свобода,Я потерял тебя и лишь тогда,Прозрев, увидел, что любовь — беда,Что мне страдать все больше год от года.Для взгляда после твоего ухода —Ничто рассудка трезвого узда:Глазам земная красота чужда,Как чуждо все, что создала природа.И слушать о других, и речь вести —Не может быть невыносимей муки,Одно лишь имя у меня в чести.К любой другой заказаны путиДля ног моих, и не могли бы рукиВ стихах другую так превознести.«Узнав из ваших полных скорби строк…»[19]Перевод Евг. Солоновича
Узнав из ваших полных скорби строкО том, как чтили вы меня, беднягу,Я положил перед собой бумагу,Спеша заверить вас, что, если б мог,Давно бы умер я, но дайте срок —И я безропотно в могилу лягу,Притом что к смерти отношусь, как к благуИ видел в двух шагах ее чертог,Но повернул обратно, озадаченТем, что при входе не сумел прочесть,Какой же день, какой мне час назначен.Премного вам признателен за честь,Но выбор ваш, поверьте, неудачен:Достойнее гораздо люди есть.«Италия моя, твоих страданий…»[20]Перевод Евг. Солоновича
Италия моя, твоих страданийСлова не пресекут:Отчаянье, увы, плохой целитель,Но я надеюсь, не молчанья ждутНа Тибре, и в Тоскане,И здесь, на По, где днесь моя обитель.Прошу тебя, Спаситель,На землю взор участливый склониИ над священной смилуйся страною,Охваченной резнеюБез всяких оснований для резни.В сердцах искорениЖестокое началоИ вечной истине отверзни их,Позволив, чтоб звучалаОна из недостойных уст моих.Помилуйте, случайные владельцыИзмученных земель,Что делают в краю волшебном сворыВооруженных варваров? УжельДолжны решать пришельцыВ кровопролитных битвах ваши споры?Вы ищете опорыВ продажном сердце, по велик ли прокВ любви, подогреваемой деньгами:Чем больше рать за вами,Тем больше оснований для тревог.О бешеный поток,В какой стране пустыннойРодился ты, чтоб наши нивы смять?Когда всему причинойМы сами, кто тебя направит вспять?Чтоб нам тевтоны угрожать не смели,Природа возвелаСпасительные Альпы, но слепаяКорысть со временем свое взяла,И на здоровом телеГноеточит лишай, не заживая.Сегодня волчья стаяВ одном загоне с овцами живет.И кто страдает? Тот, кто безобидней,И это тем постыдней,Что нечисть эту породил народ,Которому животВспорол бесстрашный Марий,[21]Не ведавший усталости, покаОт крови подлых тварейСоленою не сделалась река.Не стану здесь перечислять победы,Которые не разНад ними Цезарь праздновал когда-то.Кого благодарить, когда не вас,За нынешние беды,За то, что неуемной жаждой златаОтечество разъятоИ пришлый меч гуляет по стране?По чьей вине и по какому правуЧините вы расправуНад бедным, наживаясь на войне,И кличете извнеЛюдей, готовых кровьюРасходы ваши оправдать сполна?Не из любви к злословьюГлаголю я, — мне истина важна.На хитрого баварца положиться[22]И после всех изменНе раскусить предателя в наймите!Едва опасность, он сдается в плен,И ваша кровь струитсяОбильней в каждом из кровопролитий.С раздумий день начнитеИ сами убедитесь, до чегоГубительное вы несете бремя.Латинян славных племя,Гони пришельцев всех до одного,Оспорив торжествоОтсталого народа.Коль скоро он сильнее нас умом,То вовсе не природа,Но мы, и только мы, повинны в том.Где я родился, где я вырос, еслиНе в этой стороне?Не в этом ли гнезде меня вскормили?Какой предел на свете ближе мне,Чем этот край? Не здесь лиПочиют старики мои в могиле?Дай бог, чтоб исходилиИз этой мысли вы! Смотрите, какНесчастный люд под вашей властью страждет;Он состраданья жаждетОт неба и от вас. Подайте знак —И тут же свет на мракОружие поднимет,И кратким будет бой на этот раз,Затем что не отниметНикто исконной доблести у нас.Владыки, не надейтесь на отсрочку, —У смерти свой расчет,И время не остановить в полете:Вы нынче здесь, но знайте наперед,Что душам в одиночкуДержать ответ на страшном повороте.Пока вы здесь бредете,[23]Сумейте зло в себе преодолеть,Благому ветру паруса подставивИ помыслы направивНе на бесчинства, а на то, чтоб впредьВ деяниях греметьУма иль рук. ИначеНа этом свете вам не обрестиБлаженства, и тем пачеНа небо вам заказаны пути.Послание мое,Стой на своем, не повышая тона,Поскольку к людям ты обращено,Которые давноОт правды отвернулись оскорбленно.Зато тебя, канцона,Приветят дружно те,Что о добре пекутся, к чести мира.Так будь на высоте,Иди, взывая: «Мира! Мира! Мира!»«Что ж, в том же духе продолжай, покуда…»[24]Перевод Евг. Солоновича
Что ж, в том же духе продолжай, покудаВсевышний не спалил тебя дотлаЗа все твои постыдные дела,Грабитель обездоленного люда!Чревоугодник, раб вина и блуда,Ты мир опутал щупальцами зла,Здесь Похоть пышное гнездо свила,И многое еще пошло отсюда.В твоих покоях дьявол, обнаглев,Гуляет, зеркалами повторенный,В объятья стариков бросая дев.Богач никчемный, в бедности вскормленный,Дождешься — на тебя обрушит гневГосподь, услышав запах твой зловонный.«Источник скорби, бешенства обитель…»Перевод Евг. Солоновича
Источник скорби, бешенства обитель,Храм ереси, в недавнем прошлом — Рим,Ты Вавилоном сделался вторым,Где обречен слезам несчастный житель.Тюрьма, горнило лжи, добра губитель,Кромешный ад, где изнывать живым,Неужто преступлениям твоимПредела не положит вседержитель?Рожденный не для этих святотатств,Ты оскорбляешь свой высокий чин,Уподобляясь грязной потаскухе.Во что ты веришь? В торжество богатств?В прелюбодейства? Вряд ли КонстантинВернется. Не в аду радеть о духе.[25]«Земля и небо замерли во сне…»Перевод Евг. Солоновича
Земля и небо замерли во сне,И зверь затих, и отдыхает птица,И звездная свершает колесницаОбъезд ночных владений в вышине,А я — в слезах, в раздумиях, в огне,От мук моих бессильный отрешиться,Единственный, кому сейчас не спится,Но образ милый — утешенье мне.Так повелось, что, утоляя жажду,Из одного источника живогоНектар с отравой вперемешку пью,И чтобы впредь страдать, как ныне стражду,Сто раз убитый в день, рождаюсь снова,Не видя той, что боль уймет мою.«Нет больше величайшей из колонн…»Перевод Евг. Солоновича
Нет больше величайшей из колонн,Нет лавра.[26] За утратою — утрата.От стран Восхода и до стран ЗакатаЯ не найду того, чего лишен.Ты нанесла мне, Смерть, двойной урон,И скорбью день и ночь душа объята:Любовь и дружество дороже злата,Камней Востока, скипетров, корон.Когда ж была на это воля Рока,Что делать? Он поставил на своем.О жизнь, ты только с виду не жестока!Красавица с приветливым лицом,Легко отъемлешь ты в мгновенье окаТо, что годами копится с трудом.«Поют ли жалобно лесные птицы…»Перевод Вяч. Иванова
Поют ли жалобно лесные птицы,Листва ли шепчет в летнем ветерке,Струи ли с нежным рокотом в реке,Лаская брег, гурлят, как голубицы, —Где б я ни сел, чтоб новые страницыВписать в дневник любви, — моей тоскеРодные вздохи вторят вдалеке,И тень мелькнет живой моей царицы.Слова я слышу… «Полно дух крушитьБезвременно печалию, — шепнула. —Пора от слез ланиты осушить!Бессмертье в небе грудь моя вдохнула.Его ль меня хотел бы ты лишить?Чтоб там прозреть, я здесь глаза сомкнула».«Свой пламенник, прекрасней и ясней…»Перевод Вяч. Иванова
Свой пламенник, прекрасней и яснейОкрестных звезд, в ней небо даровалоНа краткий срок земле; но ревновалоЕе вернуть на родину огней.Проснись, прозри! С невозвратимых днейВолшебное спадает покрывало.Тому, что́ грудь мятежно волновало,Сказала «нет» она. Ты спорил с ней.Благодари! То нежным умиленьем,То строгостью она любовь звалаБожественней расцвесть над вожделеньем.Святых искусств достойные делаГлаголом гимн творит, краса — явленьем:Я сплел ей лавр, она меня спасла!«Я припадал к ее стопам в стихах…»Перевод Евг. Солоновича
Я припадал к ее стопам в стихах,Сердечным жаром наполняя звуки,И сам с собою пребывал в разлуке:Сам — на земле, а думы — в облаках.Я пел о золотых ее кудрях,Я воспевал ее глаза и руки,Блаженством райским почитая муки,И вот теперь она — холодный прах.А я, без маяка, в скорлупке сиройСквозь шторм, который для меня не внове,Плыву по жизни, правя наугад.Да оборвется здесь на полусловеЛюбовный стих! Певец устал, и лираНастроена на самый скорбный лад.«Той, для которой Соргу перед Арно…»Перевод Евг. Солоновича
Той, для которой Соргу перед АрноЯ предпочел и вольную нуждуСлуженью за внушительную мзду,На свете больше нет: судьба коварна.Не будет мне потомство благодарно, —Напрасно за мазком мазок кладу:Краса любимой, на мою беду,Не так, как в жизни, в песнях лучезарна.Одни наброски — сколько ни пиши,Но черт отдельных для портрета мало,Как были бы они ни хороши.Душевной красотой она пленяла,Но лишь доходит дело до души —Умения писать как не бывало.«Промчались дни мои быстрее лани…»Перевод Евг. Солоновича
Промчались дни мои быстрее лани,И если счастье улыбалось им,Оно мгновенно превращалось в дым.О, сладостная боль воспоминаний!О, мир превратный! Знать бы мне заране,Что слеп, кто верит чаяньям слепым!Она лежит под сводом гробовым,И между ней и прахом стерлись грани.Но высшая краса вознесенаНа небеса, и этой неземноюКрасой, как прежде, жизнь моя полна,И трепетная дума сединоюМое чело венчает: где она?Какой предстанет завтра предо мною?«Быть может, сладкой радостью когда-то…»Перевод Евг. Солоновича
Быть может, сладкой радостью когда-тоБыла любовь, хоть не скажу когда;Теперь, увы! она — моя беда,Теперь я знаю, чем она чревата.Подлунной гордость, та, чье имя свято,Кто ныне там, где свет царит всегда,Мне краткий мир дарила иногда,Но это — в прошлом. Вот она, расплата!Смерть унесла мои отрады прочь,И даже дума о душе на волеБессильна горю моему помочь.Я плакал, но и пел. Не знает болеМой стих разнообразья: день и ночьВ глазах и на устах — лишь знаки боли.«Прошу, Амур, на помощь мне приди…»Перевод Евг. Солоновича
Прошу, Амур, на помощь мне приди, —Написано о милой слишком мало:Перо в руке натруженной усталоИ вдохновенья пыл ослаб в груди.До совершенства строки доведи,Чтоб цели ни одна не миновала,Затем что равных на земле не зналаМадонна, чудо — смертных посреди.И говорит Амур: «Отвечу прямо,Тебе поможет лишь любовь твоя, —Поверь, что помощь не нужна другая.Такой души от первых дней АдамаНе видел мир, и если плачу я,То и тебе скажу — пиши, рыдая».Африка*ОтрывокПеревод С. Апта[27]
* * *
Так, хоть и ранен он был и добра не сулила примета,С якоря снялся Магон и, Генуи берег покинув,Морю вверил себя, чтоб домой напрямик воротиться,Если то суждено. Постепенно становится вышеГор кедроносных гряда, — нет лучше лесов, чем на этомВзморье, где редкие пальмы вдали зеленеют по склонам.Дальше — гавань Дельфин, защищенная солнечной рощейМыса, что гребнем своим отметает разгульную силуАвстров и вечно хранит спокойствие вод неподвижных.Там же, с другой строны, залив извивается Сестри.Дальше, на Красную гору и кряжи Корнелии глядя,Тянутся дружно холмы виноградников, Бахусу милых,Щедро залиты солнцем — сладчайшим славятся сокомЗдешние лозы везде, отступить перед ними не стыдноНи фалернским винам, ни даже хваленым меройским.То ли бесплодны тогда, то ли просто неведомы былиЭти земли поэтам, но песен о них не слагали,Я их сегодня обязан воспеть. Вот, на́ берег глядя,Видят остров пловцы и Венерой любимую гавань,Прямо напротив которой гора возвышается Эрик,Что в италийском краю сицилийское носит названье.Эти холмы, я слыхал, Минерва сама возлюбила,Ради местных олив родные покинув Афины.Вот и Во́рона выступ врезается в воду, и волныС гулом и плеском кругом о камни на мелях дробятся.Знают о том моряки, что здесь, среди отмели черной,Вздыблен отвесный утес, а рядом с этим утесомЯрко белеет скала под ударами жгучими Феба.Вот уже различимы в укромной извилине бухтыУстье стремительной Макры и Лу́ны высокой чертоги.Вот и медленный Арн, усмиряющий волны морские,Город стоит на его берегах, прекрасная Пиза.Взоры пловцов и персты ее отмечают. А дальшеБерег Этрурии виден и крошечный остров Горгона,Славная Эльба видна и Капрая, где только крутыеСкалы повсюду. И вот позади остался и слеваДжильо, что мрамором белым богат, — напротив и рядомДве горы, чьи названья от двух происходят металлов,Ибо их нарекли Серебряный холм и Свинцовый.Здесь Геркулесов залив, у горки отлогой, и гавань,Что Теламон основал, и хоть бедный водою, но бурнымОмутом страшный поток, жестокий с пловцами Омброне.Справа подветренный берег остался Корсики, густоЛесом поросшей. И вот Сардиния взгорий тлетворныхЦепь открывает вдали с одной стороны, а напротивРим златоглавый и Тибра на взморье клокочущем устье.Этих достигнув краев, среди моря, юный пуниецБлизость смерти суровой почуял: все жарче и жарчеСтрашная рана горит, и боль спирает дыханье.Глядя последнему часу в лицо, карфагенянин началРечь свою: «Вот он каков, конец удачи высокой!Как мы в радостях слепы! Безумцы те, что ликуют,Гордые, стоя над бездной! Несметным подвержена смутамИх судьба, и любой, кто к высотам возносится, кончитТем, что рухнет. Вершина великих почестей зыбка,Лживы надежды людей, обманчивым блеском покрытаСлава пустая, и жизнь, что в труде непрестанном проходит,Ненадежна, увы, надежен лишь вечно нежданныйДень, в который умрем! Увы, с нелегкой судьбоюЛюди родятся на свет! Все твари живые спокойны;Нет лишь людям покоя. Весь век пребывая в тревоге,К смерти спешит человек. О смерть, величайшее благо,Только ты и способна ошибки открыть и развеятьЖизни вздорные сны. Несчастный, вижу теперь я,Сколько сил положил впустую, как много ненужныхВзял трудов на себя. Человек, умереть обреченный,К звездам стремится взлететь, но дел человеческих ценуСмерть заставляет познать. Зачем на Лаций могучийШел я с огнем и мечом? Зачем посягал на порядок,В мире царивший, зачем города повергал я в смятенье?Что мне в блестящих дворцах, в их мраморных стенах высоких,Мною воздвигнутых, если злосчастный мне жребий досталсяСмерть под открытым небом принять. О брат дорогой мой,Что ты задумал свершить, не зная жестокости рока,Доли не зная моей?» Умолк он. И с ветром унессяДух отлетевший его в такие высоты, откудаРим и родной Карфаген одинаково взору открыты.Счастье его, что до срока ушел: ни разгрома не виделПолного в самом конце, ни позора, что славному войскуВыпал, ни общего с братом и родиной попранной горя.ДЖОВАННИ БОККАЧЧО[28]
Фьезоланские нимфыОтрывокПеревод Ю. Верховского
Со множеством прельщений и моленийПред Мензолой тут Африко поник, —Раз во сто больше наших исчислений;Так жадно целовал уста и лик,Что много раз, и все самозабвенней,Пронзительный ему ответил крик.Ей подбородок, шею, грудь лобзая,Он мнил — фиалка дышит полевая.Какая башня твердо возвышаласьТут на земле, чтобы, потрясенаНапорами такими, не шаталасьИ, гордая, не пала бы она?Кто б, сердцем женщина, тверда осталась,Его броней стальной защищена,Лобзаньям и прельщеньям недоступна,Что сдвинули б и горы совокупно?Но сердце Мензолы стальным ли было,Колеблясь и борясь из крайних сил?Амура восторжествовала сила,Он взял ее, связал — и победил.Сначала нежный вкус в ней оскорбилаОбида некая; но милый — мил;Потом помнилось, что влилось в мученьеЖеланье нежное и наслажденье.И так была душой проста девица,Что не ждала иного ничегоВозможного: ей негде просветиться,Как человеческое естествоРождается и человек творится, —Слыхала вскользь — не более того;Не знала, что двоих соединеньеТаит живого третьего рожденье.Целуя, молвила: «Мой друг бесценный,Какой-то властной нежною судьбойВлекусь тебе предаться непременноИ не искать защиты никакойПротив тебя. Сдаюсь тебе — и пленнойНет сил уж никаких перед тобойПротивиться Амуру: истиранилМеня тобой — глубоко в сердце ранил.И я исполню все твои желанья,Все, что захочешь, сделаешь со мной:Утратила я силы для восстаньяПеред Амуром и твоей мольбой;Но лишь молю — яви же состраданье, —Потом иди скорей к себе домой:Боюсь, что все же буду здесь открытаПодругами моими — и убита».Дух Африко тут радость охватилаПри виде, как в душе приятно ей;Ее целуя, сколько силы было,Он меру знал в одной душе своей.Природа их на хитрость убедила —Одежды снять как можно поскорей.Казалось, у двоих одно лишь тело:Природа им обоим так велела.Друг друга целовали, и кусалиУста в уста, и крепко обнялись.«Душа моя!» — друг дружке лепетали.Воды! Воды! Пожар! Остановись!Мололи жернова — не уставали,И оба распростерлись, улеглись.«Остановись! Увы, увы, увы!Дай умереть! На помощь, боги, вы!»Вода поспела, пламя погасили,Замолкли жернова, — пора пришла.С Юпитером так боги пособили,Что Мензола от мужа зачалаМладенца — мальчика; что в полной силеИ доблести он рос — вершить дела;Все в свой черед — так о повествованьеМы доброе дадим воспоминанье.Так целый день почти что миновался,Край только солнца, видный, пламенел,Когда усладой каждый надышался,Все совершив, обрел, чего хотел;Тут Африко уйти уж собирался,Как сам решил, но все душой болел;И, Мензолу руками обнимая,Он говорил, влюбленный лик лобзая:«Будь проклята, о ночь, с своею тьмою,Завистница восторга нас двоих!Ведь я так рано принужден тобоюПокинуть благородную! КакихЯ ждал блаженств — и их лишен судьбою!»И много длительных речей иныхВ страдании глубоком изливалось:Разлука горше смерти показалась.Стояла Мензола, мила, стыдлива,Потупившись, как будто бы грешна,Хотя уж не была она так живо,Как в первый раз, тоской удручена.Разнеженная, хоть чужда порыва,Была уже счастливее она.Обмана все-таки ей страшно былоНевольно — и она заговорила:«Что можешь сделать ты — еще не знаю;Не уходить — предлог теперь какой?Любовь моя, тебя я умоляю, —Ты утолен со всею полнотой —Ты должен удалиться, полагаю,Не медля ни минуты здесь со мной.Ведь только если ты уйдешь, любимый,Я здесь могу остаться невредимой.И лишь листок, я слышу, шевельнется,Мне чудятся шаги подруг моих.Так пусть тебе в разлуке не взгрустнется:Ведь от напастей я спасусь лихих.Хоть пред разлукой больно сердце бьется,Готова я, и страх во мне затих,А ночь близка, а нам идти далекоОбоим, чтобы дома быть до срока.Но, юноша, скажи свое мне имя,И пусть оно останется со мной:Мне груз любви тяготами своимиС ним будет легче, нежели одной».«Моя душа, — ответил он, — какимиЖить силами смогу, простясь с тобой?»И назвал ей себя — и целовалисьОни без счета, нежно миловались.Влюбленные, готовые расстаться,Уже прощались столько, столько разИ не могли никак нацеловаться, —Глав тысячу б я вел о том рассказ.Но это всем знакомо, может статься,Кто наслаждался так хотя бы раз,Кто знает, сколько несказанной мукиВ усладе, что обречена разлуке.Несчетных поцелуев не умелиОни унять. Пойдут, скрепив сердца,Но шаг — и вновь назад, к желанной цели —Лобзать румянец милого лица.«Моя душа! Прощай! Зачем? Ужели?» —Друг другу лепетали без конца,Вздыхая, и расстаться не решались,Сходились вновь, и шли, и возвращались.Но, видя, что уж невозможно далеОтсрочить расставание никак,В объятья руки жадные сплетали,Друг друга, страстные, сжимая так,Что их бы силою не разорвали:Любовь не отступала ни на шаг.И долго так стояло изваянье —Любовники влюбленные в слиянье.«На лодке госпожа моя каталась…»Перевод Евг. Солоновича
На лодке госпожа моя каталась,И не было вокруг быстрей челна,И пела песню новую она,Как только песня прежняя кончалась.И лодка то у берега качалась,То с берега была едва видна,И среди стольких жен в тот день однаРожденною на небесах казалась.Я видел — словно к чуду наших дней,Исполненные чувством восхищенья,Тянулись люди к ней со всех сторон.И пробуждалися в душе моейВсе чувства, и не знало насыщеньяБлаженство петь о том, как я влюблен.«На мураву присев у родника…»Перевод Евг. Солоновича
На мураву присев у родника,Три ангельских созданья обсуждалиВозлюбленных, — от истины едва лиБыла моя догадка далека.Струясь из-под зеленого венка,Густые кудри златом отливали,И цвет на цвет взаимно набегали,Послушные дыханью ветерка.Потом я слышал, как одна спросила:«А что, как наши милые сейчасСюда пришли бы? Что бы с нами было?Мы скрылись бы от их нескромных глаз?»В ответ подруги: «Никакая силаСпасаться бегством не заставит нас».«Мне имя Данте, Данте Алигьери…»Перевод Евг. Солоновича
Мне имя Данте, Данте Алигьери,Я новая Минерва, чей языкРодимым красноречием велик,Ее ума достойным в полной мере.Я в преисподней был и в третьей сфере,Куда воображением проник —С намереньем последнею из книгРазвлечь потомков и наставить в вере.Флоренция, моя родная мать,Мне мачехою сделалась постылой,Дав сына своего оклеветать.Изгнанника Равенна приютила,Ей — тело, духу — Божья благодать,И зависть пред согласьем отступила.ЛЕОНАРДО ДЖУСТИНИАН[29]Перевод Евг. Солоновича
«Ты помнишь клятвы, полные огня…»
Ты помнишь клятвы, полные огня,Что слух еще недавно мне ласкали?Когда-ты день не видела меня,Твои глаза везде меня искали,И если не было нигде меня,Сердечко разрывалось от печали.А нынче смотришь — и не узнаешь,Раба не ставя бывшего ни в грош.«Когда б на ветках языки росли…»
Когда б на ветках языки росли,И дерево, как люди, говорило,И перья прорастали из земли,А в синем море пенились чернила, —Поведать и они бы не могли,Как ты прекрасна: слов бы не хватило.Перед твоим рождением на светСвятые собрались держать совет.БУРКЬЕЛЛО[30]Перевод Евг. Солоновича
«Поэзия и Бритва. Кто кого?..»
Поэзия и Бритва. Кто кого?Одна ворчит: — С тобой не сладишь дела.Ты отвлекаешь моего Буркьелло,И он не сочиняет ничего.Другая из стакана своегоВыпархивает на трибуну смело:— Прости меня, но ты мне надоела.Вообразила делом баловство!Не будь меня, и помазка, и мыла, —Хоть и от нас не больно прок велик, —Ты голодом его бы уморила.— Позволь заметить, коли спор возник,Что ты о пылком сердце позабыла,А мой Буркьелло сердцем не старик.Тут я: — Кончайте крик.Для той из вас я всех дороже в мире,Кто мне стаканчик поднесет в трактире.«Не бойся, коль подагра завелась…»
Не бойся, коль подагра завелась, —Тебя избавлю я от этой пытки:Возьми пораньше утром желчь улитки,Сними с одежды мартовскую грязь,Свари морскую губку, запасясьВ придачу светом — три-четыре нитки —И тенью, слей из котелка избытки,Смешай все вместе — и готова мазь.О свойствах не забудь недостающихИ приготовь еще один состав,Чтоб не осталось вовсе болей злющих:Сверчковый жир возьми, сверчка поймав,И голоса в пустыне вопиющих,И мелкий порошок гражданских прав;А если ты из пьющих,Стакан святой… — чуть не сказал «воды»Тебя вконец избавит от беды.ДЖОВАННИ ПОНТАНО*[31]Перевод С. Ошерова
Поцелуи Батиллы
Ты, смеясь, поцелуя не дала мне,Плача — крепко меня поцеловала.Ты мила и уступчива в печали,Ты в веселье сурова и строптива.Плач твой мне обещает наслажденье,Смех страданья несет. Беда влюбленным!Все вам страшно, и все сулит надежду.«Сон, приходи: тебя манят ласково Луция глазки…»
Сон, приходи: тебя манят ласково Луция[32] глазки;Сон, приходи, прилетай, ласковый сон, приходи!Маленький Луций поет так сладко: «Сон мой желанный,Сон, приходи, прилетай, ласковый сон, приходи!»В спаленку, ласковый сон, тебя кличет маленький Луций:«Милый мой, сладкий мой сон, ласковый сон-угомон!»Маленький Луций тебя к колыбельке кличет: «Скорее,Сон, к колыбельке лети, сон, приходи, приходи!»Хочется Луцию спать, и кличет Луций: «Скорее,Сон, приходи, приходи, ночи дружок, приходи!»Пристально Луций глядит, тебя к подушечке кличет:«Сон, приходи, прилетай, сон, поскорей приходи!»Хочет в объятья к тебе малыш и кивает призывно;Знак подает: «Приходи! Где же ты, сон? Приходи!»Добрый, пришел ты, о сон, покоя отец благодатный,Сон, облегчающий нам бремя трудов и тревог.«Спи, мой сынок, усни, мой дружок, мой сладкий, мой мальчик…»
Спи, мой сынок, усни, мой дружок, мой сладкий, мой мальчик,Глазки, мой нежный, закрой, личико, нежный мой, спрячь.Сон говорит: «Почему не сомкнешь, не закроешь ты глазки?Глянь, как усталая спит Луска[33] в ногах у тебя!»Умница, глазки закрыл, сомкнул мой Луций ресницы,Личико сонный покой тихим румянцем залил.Легкий повей ветерок! Прилети, приласкай мне сыночка!Чу, не листва ли шумит? Легкий летит ветерок!Спи, мой сынок, усни, мой дружок, мой сладкий, мой мальчик,Ветер овеет тебя, мама согреет тебя.О садах ГесперидОтрывок
Время пришло выбирать деревца, и в садах по порядкуВысадить их, и подрезать рукой, и шумную влагуК ним подвести, и снимать душистые с ветки лимоны,Солнце покуда печет и трепещут тени под ветром.Рвешь ты плоды, и жена с тобою делит работу:Их в корзины кладет, на веревках висящие, или,Радуясь самым большим, себе их в подол собирает.Помню, была и со мною жена; цветы собирал я —Нежный Венеры дар, окропленный росой идалийской.Мужа крепко обняв, на траву она мягкую села, —Сладким забавам тогда мы звонкой вторили песней.Радость вкушаешь теперь без меня, без меня под густоюБродишь листвой и плетешь из свежих роз плетеницы.Все позабыв, о себе лишь одной ты теперь помышляешь,В мирной долине теней тишиной наслаждаясь отрадной.Мальчик, фиалки рассыпь! Привет вам, блаженные тени!Вновь Ариадна со мной, на руках моих сладостным грузом!Счастье усопшей тебе! Испытать грабителей злобныхВласть тебе не пришлось, похороны сына увидеть,Неисцелимую зреть старика одинокого рануИ в оскверненном дому поруганных отчих пенатов.Нет, ты со мной, утешенье мое, жена моя! МужаВновь обними, не томи, обними и утешь, и со мноюРви, как бывало, цветы с лимонных деревьев знакомых.Небесные явленияОтрывок
Резвые нимфы, кому родники священные милы,Своды пещер, где струится вода, и тихие рекиСладкую влагу несут, подносят щедрые чашиС самым отрадным питьем для измученных долгою жаждой.Ноги и грудь обнажив, лазурные носятся нимфы,Взад и вперед по просторам озер, по заводям светлым,То наполняют они кувшины плещущей влагой,То выливают ее — и с громким рокотом мчитсяМежду камней опенённых ручей, и затем, многоводный,Он рассекает поля молчаливым плавным теченьем.Тут уж ведут по траве хоровод усталые нимфыМежду деревьев, что их осеняют изменчивой тенью,Иль ветерки услаждают они согласным напевом,Или резвятся в реке, под ее стеклянной струеюРуки одна за другой прихотливым вздымая движеньем,След круговой впечатляя в песок стопою проворной.Вынырнет вдруг одна и покажет гладкую руку,Нежный ли бок промелькнет иль округлая мягкая голень;Прыгнет в самую глубь другая — и вот под водоюВидны иль мрамор бедра, иль спины серебро, или груди,Ради которых с небес бессмертные сходят украдкой.Вновь выплывает она — и блещут золотом кудри,Очи чернеют, уста на лице белоснежном алеют.Тут уж, конечно, пастух, что в речных камышах затаился, —Сельский какой-нибудь бог из бесстыдного рода сатиров, —Чувствует, как огонь разгорается жгучий под сердцем;Водит туда и сюда он глазами, протяжно вздыхает,Голову меж камышей просунув и прячась от взглядов,Жадно глядит; то в холод, то в жар сатира бросает,Борются робость и дерзость в душе; обезумев от страсти,В воду кидается он — и шумный всплеск раздается.Тотчас нимф хоровод скрывается в тайных пещерах,И достается ему лишь пустая радость касанья.«Здесь Кармозина лежит. На могиле — факел потухший…»
Здесь Кармозина лежит. На могиле — факел потухший,Рядом — сломанный лук, срезанных пряди волос.Лук тут сломал Купидон, тут срезали кудри Хариты,Тут Эрицина сама свой угасила огонь.Лавры, и розы, и мирт могильный холм украшают:Девять дев Пиерид их орошали слезой.В мире влюбленных уж нет, не богиня больше Венера:Дева угасла — и вмиг пламень любовный угас.Что ты творишь, несчастный певец? Покинь многолюдье,Скройся в безлюдных лесах, в дебрях меж диких зверейЛиру разбей, бессмертных презри и, день ненавидя,Ночь полюби и во сне черном отрады ищи.«Знаменье в имени том, которое девушке милой…»
Знаменье в имени том, которое девушке милойДали мать и отец: Розой назвали тебя,И словно розы цветок, которого нет кратковечней,Быстро твоя красота краткий свой век отжила.Десять всего декабрей, красавица, ты увидала:Роза весной рождена — розу декабрь погубил.Лето щадило тебя — похитила зимняя стужа,Люто убила зима жизнь, что не в пору цвела.Скрывшись под своды холма, средь зимы ты не блещешь цветамИ не страшишься во тьме, Роза, мороза угроз.ЛУИДЖИ ПУЛЬЧИ[34]
Большой МоргантОтрывкиПеревод С. Шервинского
* * *
«Другой еды запросишь поневоле:Мы к доброму столу привыкли, дядя!Не видишь, ростом он каков, тем боле?Червя не заморишь, с крупинкой сладя».Хозяин им: «Дать желудей вам, что ли?Чего я вам добуду на ночь глядя?»И начал изъясняться горделиво,Так что Моргант сидел нетерпеливо.Он колокольным языком ударилЕго разок-другой. Тот в крик, — не шутка!Маргутт же молвил: «Надо, чтоб обшарилЯ сам весь этот дом, — одна минутка…Ты б нам, хозяин, буйвола зажарил,Во двор, я вижу, входит он. А ну-тка,Раздуй очаг; едва моргнем, ты слушай.Ну, угощай нас буйволовьей тушей».Тот в страхе вздул огонь, боясь ответа.Маргутт схватил одну из перекладин.Хозяин заворчал. Маргутт на это:«А вижу я, ты до побоев жаден.Что ж класть в огонь для этого предмета?Не ручку ж от лопаты? То-то складен!Позволь уж мне распорядиться пиром».На этом буйвол был изжарен с миром.Не думайте, что зверя свежевали:Он брюхо лишь вспорол у туши дюжей.Как будто в доме все его уж знали, —Приказывал, кричал, серчал к тому же.Вот доску длинную нашел он в залеИ приспособил вмиг ее снаружи,Стол мясом загрузил, вином и хлебом:Моргант мог уместиться лишь под небом.Был буйвол съеден весь на этом пире,Вин выпита немалая толика,Исчез весь хлеб — четверика четыре,Маргутт позвал хозяина: «Скажи-ка,Подумал ты о фруктах и о сыре?Ведь это скушать — дело не велико.Все волоки, что спрятано по дырам!»Послушайте ж, как было дело с сыром.Хозяин отыскал круг сыра где-то,Примерно форму шестифунтовую;Да яблок вынес, благо было лето,Корзиночку, и то полупустую.Маргутт, как только оглядел все это,Сказал: «Видали бестию такую?Язык взять колокольный вновь придется,Коль иначе обеда не найдется.Пить по глоточкам при его ли росте?Пока я возвращусь, ты без обмануКати нам бочки, раз пришли мы в гости, —Чтобы вина достало великану,Иль он тебе пересчитает кости!Я, как мышонок, всюду шарить стану,И если что найду про нашу долю,Увидишь, принесу ль припасов вволю!»Тут начал рыскать по дому повсюдуМаргутт: все сундуки в дому калечит,Бьет и ломает утварь всю, посуду, —Что ни разыщет, то и изувечит;Последнюю кастрюлю валит в груду;И сыр и фрукты — всё наружу мечет.Морганту приволок мешок громадный.Все исчезает снова в глотке жадной.Хозяин, слуги — все дрожат до пота,Хоть и усердствуют служить прилично.Хозяин тут подумал: неохотаМолодчиков таких кормить вторично.Заплатят нам, когда дойдет до счета,Своим пестом, — бери деньгой наличной.А съели столько, что за месяц времениНе проглотить и целому бы племени.Моргант, когда наелись, и помногу,Хозяину сказал: «Пойди проспаться!А завтра, как обычно, в путь-дорогуОтправимся, — так надо сосчитаться.Не обочтем тебя, оставь тревогу,Сумеем все довольными остаться».Хозяин же возьми да и ответь им,Что эту ночь сочтет — тысячелетьем.* * *
Взбухает море, волны то и делоСшибаются над палубой, — не так лиВ бой сходятся бойцы! — уж закипелаНа досках пена, паруса размякли,А дряхлый кузов буря так раздела,Что из пазов уж видны клочья пакли.Меж тем Моргант, усевшись возле носа,Выкачивает с помощью насоса.Бегут, спешат, пока не раскололосьСуденышко в столь бурном урагане.И с качкою и с ветром так боролось,Что ноги не держали; христианеВзывать к святому Эрмо стали в голос,Чтоб он послал затишье в океане,Но не кивнул им ни святой, ни дьявол, —А мачты ствол уже в пучине плавал.— Макон! — кричит Широкко. — Помоги нам! —Он мачту приспособил запаснуюИ дал опять надуться парусинам,К ней подвязав квадратину льняную.Вдруг новый шквал промчался по пучинамИ руль сорвал и кинул в хлябь морскую.Несчастный рулевой свой пост покинул:И охнуть не успел, как в море сгинул.Квадратину льняную оборвало,Все вихрь поразметал в своем напоре.И от бизани тоже толку мало,Хоть спущена была. А тут, на горе,С кормы нежданно хлынули два вала,И палубу опять покрыло море,И кормчий сам давал свистки напрасно, —Бывает так всегда, когда опасно.Ужасен был простора вид кипучий,Громады воли вставали вдруг горою,Не разберешь, то воды или тучи.Подкидывало судно над волноюТак, что и нос терялся в пенной круче,Так встряхивало судно, что пороюВот-вот казалось — скрепы разомкнутся;И скрип и стон, смешавшись, раздаются, —Так стонет плоть больная, жить не рада.Ревет все пуще море. Вот дельфины,Как на лугу пасущееся стадо,Из бурных волн показывают спины…Моргант все черпал, хоть не до упада, —Что ветр и гром для дюжего детины!Не сдастся морю — видывал он виды! —И от небес не ожидал обиды.Тут на колени встал Роланд. РыдалиРинальдо с Оливьером, в страхе оба.Обеты Вельо с Ричардетто далиДойти босыми до господня гроба,Коль пощадит их буря, — да едва ли!Уж им могилы виделась утроба.И впрямь в пучине сгинуть не пришлось бы!Тогда к чему моленья все и просьбы?Широкко слышит: «Пресвятая дева!» —И примечает сложенные руки.И рвется брань мерзейшая из зева: —Христомоляне!.. Знаю я их штуки.Поверь мне, грек, не избежать нам гневаНебесного, пока здесь эти суки.Макон послал нам бедствие такое,Чтоб вразумить невежество людское.Не спрашивай, как при таком бесчестьеВ ноздре Ринальдо разом засвербило.— Стой! — закричал он, — бестия из бестий!Узнаем, чья возьмет: Христова силаИль Магометка с Аполлошкой вместе?Тебя немало по волнам носило,Так и ныряй по доброй воле, либоСпихну тебя — и угощайся, рыба!Широкко говорит: — Я здесь по правуХозяин. — А Моргант — Ринальдо: — Что жеНад ветром ты не учинишь расправу?Сам дурня сброшу, коль тебе негоже. —Ринальдо тут же дурню дал на славуВ лоб два щелчка, чтоб тот не лез из кожи, —И с головой его покрыло море.Смирились волны и утихли вскоре.Тут моряки раскрыли рот широко,В лицо Ринальдо и взглянуть робея.И, словно бы послушавшись урока,Поторопилось море стать добрее.Моргант же вмиг пристроился у фокаИ руки распростер, как будто реи.Он словно столб торчал под небесами,С тугими управляясь парусами.Грек поспешает к носу, видя это,И смех все пуще разбирает грека:Ни одного нет нужного предмета,Взамен всего он видит — человека.— Вот чудеса! Изъездил я полсвета,Подобного ж не видывал от века. —Роланд смеется: — Этому созданьюЛегко быть разом фоком и бизанью!Где сам Моргант, там отложи тревогу.Он с парусом так ловко управлялся(К тому же ветер подавал подмогу),Так направленья верно он держался,Хоть отдыхал порою понемногу,Что наконец и берег показался,И в порт они приплыли безопасныйС попутным ветром, при погоде ясной.Но знают все: завистлив Рок и жаден.Пока Моргант за всех один трудился,Нежданно кит, одна из тех громадин,Что губят корабли, в волнах явился,Свирепый, подплывал — будь он неладен! —И на хребет поднять уж судно тщился, —И затонула б хилая посуда,Когда б Моргант не обезвредил чуда.— Кита ничто отсюда не прогонит,В него мы понапрасну ядра мечем, —Вступился грек, — что ж делать, судно тонет,Своей беде уже помочь нам нечем. —Вдруг судно кит как двинет, как наклонит!Не справиться тут силам человечьим,И с гибелью уж не было бы сладу,Когда б Моргант не оседлал громаду.Теперь, когда Моргант почти до портаДоправил всех дорогой не окольной,— Сам не умру, — сказал, — какого черта!Да и корабль спасу, я — сердобольный! —Тем временем Ринальдо из-за бортаЕму язык просунул колокольный.И стал Моргант башку дубасить зверя,И раскроил, как циркулем отмеря.Маркантонио Раймонди (ок. 1480–1534).
Поэзия. По композиции Рафаэля (1510–1515). Резец.
ПИСТОЙЯ[35]Перевод Евг. Солоновича
«На лавры притязая, стар и млад…»
На лавры притязая, стар и младПустопорожние рифмуют строчкиИ на Парнасских склонах рвут цветочки,Сорвав на Геликоне весь салат.Орфей, негодованием объят,Разнес злодейку-лиру на кусочки,И в горе мать: «Что с нами будет, дочки?Они семейство наше разорят.Проклятых птиц не подпускайте к саду,Что на бесплатный претендуют столЗа карканье скрипучее в награду».Облюбовав потяжелее кол,Орфей устроил на певцов засаду,И я в ногах спасение нашел.Едва я в дом вошел,Я сел орлом, подставил зад сонетамИ, право, не раскаиваюсь в этом.«Ну что, какие новости, сосед?..»
— Ну что, какие новости, сосед?— Последняя — из жизни Ватикана:У папы сын. Еще не слышал? Странно.— А что сказал апостольский Совет?Что прецедентам много сотен летИ это, мол, не оскорбленье сана.При наших бедах лишь кричать: осанна!Прекрасное лекарство. Разве нет?— Невероятно: пастырь делит ложе!..— Однако у Петра была женаИ дочка. — От него? — А от кого же?— Ай да святые! Вот тебе и на!Ну что же, не зевай, наместник божий,Коль не переменились времена!Спасибо, старина,Скажи Петру святому за науку,Идя за ним, но только не на муку.А впрочем, мог бы рукуЯ, если хочешь, дать на отсечение,Что наступает светопреставление.МАТТЕО БОЯРДО[36]
Влюбленный РоландОтрывкиПеревод С. Шервинского
Роланд и Агрикан вступили сноваВ жестокий бой по воле нежной страсти.Не видел мир побоища такого!Бойцы друг друга резали на части.Зрит Агрикан, что рать его готоваРассеяться, уж нет над нею власти.Роланд же перед ним стоит так близко,Что избегать единоборства низко.И сразу мысль в мозгу его созрела:Завлечь Роланда в лес и, где их двоеОстанется, убить его и смелоВернуться в тот же час на поле боя.«Тех трусов разгромить — пустое делоИ одному!» Еще не знал герояСам Галафрон, и все в поганой ратиПрыщом его считали, — да некстати.И замысел исполнен. АгриканаКонь во весь дух уносит по равнине…Роланд не понял хитрости: обманаПодозревать не мог он в паладине.За беглецом он устремился рьяно, —И вот они в лесу. ПосерединеВсегда тенистой луговины злачнойПо мураве струится ключ прозрачный.Здесь Агрикан и спешился, желаяСам отдохнуть и сил коню прибавить.Сел на траву, но, шлема не снимая,Меч при себе и щит решил оставить.Тут и Роланд, минуты не теряя,К тому ключу успел коня доправитьИ, видя Агрикана, крикнул зычно:— Ну и храбрец! Как убегал отлично!Терпеть позор ужели рыцарь станет,Сопернику ужель покажет спину?Бежать от смерти? — Труса смерть обманет.Кто честно жил, как дар прими кончину.Отважного она не больно ранит,Легко придет он к вечному притину,А кто за жалкий век свой кровью платит,Тот с жизнью заодно и честь утратит.Царь на коня вскочил без промедленьяИ так ответил, повода не тронув,Учтивой речью, полной умиленья:— Не видывал подобных я баронов!За вежество и храбрость ты спасеньяДостоин. Нет среди людей законовПревыше чести: ты в разгаре бояНам показал бесстрашие героя.Тебе я жизнь оставлю. Но покорноПрошу мне не мешать. Дозволь признаться:Я, чтоб тебя спасти, бежал притворно,Иначе я не мог за дело взяться.Но если драться будем мы повторно,Ты здесь не должен с жизнью распрощаться.О солнце и луна! Удостоверьте,Что вовсе не ищу твоей я смерти.Ответствовал Роланд добросердечно,Уже невольной жалостью смущенный:— Ты рыцарствуешь, — молвил, — безупречно.Сразимся… Но страшусь, что некрещеныйТы здесь умрешь и попадешь навечноВ сон окаянных, мукам обреченный.Хочу, чтоб спас и душу ты и тело.Крестись — и уходи на волю смело.Тот отвечал, в Роланда взор вперяя:— Коль ты, храбрец, христианин, тем пачеТы сам Роланд, — на все услады раяНе променяю нынешней удачи.Но говорю, тебя предупреждая:О вере спор не затевай, — иначеПустое словопренье мы устроим;Пусть каждый веру защищает боем.И смолкли. Царь извлек свою ТраншеруИ на Роланда бешено стремится.Теперь меж ними бой идет за веру, —Пред их отвагой солнца луч затмится!Секут и рубят, распалясь не в меру,Грудь с грудью, как искусство учит биться;С полудня и до полночи глубокойМеж храбрецами длится бой жестокий.Меж тем уж солнце скрылось за горою,И вызвездило небо; ночь спадала.Тут граф сказал: — Нельзя ночной пороюБой продолжать. — Не думая нимало,Так Агрикан ответил: — Нам с тобоюЗдесь на траве прилечь бы не мешало.А завтра утром, с первыми лучами,Мы можем вновь заговорить мечами.Решили вмиг. Ослабив узденицыСвоим коням, их в роще привязалиИ на траву легли, испив водицы,Как будто бы вражды и не знавали.Роланд разлегся ближе, у криницы,А Агрикан устроился подале,Но в той же самой роще, под одноюОгромною развесистой сосною.Шел разговор меж ними величавыйО том, что их достойно обсужденья.И, глядя в небосвод, сиявший славой,Промолвил граф: — Предивное творенье!Все создано Единого державой,И дня восход, и ночи нисхожденье,Сребро луны и звезд несчетных злато —Всем род людской бог наградил богато.Ответил Агрикан: — Я разумею,Что хочешь ты беседовать о вере.Но никаких я знаний не имею,Сызмальства убегал от школьной двери.А после череп проломил злодеюУчителю, — но возместить потерюУже не мог, меня, как грех случился,Боялись все, и я уж не учился.Я с детства не знавал иных занятий,Как зверя бить, владеть мечом умело.Над буквами корпеть с какой же стати?Читать и думать — рыцарское ль дело.По-моему, должны мы и в дитятиЛишь ловкость упражнять и силу тела.Наука — для ученых и священства.Важней в другом достигнуть совершенства.— Да, рыцаря первейшее призванье —Оружие; мы думаем согласно.Но человека украшает знанье:Поляна без цветов не так прекрасна.Тот — вол, кремень, бездушное созданье,Кто о Творце не мыслит ежечасно.Но без науки мыслить мы не можемО высшей мощи, о величье божьем.А Агрикан ответил — НеприличноПри очевидном перевесе биться:Тебе открылся я и самоличноВ учености твоей мог убедиться.Ты говори, — мне и молчать привычно,Иль спи, коль есть охота, сколько спится.Так начинай, но только по условью,Пленяй меня лишь кровью и любовью.Прошу тебя, как человека чести,Скажи, — я жду правдивого ответа:Ты ль тот Роланд, которого без лестиВысоко чтут во всех пределах света?Как ты пришел? Зачем ты в этом месте?Влюблен ли так же, как в былые лета?Ведь рыцарь без любовного порываЛишь с виду жив, по сердце в нем не живо.Ответил граф: — Я тот Роланд, которымУбит Альмонт с Трояном, — было дело.Весь мир презреть я вынужден Амором, —Он вел меня до чуждого предела.Раз занялись мы длинным разговором,Признаюсь, что душой моей всецелоВладеет ныне дочка Галафрона,Живущего в Альбракке без урона.С ее отцом воюешь, хочешь кровьюЗалить поля и замутить криницы.А я сюда был приведен любовью.Единственно во славу той девицы,По верности, по чести и условьюЯ много раз касался узденицы;Чтоб путь завоевать к прекрасной даме,Я бьюсь, — иными не пленен мечтами.Лишь Агрикан из речи убедился,Что то — Роланд, в Анджелику влюбленный,В лице превыше меры изменился, —Но скрыл волненье, ночью защищенный.Душой, умом и сердцем распалился,Стонал и плакал, как умалишенный, —Удары сердца так в груди стучали,Что чуть не умер он в своей печали.Потом сказал Роланду: — Сам с собоюПоразмышляй, — едва лишь солнце глянет,Мы выйдем в поле и приступим к бою,И кто-нибудь из нас уже не встанет.Так обращаюсь с просьбою одною:Чтоб раньше, нежли этот суд настанет,Желанную души своей царицуТы бы отверг и отдал мне девицу.Не потерплю я, жизнь доколе длится,Чтобы другой любил тот лик прелестный.На утре дня один из нас лишитсяДуши своей и дамы в битве честной.И кроме ручейка, что здесь струится,О том узнает только лес окрестный,Что ты отверг ее в таком-то месте,В такой-то срок, — не долог он, по чести.Роланд ответил: — Не сдержать обетаМне не случалось, если обещаю.Но если я пообещаю это,Хоть клятвенно, — не выполню, я знаю.Глаза свои скорей лишу я света,Сам собственное тело искромсаю, —Без сердца и души мне легче влечься,Чем от любви к Анджелике отречься.Царь Агрикан, пылавший свыше мочи,Не потерпел такого возраженья,И хоть была лишь середина ночи,Сел на Баярда и в вооруженье,Уверенно и гордо вскинул очи.И, вызывая графа на сраженье,Воскликнул: — Рыцарь, о желанной дамеТеперь забудь иль ратоборствуй с нами.Уже и граф схватил арчак рукою,Лишь прянул царь, врага сразить взыскуя;Быть преданным языческой душоюБоялся он и, на коне гарцуя,Отважной речью отвечал такою:Ее никак отвергнуть не могу я, —И если б мог, все ж не отверг бы милой,А ты ее получишь — за могилой.Как в море вихрь вдруг зашумит жестоко, —Два рыцаря напали друг на друга,На травяном лугу, в ночи глубокой.Пришпорили коней, зажали туго;Врага при свете лунном ищет око,Безжалостны удары архалуга,Затем что каждый — доблестный боец…Но замолкаю: песни здесь конец.* * *
Прошу господ и рыцарей влюбленных,А также дам прекрасных и прелестныхПослушать вновь о подвигах, свершенныхВелением любви, вообще известных,О рыцарях, высоко оцененных,О их делах и поединках честных, —Сказ о Роланде и об АгриканеИ благородстве их любовной брани.Из предыдущей песни вы узнали,Как рыцари в их ярости жестокойИз-за любезной дамы в бой вступали,Хоть ночь была и мрак царил глубокий,Доверившись своей надежной стали,Изготовлялись к схватке одинокой,Надвинув шлемы, опустив забрала, —Как будто в полдень солнце им сияло.В бой Агрикан как бешеный стремился,Роланд же фехтовал со знаньем дела.Уж пять часов их поединок длился,Уже заря на небе забелела.Тут страшный бой меж ними разразился.Горд Агрикан, досада в нем кипела,Что не сдается враг его удалый, —И он удар наносит небывалый.Все раскроил булат неотразимый:Как мягкий хлеб, разрезал щит упругий.Но цел Роланд, таинственно хранимый, —Лишь задыхался граф, зажатый туго;Хоть сам он жив остался, невредимый,Раскромсаны и панцирь, и кольчуга.Тут пал удар такой ужасной силы.Что кости обнажил ему и жилы.Не дрогнул граф, — Роланд не знает страха!Опять разит врага, но вдвое рьяно,Вот разрубил он царский щит с размахаИ в бок ударом валит Агрикана.Царь весь в крови — кольчуга и рубаха,Обагрена у конских ног поляна.Щит рассеченный отлетел куда-то.Граф три ребра сломал у супостата.Как оглашает вдруг лесные чащиЛев раненый своим рыканьем ярым,Так Агрикан, неистовством горящий,Ответный выпад устремил недаром:Врагу на темя пал булат разящий, —Граф под страшнейшим не бывал ударом!Лежит без чувств — ничто не уврачует! —И, есть ли голова иль нет, не чует.Звенит в ушах, совсем померкло зренье,Но конь ретивый, верный господину,Затрепетал и вскачь, без управленья,Понес его уже за луговину.И, если б дольше длилось оглушенье,Грозила бы погибель паладину.Но он воспрял, когда уж приближалсяПоследний миг: в седле он удержался.И, устыженный собственным позором,Сказал Роланд, уныньем удрученный: —Как покажусь перед прекрасным взоромАнджелики, перед ее влюбленнойУлыбкой, из сражения, в которомЯ посрамился, ею поощренный?Кто слишком медлит в рыцарском служенье,Утратить может и вознагражденье,Уже два дня себя позором крою,С одним не слажу, жалкий я воитель!Вот он опять стоит передо мною,Мой супостат и чести похититель.Коль час еще конца не будет бою,Свой меч я брошу и уйду в обитель,Монахом стану. Будь я окаянным,Коль опояшусь впредь оружьем бранным.Но речь его едва ли кто расслышит:Стучит зубами, путает, как спьяна,Сам словно горн, и ртом и носом пышет, —И вихрем поскакал на Агрикана.Он весь — огонь, весь ненавистью дышит,Двумя руками сжата Дуриндана.И вот наотмашь, только начал схватку,Врагу рассек он правую лопатку.В грудь меч проник, не знавший сожаленья, —Разбиты панцирь и броня стальная, —Хоть и была изрядного плетенья, —Подвздошной кости чуть не достигая.Мир не видал такого пораженья!Но Агрикан вскочил и, нападая,Погнал коня, да поздно: АгриканаС конем в траву повергла Дуриндана.В паху застрял, внезапно омертвелом,Меч, стан его могучий рассекая.Погасли очи, лик стал вовсе белым, —Так человек бледнеет, умирая.Его душа уж расставалась с телом,Но он позвал Роланда и, вздыхая,Проговорил чуть внятно: — Рыцарь честный,Мой бог — твой бог, умерший смертью крестной…«Я видел, как из моря вдалеке…»Перевод Евг. Солоновича
Я видел, как из моря вдалекеСветило поднималось, озаряяМорской простор от края и до краяИ золотом сверкая на песке.Я видел, как на утреннем цветкеРоса играла — россыпь золотая,И роза, словно изнутри пылая,Рождалась на колючем стебельке.И видел я, с весенним встав рассветом,Как склон травою первою поросИ как вокруг листва зазеленела.И видел я красавицу с букетомЕдва успевших распуститься роз,И все в то утро перед ней бледнело.«Я вас прошу — со мною пойте, птицы…»Перевод Евг. Солоновича
Я вас прошу — со мною пойте, птицы,Как с вами петь Амур меня зовет,Влюбленные певицы;И ты, журчанье вод,Наполни стих музы́кой сладкогласной.О милой сердце бедное поет,Но столь она прекрасна,Что трепет превозмочьИ в полный голос петь оно не властно.Что с вами, птицы? Вы летите прочь.Вернитесь. НеужелиТакая в сердце ночь,Что вы блаженства в нем не разглядели?Вы всё же улетели,И я кричу вослед:Как ветерку присуще дуновенье,На свете счастья нет,Которое с моим бы шло в сравненье.«С отарой белорунною в долину…»Перевод Евг. Солоновича
С отарой белорунною в долинуПастушка держит путь — и ей с холмаВидны, с дымком над крышами, домаВ тени, уже заполнившей низину.Усталый ратай разгибает спину,Пока над пашней не сгустилась тьма,Волов освобождает от ярмаИ к дому гонит сонную скотину.И только мне, тревожных дум в плену,Не ведать сна, судьбе дивясь превратной,И вздохами сопровождать луну.Как сладостна и как ты благодатна,Любви печаль: я снова не усну,И на душе — и больно и приятно.ЛОРЕНЦО МЕДИЧИ[37]Перевод Евг. Солоновича
Вакхическая песня
Помни, кто во цвете лет, —Юн не будешь бесконечно.Нравится — живи беспечно:В день грядущий веры нет.Это Вакх и Ариадна.Все спеша от жизни взять,Ненаглядный с ненагляднойОбращают время вспять.Да и свита, им под стать,Веселится бесконечно.Нравится — живи беспечно:В день грядущий веры нет.Этих юных козлоногихК нимфам тянет, и они,По лесам охотясь, многихЗаманили в западни.Как им весело, взгляни —Пляшут, скачут бесконечно.Нравится — живи беспечно:В день грядущий веры нет.Этим стройным нимфам любоПопадаться в сети к ним:Только тот, чье сердце грубо,От любовных стрел храним.Нимфы к милым льнут своим,Песня льется бесконечно.Нравится — живи беспечно:В день грядущий веры нет.Тушей на осла навьючен,Следом движется Силен,Столь же стар и столь же тучен,Сколь от выпивки блажен.Глупо жаждать перемен,Если счастлив бесконечно.Нравится — живи беспечно:В день грядущий веры нет.Наконец Мидас влечется, —Превращает в злато онВсе, к чему ни прикоснется.Но на скуку обречен,Кто вменил себе в законНаживаться бесконечно.Нравится — живи беспечно:В день грядущий веры нет.Ждать до завтра — заблужденье,Не лишай себя отрад:Днесь изведать наслажденьеТоропись и стар и млад.Пусть, лаская слух и взгляд,Праздник длится бесконечно.Нравится — живи беспечно:В день грядущий веры нет.Славьте Вакха и Амура!Прочь заботы, скорбь долой!Пусть никто не смотрит хмуро,Всяк пляши, играй и пой!Будь что будет, — пред судьбойМы беспомощны извечно.Нравится — живи беспечно:В день грядущий веры нет.«Уймитесь, не упорствуйте жестоко…»
Труды и мысли дня уже далекоРавно и от людей и от зверей;Уже упряжке белых лошадейПредшествует неясный свет востока.Подпишем перемирие, покаНе встало солнце: верь, Амур, что снитьсяЕе лицо и голос будут мнеИ белая в моей руке рука.Не будь завистлив, дай мне насладитьсяНеслыханным блаженством хоть во сне.«Пусть почести влекут неугомонных…»
Пусть почести влекут неугомонных,Палаты, храмы, толпы у ворот,Сокровища, что тысячи заботИ тысячи ночей несут бессонных.Волшебные цветы лугов зеленых,В прохладной мураве журчанье водИ птичка, что любовь свою зовет,Влияют благотворней на влюбленных.Лесные дебри и громады гор,Пещеры, недоступные для света,Пугливая дриада, быстрый зверь…Лишь там передо мной прекрасный взор,Которым — пусть в мечтах — не то, так этоМне наглядеться не дает теперь.Ненча из Барберино
Я посвящаю песню милой даме,Прекраснее которой не найдешь.Пылающему сердцу временамиНа месте оставаться невтерпеж.Она стрельнет горящими глазами —И кончено: свободы не вернешь.Я в город ездил, езжу по округе,Но равных не встречал моей подруге.Я в Эмполи и в Прато был не раз,И в Борго, и в Мангоне, и в Гальяно,В Сан-Пьеро торговал и здесь у нас,На самой верхотуре — в Декомано.Один базар меня одним потряс,Другой другим, но должен без обманаСказать: нигде торговли лучше нет,Чем в Барберино, где живет мой свет.Я благородней Ненчи ненагляднойДевиц не видел, не встречал скромней;Ни у кого такой головки ладнойИ светлой нет, как у любви моей.По-праздничному на душе отрадно,Когда глазами я встречаюсь с ней.А дивный носик моего кумира —Ни дать ни взять работа ювелира.Кораллам губки алые под стать,За ними два ряда зубов белеют —И в том и в этом штук по двадцать пять,И снег ланиты посрамить сумеют —Не надо и к белилам прибегать,И круглый год на щечках розы рдеют,Всегда, что называется, в цвету.Как не влюбиться в эту красоту?Ее глазам мужчины знают цену.Еще бы! Ненча, бросив взгляд-другой,Прошьет не то что сердце, но и стену,Тогда как сердце — камень у самой.Поклонники за нею, рады плену,Таскаются хвостом, и, сам не свой,От зависти я помираю черной,Что нет меня среди толпы покорной.Я целый день махать мотыгой мог,А нынче — дудки: как ни лезь из кожи,Дай бог, чтоб сил хватило на часок.Я высох, как подстилка из рогожи:За стол сажусь — не лезет в рот кусок.Любовь меня измучила, и все же,Сказать по чести, я и впредь готовМириться с крепостью ее узлов.Я сравниваю Ненчу с городскими —Она не хуже тысяч городскихС хорошими манерами своими,С уменьем изъясняться вроде них.Глаза что уголь, волосы над ними —Под цвет снопа и книзу из прямыхСтановятся волнистыми-волнистыми,Оканчиваясь кольцами пушистыми.Когда она, как козочка легка,Танцует, сразу видно — мастерица:То вдруг рукой коснется башмачка,То мельницею вновь пойдет кружиться;Потом поклон и новых два прыжка,Чтоб снова грациозно поклониться,Да так, что флорентийкам испоконНе снился грациознее поклон.Ей не годится ни одна в подметки:Она румяна в меру и бела,И ямка ей к лицу на подбородке,Да и умом любовь моя взяла,Совсем необязательным красотке.Такой природа Ненчу создала,Видать, затем, чтоб людям стало ясно,Что и природа может быть пристрастна.Кого в супруги Ненча изберет,Захочет свадьбы сразу, без отсрочки;Кто к этому цветку найдет подход,Родился не иначе как в сорочке;Счастливцем из счастливцев будет тот,Кто сможет убедиться среди ночки,Что на его руке — ее щека,Как сало и упруга и мягка.Когда б ты знала, Ненча дорогая,Как мается несчастный однолюб,От нестерпимой муки изнывая,Как будто рвут ему за зубом зуб, —Когда б ты знала, ты б, не размышляя,Вдохнула снова жизнь в ходячий труп,Счастливым сделав твоего Валлеру,Что скоро в счастье потеряет веру.Но я боюсь, уж ты не обессудь,Что ты своей жестокостью довольна.Я с удовольствием рассек бы грудь,Когда б не знал, что это очень больно,И сердце протянул тебе — взглянуть,Что сделала ты с ним, пускай невольно:Вонзи в него, я разрешаю, нож —И ты, услышав «Ненча», все поймешь.Когда я перехватываю взгляды,Которые к тебе устремлены,Я скрыть не в состоянии досады,И что со мной — видать со стороны.Любовь-злодейка не дает пощады,И день и ночь к тебе обращеныМои мольбы, признанья, вздохи, стоны,Но уши Ненчи им внимать не склонны.Сегодня я до самого утраНе спал: тянулось время еле-еле,И все скотину гнать не шла пора,А раньше ты не выйдешь. Я с постелиВскочил — и час, а может, полтораЗа дверью протоптался. НеужелиНе смилуется надо мной луна?Но вот погасла наконец она.Ты из овчарни вышла со скотинойИ верным псом. Я был настолько рад,Что мигом позабыл о ночи длиннойИ слезы счастья застелили взгляд.Вооружившись тут же хворостиной,Я впереди себя погнал телят.Я не спешил, я ждал тебя, понятно,Но оглянулся — ты идешь обратно.Я на траве разлегся у прудаИ понял, что напрасно жду, не скоро —Наверно, через полчаса, когдаТвои ягнята мимо без надзораПрошли. Ну где же ты? Иди сюда.Неужто испугалась разговора?Одно составим стадо мы из двух:Как хорошо — пастушка и пастух!Я во Флоренции под воскресенье,Даст бог, неплохо плетево продам.Проси любой подарок без стесненья,Поскольку я напрашиваюсь сам.Что выбрать? Разреши мои сомненья,А то когда еще я буду там.Булавки? Пудру? Может быть, белила?Все будет, что бы ты ни попросила.А может, лучше нитку красных бус,Как у красавиц городских на шее?Скажи, чтобы на твой мне выбрать вкус, —Брать покороче или подлиннее?И если даже я не сбуду груз,Я без подарка не вернусь. СкорееЯ выточу из собственных костейКостяшки бус для радости моей.Но где ты? Почему не отвечаешь?Не спрашивал бы, если знать бы мог,Какой подарок ты предпочитаешь.Застежки? Ленту? Или поясок?А может, ты о кошельке мечтаешь?Недолго присмотреть и кошелек.А может быть, купить моей голубкеВоздушных кружев для отделки юбки?Уже мои телята у ворот,И головы пересчитать бы надо —Сойдется или не сойдется счет.А вдруг отбился кто-нибудь от стада?Боюсь, мне это даром не пройдет.Меня зовут. Прощай, моя отрада,Я по дороге песню допою:Давно пора бежать, а я стою.МИКЕЛЕ МАРУЛЛО*[38]Перевод С. Ошерова
«Лето к нам возвращается…»[39]
Баттисте Фера
Лето к нам возвращаетсяВ третий раз и за ним — лета благая мать —Вновь Церера грядет в венкеИз священных даров тучных обильных нив,С той поры, когда я погиб,От моей госпожи милой отторгнутый,Той, что взглядом одним меняВмиг могла бы спасти хоть из стигийских вод.Сколько б я ни бродил средь рощ,Средь урочищ лесных, где лишь зверям открытПуть к пещерным убежищам, —Не уйти мне никак от самого себя.Что бы взгляду ни встретилось,Вижу гордость чела — кудри златистые,И лицо, и глаза, — вовекМне не скрыться от них и не стерпеть их взор.На дубы ли взгляну — и вновьВижу пурпур ланит, белую вижу грудь,Слышу в шелесте лиственномИмя милой моей, и отзываютсяРеки голосом той, когоЧуждый край от меня в дальней дали укрыл.Мнил я прежде, что вымышленМстящих дев Эвменид факел мучительныйВ устрашенье преступникам, —Ныне все, что войдет в глубь угнетенных чувств,Даже самое легкое,Душу вон из груди мне исторгает вмиг.«Иль не видишь ты: из фиалок вешних…»
Иль не видишь ты: из фиалок вешнихПестрые висят на дверях гирлянды?Юноши листвой увенчали кудри,Девушки с ними.Прославляют дети календы[40] мая,Песней старики прославляют праздник,Весел стар и млад, и повсюду пышетБуйная радость.Вольно по плечам распустивши кудри,Блещет Купидон золотистой паллой[41],Грозен полным стрел за спиной колчаном,Грозен и луком.К юношам слетев на проворных крыльях,Бог сплетает их в хоровод желанный,Кознями сердца обрекает в пищуПламени злому.В девичьей толпе то одну ласкает,Золото волос или щеки гладит,То глаза другой красотой веселойВдруг зажигает.Так довольно, Ралл, в безутешной скорбиСлезы проливать по отчизне павшей!Игры нас зовут и велят усладыСбросить заботу.Для чего все дни быстротечной жизниТратим мы в тоске? И того довольноС нас, что, среди бед веселясь, мы видимСинее небо.Так подай кувшин нам с вином трехлетним,Мальчик Гил! Пускай отойдут печали!Гению и мне пусть неомраченныйДень этот светит.Гимн вечности[42]
Голос даруй мне сама, адамантовый плектр[43] подари мне,Дабы тебя я воспел; помоги дерзанью, царицаНеизмеримых времен, ты, что светлые своды эфираДержишь, ты, что царишь, священная, в безднах священных,Счастлива только собой и сильна нерушимым покоем.Жаждет тебя золотистых кудрей не срезавшая Юность,Доблесть, мятежных врагов поправшая медной стопою,Эта — дабы служить за столом на пирах у бессмертных,Юным врученный нектар разливая алой рукою,Та — обширную власть защищать и бестрепетной грудьюОборонять рубежи, что навек установлены твердо,И угрозы врагов отражать от царства владыки.А за тобою вослед — за тобой, но отставши намного —Вместе идут всеродящая мать Природа и старец,Грозный кривым серпом, и чреда равномерная краткихОр[44], и все тот же всегда, приходящий и вновь уходящийГод, по своим же следам поспешающий шагом проворным.Ты же, бессмертных богов окруженная плотной толпою,Царственных ткани одежд серебром изукрасив и златом,В небе заняв нерушимый престол, восседаешь высоко,Миру законы даешь, разделяешь дольнее с горним,Неколебимым его укрепляешь навеки покоем,Чуждым тяжких трудов и тревоги чуждым соделав.Мудрая, в царства свои ты старости путь преграждаешь,Бег прекращаешь веков, их связав адамантовой цепью;Круговращенье времен и былое с грядущим совместноТы, воедино собрав, в неизменном блюдешь настоящем,Множество дней, как один, объемля взглядом единым.Ты — и целое, ты же — и часть; без конца, без начала,Вся ты начало, и вся ты конец; меж твоими частямиНет различья: из них тебе соразмерна любая.Славься, великая мать Олимпа высот лучезарных,Мощная между богов, но к мольбам благосклонная жарким;Взглядом хотя бы одним нас призри и, коль наши моленьяПраведны, если и мы рождены от небесного корня,К нам низойди и нас водвори в небесной отчизне.АНДЖЕЛО ПОЛИЦИАНО[45]
Стансы на турнирОтрывокПеревод Евг. Солоновича
Уже Зефир от зимнего покроваОчистил склоны и вершины гор,И ласточка под сень гнезда родногоУже вернулась, и зеленый борПоутру пеньем оглашался снова,И умножало эхо птичий хор,И мудрая пчела, едва светало,За сладкою добычей вылетала.Отважный Юлий[46] с первым светом дня,Когда сова спешит вернуться в нору,Велел взнуздать горячего коняИ поскакал с избранниками к бору,Что спал вдали, охотников маня.Псари искусно сдерживали свору;Еще молчали звонкие рога,И зверь не знал о близости врага.Но вот уже ватагой удалоюОбхвачен лес — и тварям не до сна.Проходы сетью забраны густою,Легавых дразнит запахов волна:Дай волю им — они помчат стрелою.Все громче шум: сменилась тишинаВизгливым лаем, ржаньем, свистом, стуком,И звук рогов нестройным вторит звукам.С подобным шумом Зевс на землю шлетОгонь сквозь тучи, скрывшие светило;С подобным грохотом лавина водОбрушивается с порогов Нила;Так, яростно взревев, кровавый счетТруба Мегеры тевкрам предъявила.Иные твари мечутся в кустах,Иных поджать хвосты принудил страх.Охотники — кто сети наблюдает,Кто в узком месте стал, где нет сетей;Иной уже собак со свор спускает,Иной решил, что не спешить — мудрей;Кто поле на коне пересекает,Кто с пикою, кто с луком ждет зверей,Кто, осторожность проявив и сметку,На дереве высоком сел на ветку.Проснувшись, вепрь свирепые клыкиВ овраге точит для смертельной схватки;Олени мчатся полем взапуски;Лиса забыла хитрые повадки,И, от собак спасаясь, русакиБегут куда попало без оглядки.Коварный волк, петляя меж древес,Защиты ищет, углубляясь в лес.Но много ль смысла в этой перемене?Легавым ноздри чуткие даны;Борзых трепещут быстрые олени,Сетей и меделянок — кабаны.Коня направив под густые сени(Его коню и шпоры не нужны),Летит по лесу Юлий вездесущий,Погибель зверю дикому несущий.Кентавры так охотятся в лесахПелийских,[47] не однажды глаз проверяИ на медведях, и на грозных львах,И чем бесстрашней зверь, тем больший зверяОхватывает перед ними страх,И тварь бежит, в спасенье тщетно веря:Сквозь бор кентавры мчатся напролом,Валя деревья на пути своем.О, как великолепен Юлий, мчащийСквозь лес непроходимый напрямик,Чтоб зверь, сокрытый непроглядной чащей,Не ведал передышки ни на миг.Власы в пыли. Прекрасен взор горящий.Увенчан ветвью вдохновенный лик.Амур недаром выбрал час охоты,Чтоб с юношей свести предерзким счеты.И вот он создал лань под стать живойИз воздуха искусными руками,Сверкающую снежной белизной,С высоким лбом, с ветвистыми рогами.Заворожен красавицей лесной,Едва она перед его очамиВозникла, Юлий бросился за ней,Оставив для нее других зверей.Его стрела за тварью быстроногойНе угналась — и всадник меч схватилИ, словно лес широкой был дорогой,Быстрей, чем прежде, скакуна пустил,Не сомневаясь, что еще немного —И загнанная лань падет без сил.Он в мыслях меч уже в нее вонзает,Однако жертва снова ускользает.Чем дольше он за призраком спешит,К нему прикован вожделенным взглядом,Тем больше неудачею убит,Когда казалось, что удача рядом.В стигийских водах так Тантал стоит,[48]Нависшим над рекой любуясь садом,Но пить захочет — нет как нет воды,Захочет подкрепиться — где плоды?Уже давно, боясь отстать от лани,Не слышит Юлий голосов вокруг.Он чувствует, что конь уже на граниБессилия. Но поредели вдругДеревья, место уступив поляне:Охотник въехал на цветущий луг,И там — под легкой тканью покрывала —Увидел нимфу; тварь тотчас пропала.Пропала тварь, но что ему онаТеперь, когда, пленен другим виденьем,Он останавливает скакуна,Поводья резким натянув движеньем.Он очарован. Грудь его полнаДосель ему неведомым волненьем:Таких очей прекрасных до сих порИ стана стройного не видел взор.Должно быть, так взбешенная тигрица,Когда охотник из норы тигрятУнес, за ним гирканской чащей мчится,Не зная на своем пути преград,И вдруг несчастной тень ее помнитсяДрожащей тенью унесенных чад,И остановится она над нею,Тем самым бегство облегчив злодею.В глазах прекрасной нимфы Купидон,Алкая мести, прятался недаром:Ему на жертву Юлий обречен,Когда стрелу, сверкающую жаром,На тетиву кладет злорадно он,Чтоб Юлия сразить одним ударом.И до того, как воздух рассекла,Пронзила сердце юное стрела.Неузнаваем Юлий. Что с ним стало!Какой нежданно в нем разлился пыл!Как сердце юное затрепетало!Холодный пот на теле проступил.Когда б он знал, что это лишь начало!Глаза глазами не имея силПокинуть, он не ведает, несчастный,Кого скрывает взгляд ее прекрасный.Не ведает, что бог любови там,Грозя его покою, затаился.Он связан по рукам и по ногам,Не ведая, что с волею простился.Окончена охота: Юлий самВ сетях прелестной нимфы очутился,И, видя в ней подобье божества,Восторженные ищет он слова.Она бела и в белое одета;Убор на ней цветами и травойРасписан; кудри золотого цветаЧело венчают робкою волной.Улыбка леса — добрая примета:Никто, ничто ей не грозит бедой.В ней кротость величавая царицы,Но гром затихнет, вскинь она ресницы.Спокойным очи светятся огнем,Где факелы свои Амур скрывает,И все покоем полнится кругом,К чему она глаза ни обращает.Лицо небесным дышит торжеством,И дуновенье каждое смолкаетПри звуке неземном ее речей,И птицы словно подпевают ей.Возьми она сейчас кифару в руки —И станет новой Талией она,Возьми копье — Минервой, а при лукеДиане бы она была равна.Ей не навяжет Гнев своей науки,И Спесь бежит ее, посрамлена.Изящество с нее очей не сводит,И Красота в пример ее приводит.С красавицею неразлучна Честь,Которой сердце каждого пленится;Воистину у Благородства естьВсе основанья спутницей гордиться,Чьей красотою любоваться — честь,Какой ничтожным душам не добиться.Амур неволе обрекает всех,Кто слышит речь ее и звонкий смех.На радостной траве она сидела,Плетя венок из всех земных цветов,Которые найти вокруг сумела,Которыми пестрел ее покров.Но вот на Юлия она возделаГлаза, не сразу ужас поборов,И, встав, цветы на лоне удержалаТем, что рукою их к себе прижала.Еще немного — и она уйдет,Ступая по траве неторопливо,И юношу страшит ее уход,И, чувствуя, что станет сиротливоВ его душе, вкусившей сладкий гнет,Он жаждет удержать лесное дивоИ, трепеща всем телом и горя,Взывает к уходящей, говоря:«Моим глазам представшая нежданно,Будь нимфа ты или богиня будь(Коль ты богиня, ты моя Диана,Коль смертная, не бойся обманутьМои предположенья), как мне странно,Что мог я заслужить хоть чем-нибудьБлаженство лицезреть такое чудо!Откуда это счастье мне? Откуда?»Оборотясь к нему, она в ответУлыбкой лик прекрасный озарила,И мог бы горы этот райский светРаздвинуть и остановить светило.И голос был таким теплом согрет,Когда она жемчужины открылаСреди фиалок, что в любовный пленМог заключить бы и самих сирен:«Над Арно грежу о морской лазури я;Ни алтарей, ни жертв не стою я.Мне домом ваша сделалась Этрурия,Где ноша факел свадебный моя,Тогда как мой родимый дом — Лигурия,Пустынный брег, суровые края,Где яростный Нептун рычит под скалами,Вотще грозя им страшными обвалами.Покой и тень сюда меня влекут,Безлюдное мне любо место это —Моих раздумий сладостный приют,Моих прогулок одиноких мета.Тут мурава, цветы, прохлада тут,Здесь счастлива бывает Симонетта[49],Одна в тени над свежею струейИ в окруженье юных нимф порой.В досужий день, когда себя трудамиОбременять не подобает нам,Меня увидеть можно в божьем храме —На этот раз в числе нарядных дам.Пленен моими нежными красами,Ты их природы не постигнешь сам.Не мучайся, душа непосвященная:Из одного с Венерой вышла лона я.Однако под уклон уже скользятКолеса солнца, тени удлиняя,Уже звенит мелодия цикад,Уже крестьяне, поле покидая,Бредут в село, а женщины спешатСобрать на стол, кормильцев ожидая.Не огорчайся, я должна идти,А ты к своим коня повороти».И небеса над нею просветлелиПри новом свете благостных очес,Когда она пошла на самом делеЧерез поляну под шатер древес.И птицы хором жалобным запели,И застонал объятый скорбью лес,А мурава под легкою стопоюПунцовой стала, белой, голубою.Что делать? Юлий за своей звездойПоследовать готов, но не решается.Кровь из горячей стала ледяной,И лютый холод к сердцу подбирается.И ей, что отняла его покой,Он смотрит вслед и втайне восхищаетсяНебесной поступью, которой в ладШуршит, колеблясь, ангельский наряд.Амур воздал несчастному сторицей.Как бьется сердце! Юлий оглушен,И, как поля в росе перед денницей,В слезах печали предается он.Еще недавно был он вольной птицей.Не может быть! Ужели он влюблен?Амур последовать за нею манит,Но Робость прочь неумолимо тянет.О Юлий, где язвительная страсть,С какой, удары нанося умело,Над любящими ты глумился всласть?Ты больше не охотишься? В чем дело?Ты над желаньями своими властьУтратил — сердцем дама завладела.Амур врасплох несчастного застал:Смотри, каким ты был, каким ты стал.Ты был охотой поглощен, доколеТы сам не оказался в западне,Ты был свободен — и лишился воли,Прекрасной сердце уступив жене.Ты обречен Амуром новой доле,Еще не осознав того вполне:Какие мы ему ни ставь препоны,Судьбе диктует он свои законы.Неизвестный итальянский гравер начала XVI в.
Фортуна. Резец
Сказание об ОрфееОтрывокПеревод С. Шервинского
Пастух
(возвещает Орфею о смерти Евридики)
Жестокой вестью встречу я Орфея,Что нимфа та прекрасная скончалась.Она бежала прочь от Аристея,И в миг, когда к потоку приближалась,В пяту впилась ей жалом, не жалея,Змея, которая в цветах скрывалась.И сильно так и остро было жало,Что сразу жизнь и бег ее прервало.Орфей
(сокрушается о смерти Евридики)
О, безутешная, заплачем, лира!Иную песнь теперь нам петь приспело.Кружитесь, небеса, вкруг оси мира,Услышав нас, замолкни, Филомела!О, небо! О, земля! Ужели сироВ тоске влачить измученное тело?Краса моя, о жизнь, о Евридика,Как жить мне, твоего не видя лика?К воротам Тартара моя дорога:Узнать, туда проникло ль сожаленье?Судьбу смягчат ли у его порогаИ слезные стихи, и струн моленья?Быть может, смерть преклонит слух не строго.Ведь пеньем я уже сдвигал каменья.Олень и тигр, внимая мне, сближались.И шли леса, и реки обращались.Орфей
(с пением подходит к Аиду)
Увы! Увы! О, пожалейте в гореЛюбовника, юдолей адских тени!Вождя единого я зрел в Аморе,И он меня домчал до сих селений.О Цербер, укроти свой гнев! Ты вскореМои услышишь жалобы и пени,И не один, услышав, надо мноюЗаплачешь ты, — но с адскою толпою.О Фурии, напрасно вы рычали,Напрасно змеи корчились лихие.Когда б вы знали все мои печали,Вы разделили б жалобы глухие.Несчастного задержите ль вначале,Кому враги и небо и стихии?Иду просить я милости у смерти.Откройте двери. Страннику поверьте.Плутон
(полный удивленья, говорит так)
Откуда звук столь сладостного звона?Кто ад смутил кифарой изощренной?Вот: колесо недвижно Иксиона,Сизиф сидит, на камень свой склоненный,И к Танталу не льнут струи затона,Белиды стали с урною бездонной,Внимателен и Цербер трехголовый,И Фурии смягчили гнев суровый.Минос к Плутону
Тот, кто идет, противен воле Рока:Не место здесь телам, не знавшим тленья.Быть может, умысел тая глубоко,Твоей он власти ищет низверженья.Все, кто сюда, Плутон, входил до срока,Как этот, — в темные твои владенья,Встречали здесь возмездье роковое.Будь осторожен: он замыслил злое.Орфей
(коленопреклоненный, говорит)
О всемогущий тех краев властитель,Что лишены навек земного света,Куда спускается вселенной жительИ все, что солнцем на земле согрето, —Сказать тоски причину разрешите ль?Вослед Амору шла дорога эта.Не цепью Цербера вязать железной, —Я только шел вослед своей любезной.Змея, рожденная между цветами,Меня и милой и души лишила.Я дни влачу, подавленный скорбями,Сразить тоску моя не может сила.Но коль любви прославленной меж вамиВоспоминанье время не затмило,Коль прежний жар еще в душе храните, —Мне Евридику милую верните!Пред вами вещи разнствуют в немногом,И в ваш предел все смертные стекутся,Всё, что луна своим обходит рогом,Предметы все во мрак ваш повлекутся.Кто доле ходит по земным дорогам,Кто менее, — но все сюда сойдутся,В предел последний жизни быстротечной, —И нами впредь владычествуйте вечно.Так, будет нимфа пусть моя меж вами,Когда ей смерть сама пошлет природа.Иль сочный грозд под нежными листамиОбрежет серп жестокий садовода?О, кто поля усеет семенамиИ ждать не станет позднего их всхода?С души моей тоски сложите бремя.О, возвращенье будет лишь на время!Во имя вод, которыми покрылосьСтигийское болото Ахеронта,И хаоса, откуда все родилось,И бурности звенящей Флегетонта,И яблока, которым ты пленилась,Как нашего лишилась горизонта!Коль мне откажешь ты, к земной отчизнеНе возвращусь я, здесь лишусь я жизни.Прозерпина
(Плутону говорит так)
О сладостный супруг мой, я не знала,Что жалость проникает к сей равнине.Но вот наш двор она завоевала,Мое лишь ею сердце полно ныне.Со страждущими вместе застоналаИ Смерть сама о горестной кончине.Изменят пусть суровые законыЛюбовь, и песнь, и праведные стоны.Плутон
(отвечает Орфею и говорит так)
Тебе верну ее, но по условьюВослед тебе выходит пусть из Ада.А ты до выхода, горя любовью,Не обращай на Евридику взгляда.Итак, Орфей, предайся хладнокровью,Чтоб не исчезла вновь твоя награда, —Все ж счастлив я, что сладостная лираСмягчила скиптр отверженного мира.«Во времена былые мореход…»Перевод Евг. Солоновича
Во времена былые мореходИз-за сирен не доплывал до суши.Ипполита не хуже их поет,Влюбленные воспламеняя души.Когда, завороженный с первых нот,Я внемлю ей, печаль моя все глуше:Я песней ранен, песней исцелен,От песни пал и песней воскрешен.«Раз, утром, девушки, я шла, гуляя…»Перевод С. Шервинского
Раз, утром, девушки, я шла, гуляя,Роскошным садом, в середине мая.Фиалок, лилий много на полянахЦвело, да и других цветов немало,Лазурных, бледных, снежных и багряных.Я, руку протянув, срывать их стала.Для золотых волос убор сплетала —Прядь вольную сдержать венком желая.Раз, утром, девушки, я шла, гуляя,Роскошным садом, в середине мая.Уже успела много их нарвать я,Но увидала разных роз собраньеИ побежала к ним — наполнить платье.Так сладко было их благоуханье,Что в сердце вкралось новое желанье,Страсть нежная и радость неземная.Раз, утром, девушки, я шла, гуляя,Роскошным садом, в середине мая.Разобрала их все поодиночке, —Не скажешь словом, как прекрасны были:Те вылупились только что из почки,Те блекли, те цветы едва раскрыли.Амор сказал: срывай их в полной силе,Пока еще не сникли, увядая.Раз, утром, девушки, я шла, гуляя,Роскошным садом, в середине мая.Едва лишь роза лепестки раскроет,Пока она прекрасна и приятна,Ее ввивать нам в плетеницы стоит —Не то краса исчезнет безвозвратно.Так, девушки: доколе ароматна,Прекрасную срывайте розу мая.Раз, утром, девушки, я шла, гуляя,Роскошным садом, в середине мая.«Нежных фиалок цветы, возлюбленной милый подарок…»*[50]Перевод С. Ошерова
Их плетеницею свив, чело убирает Аврора,С вешнего неба лия розовый утренний свет,Блещут в садах Гесперид фиалок таких самоцветы,Ими же травы пестрят в рощах, где ветры царят,Или в лугах, где сонм ликует праведных теней,Иль на полях, где растит Флора весенний покров.Счастливы вы! Ведь та же рука, которой похищенБыл я сам у себя, вас, о фиалки, рвала,Тонкие вас подносили персты к прекрасному лику,Где притаился Амур, мечущий стрелы в меня.Может быть, лик госпожи, преисполненный гордой красою,Щедро вам уделил прелести долю своей.Глянь: фиалка одна пленяет бледностью млечной,Глянь: алеет багрец на лепестках у другой.От госпожи этот цвет: таким же нежным багрянцемКрасит ей сладостный стыд млечную щек белизну.Как далеко аромат дыханье уст разливает!Тонкий тот аромат венчики ваши хранят.Счастливы вы! Для меня вы теперь и жизнь и отрада,Ветер попутный душе, тихая пристань ее,К вам хоть дозволено мне припадать с поцелуем желанным,К вам, о фиалки, не раз жадной рукой прикоснусь.Досыта вас напою слезами печали, — они жеЛьются живою рекой, щеки и грудь оросив.Пейте же слезы мои, которыми томное пламяЗлобный питает Амур, их исторгая из глаз.Вечно живите, цветы, пусть вас никогда не погубитЛетом — солнце и зной, едкая стужа — зимой.Вечно живите, цветы, любви утешенье несчастной,Ибо несете душе вы благодатный покой.Будете вы неизменно со мной, любимы дотоле,Бедного будет доколь мучить краса госпожи,Будет снедаема грудь доколе огнем КупидонаИ неразлучны со мной слезы пребудут и скорбь.«Ты прислал мне вина…»[51]Перевод С. Ошерова
ЯКОПО САННАДЗАРО[52]
«Над изумрудною волной…»Перевод Е. Витковского
Над изумрудною волной,В стране прекрасной и счастливой,Где травы были свежи и нежны, —Стоял пастух в тени лесной;В его венке листы оливыС иной листвою были сплетены;И пел он в третий день весны,Встречая светлый блеск денницы;Столь звонок был его напев,Что в кронах множества деревВлюбленным эхом отзывались птицы, —К светилу очи обратив,Он пел на сладостный мотив:«Скорее двери отвори,Пастух небес благословенный, —Дай маю раньше времени блеснуть;Пускай чудесный блеск зариКрасой сияет несравненной;Серебролукий, благосклонен будь —Держи как можно выше путь;Пускай сестра твоя роднаяПоспит подоле, чем всегда, —Но с нею за звездой звездаВзойдет на небеса, красой блистая, —Так ты в далекие годаНа выпас выгонял стада.О ель, о светлая ольха,О кипарис в речной долине,О скалы, о десятки ручейков,Внемлите рифмам пастуха —Пусть агнец маленький отнынеВовек не устрашается волков,И будет дольний мир таков:Пускай богаче с каждым годомЦветет иссохший вертоград,Даруя сладкий виноград,И древние дубы точатся медом, —И пусть по руслу ручейкаБегут потоки молока.В цветы оденется земля;Покинув дикие пределы,Лесные звери одолеют страх,Доверчиво придут в поля;Пускай Эроты бросят стрелыИ весело играют на лугахИ на зеленых берегах;Неугомонны, неустанны,Пусть нимфы нежные поют;Пускай танцуют там и тутСмеющиеся фавны и Сильваны;И пусть лазурный небосводНи бури, ни дождя не шлет.Безмерно чистая душаНа свет явилась в наше времяИ оболочку дивную нашла;Она как солнце хороша,Но мне несет страданий бремя,Мне не желает ни добра, ни зла,Но мой покой навек взяла, —Я, на заре поднявшись рано,В лесах изрезал каждый бук,И нынче все стволы вокругМне шепчут «Амаранта!» непрестанно, —Она не хочет мне помочь,И я рыдаю день и ночь.Покуда средь лесов и горЛесные звери обитают,Покуда сосны столь же высокиИ ясень ветви распростер,Покуда ручейки впадают,Журча, в приветливую гладь реки,И в сменах счастья и тоскиНа свете хорошо влюбленным, —Благословенно имя той,Что не встречается со мной,Меня тираня нравом непреклонным, —И тем, что в мире есть она,Вся жизнь моя озарена.О, попроси, канцона, чтоб сегодняОна приветлива была,И радостна, и весела».К Икарийскому морюПеревод Е. Витковского
Здесь пал Икар. Здесь каждая волнаСледы крылатого хранит поныне.Здесь путь его закончился в пучине,И поколеньям зависть суждена.Да, эта смерть вполне искуплена,Паденье привело его к вершине.Блажен, кто так погиб, о чьей кончинеПеснь пропоют в любые времена.Таится радость в неизбывном горе:Он, словно голубь, взмыл за облакаИ принял гибель в голубом просторе, —Но именем его уже векаНеобозримое грохочет море.А чья могила столь же велика?К Джованни ди Сангро*[53]Перевод С. Ошерова
Если бы злая Любовь мне на родине жить разрешилаИль умереть на руках матери, если бы теПесни, что ныне едва небольшую составили книжку,Мог бы я продолжать в том же, где начал, краю, —Верно, тогда бы презрел я Парок неумолимых,Черное веретено, пряжи печальную нить,Не схоронила б меня Либитина[54] в безвестной могилеИ не исчезло б мое имя в остывшей золе.Ныне лесов и озер мне отраду придется покинуть,В хоре Пермесских дев не прозвучит мой напев,То, что муза моя мне внушила в юные годы,Больше уж я не отдам на исправляющий суд.Так же срезает серп колосья нежные в поле,Так бесперых птенцов хищник уносит из гнезд.Боги! Ужели Синце́р растает в воздухе легкомИ не избегнуть ему участи общей — костра?Ты же, возлюбленный Сангр, коли так велит НемезидаИ не дано никому волю ее одолеть,Доски разбитой ладьи собери, — все, что вынесут волны,После того как пойду я, сокрушенный, ко дну,Маны[55] окликни мои, что блуждать по берегу будут,И на могильном холме эти стихи начертай:«Здесь я, Акций[56], лежу. Надежда почила со мною,Но и по смерти моей не умирает Любовь».ЭПИГРАММЫ*Перевод С. Ошерова
Эхо говорит
Я увидала, зажглась и, оплакав отвергнутой участь,Стала лишь голосом я, отзвуком, ветром, ничем.К своей душе
Ты пылала; огонь дотла несчастную выжег,Остов иссушенный твой легкой распался золой.Плакала ты; изошли глаза росой неизбывной,И напитали твои слезы Себета[57] струи́.Так почему же опять и пылать и плакать ты хочешь?Быть осторожной учись, гибели горькой страшись!Смерти вновь не ищи, не ищи себе новых мучений,Радуйся, что за кормой скрылись утесы Сирен.НИККОЛО МАКИАВЕЛЛИ[58]Перевод Евг. Солоновича
Песня торговцев кедровыми шишками
Всем шишкам шишки! Шишки просто чудо!Орешки так и сыплются оттуда.Поверьте, дамы, шишка — редкий плод:Ее ни град, ни ливень не проймет.Любой орешек положите в рот,И масло брызнет, словно из сосуда.Едва успев на дерево залезть,Бросаем шишки вниз — по пять, по шесть,А если кто еще захочет съесть,Чуть потерпи — и станет больше груда.Иная просит муженька: «Вон ту!»И ловит шишку прямо на лету,А пригласишь ее на высоту,Надует губки — что, мол, за причуда.Есть вещи, может быть, и поважней,Но ты на шишки денег не жалей,К себе покупку прижимай сильней:Утащут шишку, то-то будет худо.В одной орехов больше, чем в другой,Хозяйки, подходите за любой,Товар не залежится ходовой.Коль денег нет, берите так покуда.В терпенье нашем — торжества залог:Дабы орешек выскользнуть не мог,Нацеливай получше молоток —И ядрами наполнится посуда.Любовный пробуждая аппетит,Товар на вкус не хуже, чем на вид,И перед ним никто не устоит:Нежнее не найти на свете блюда.К Джулиано ди Лоренцо Медичи
Я Вашему Великолепью шлюНемного дичи — скромный дар, не скрою, —Чтоб о себе, обиженном судьбою,[59]Напомнить вам. Увы, за что терплю?Коленопреклоненно вас молю:Тому, кто брызжет на меня слюною,Заткните глотку этою едою,Чтоб злую клевету свести к нулю.Возможно, мне заметит Джулиано,Увидев дар, что я не прав и тут,Что тощий дрозд — не пища для гурмана.Но ведь Макиавелли тоже худ, —Скажу в ответ, — однако, как ни странно,Наветчики меня со смаком жрут.Прошу не счесть за трудОщупать птиц, и вы поймете сразу,Что лучше доверять рукам, чем глазу.ПЬЕТРО БЕМБО[60]Перевод Евг. Солоновича
«Бегите, реки, вспять к своим истокам…»
Бегите, реки, вспять к своим истокам,Волне вздыматься, ветер, не давай,Гора, приютом стань для рыбьих стай,Дубрава, в море поднимись глубоком.Пускай влюбленных лица и намекомСердечных дум не выдают, пускайХолодным станет самый жаркий крайИ солнце запад спутает с востоком.Пусть все не так, как было, будет впредь,С тех пор как смерть в единый миг сумелаПленившую меня распутать сеть.О, где ты, сладость моего удела!Кто мог такой удар предусмотреть,И что слова! — не в них, а в чувствах дело.«Зачем тебе, безжалостный стрелок…»
Зачем тебе, безжалостный стрелок,Преследовать сходящего в могилу?Напрасно уповаешь ты на силуИ лавров новых видишь в ней залог.Стрелу оставил впрокДля сердца ты, где места нет живого,И раненого хочешь ранить снова,Забыв, что он привыкнуть к боли мог.Смотри — конец моим приходит мукам.Кому, Амур, ты угрожаешь луком?«Я пел когда-то; сладостно ль звучали…»
Я пел когда-то; сладостно ль звучалиСтихи мои — судить любви моей.Вернуть не властен праздник прежних дней,В слезах ищу я выхода печали.Иные страсть разумно обуздали,А я об этом и мечтать не смей,По-прежнему бессильный перед ней.Блаженны, у кого она в опале!Любя, не оставлял надежды яПример счастливый завещать потомкам, —Увы, пребудут втуне упованья.Так пусть теперь в стихе моем негромкомУслышат все на свете крик страданья,Включая вас, противница моя.«Ты застилаешь очи пеленою…»
Ты застилаешь очи пеленою,Желанья будишь, зажигаешь кровь,Ты делаешь настойчивой любовь,И мукам нашим ты подчас виною.Зачем, уже развенчанная мною,Во мне, надежда, ты родишься вновь?Приманок новых сердцу не готовь:Я твоего внимания не стою.Счастливым счастье новое пророчь,Что если плачут — то от сладкой боли,А мне давно ничем нельзя помочь.Я так измучен, что мадонны волейС последним неудачником не прочьИз зависти я поменяться долей.ЛУДОВИКО АРИОСТО[61]Перевод Евг. Солоновича
Сатира третья[62]Мессеру Аннибале Малагучо
Разлить ты просишь, Аннибале, светНа то, нашел ли твой кузен удачуУ герцога Альфонсо или нет.Ты скажешь мне, коль правды я не спрячу,Что на спине опять небось мозоль,Что я похож на немощную клячу.Однако правду выслушать изволь:Равно любое бремя ненавижу,И не по мне скотины вьючной роль.Толкуй про язвы на спине, про грыжу,Считай меня хоть клячей, хоть ослом,Кривить душою смысла я не вижу.Когда, родившись, я, не будь глупцом,Решился бы на некую забаву,Проделав то же, что Сатурн, с отцом,Чтоб все принадлежало мне по праву,А не десятку братьев и сестер,Составивших голодную ораву,Безумия лягушек до сих порНе знал бы я и перед властелиномБез шапки не стоял, потупя взор.Единственным, увы! я не был сыномИ мало мог на что претендовать —И вынужден мириться с господином,Но лучше пропитанье добыватьУ герцога, чем с нищенской сумоюПороги бедной черни обивать.Иные поменялись бы со мноюУделом: как ни говори — почет…Судьбу раба почетной мнить судьбою!Пускай, кто хочет, при дворе живет,А я его немедленно покину,Едва ко мне Меркурий снизойдет.[63]Когда одно седло на всю скотину,Кому оно не причиняет зла,Кому, наоборот, увечит спину.Так соловей, в отличье от щегла,Не может долго пребывать в неволе,Где ласточка б и дня не прожила.Пусть служит, кто стремится к рабской доле,Хоть герцогу, хоть папе, хоть царю,Тогда как я не вижу в этом соли.Я репу дома у себя сварюИ, уписав с подливкой без остатка,Не хуже брюхо ублаготворю,Чем кабаном чужим иль куропаткой.Не надо мне парчовых одеял,Когда и под обычным спится сладко.Я с места бы охотней не вставал,Чем долгим списком дальних стран хвалиться,Где я по долгу службы побывал.Да, каждому свое, как говорится:Иному — сан, иному меч милей,Иному — дом, иному — заграница.Я уважаю интерес людейК Испании, к английскому туману,Но сам хочу в округе жить своей.Ломбардию, Романью и ТоскануЯ видел — хватит этого вполне,И лучшего нигде искать не стану,А захочу — покажет землю мнеБез лишних трат премудрость Птолемея,Хоть мир цари, хоть нет конца войне;Я мысленно — нехитрая затея —Любое из морей переплыву,От ужаса в грозу не леденея.Недаром в новой службе во главуУгла я ставил с самого начала,Что дома главным образом живу.И служба на мои занятья малоВлияет: уезжаю только я,А сердце — здесь, и так всегда бывало.Известна мне догадливость твоя:Мол, рассмешил, мол, тут причиной дама,А вовсе не любимые края.Тебе на это я отвечу прямо:Умолкни, ибо правда мне милаИ ложь не стану защищать упрямо.Какая бы причина ни была,Мне здесь прекрасно, но другим соватьсяЯ не советую в мои дела.Иные мнят, что стоило податьсяМне в Рим[64] — и я снискал бы благодатьИ мог бы на судьбу не обижаться,Тем паче папу другом называтьЗадолго до счастливого избраньяИмел я честь. И в дни, когда мечтатьНе мог о возвращенье из изгнаньяНи он, ни брат его, как он беглец,Чье при дворе фельтрийском пребываньеУкрасили «Придворного» творец[65]И Бембо, верный культу Аполлона;И в дни, когда вернулось наконецСемейство Медичи в родное лоноФлоренции, и, распростясь с Дворцом,Бежало знамя от руки закона;Вплоть до того, как в Риме стал он ЛьвомБлагодаря разборчивым прелатам,Я видел друга искреннего в нем.Он повторял не раз, уже легатом, —Мол, как на брата на меня смотри,Ведь я тебя давно считаю братом.Поэтому с иным поговори —Я шапку черную прошляпил в Риме,Подбитую зеленым изнутри.Поспорю с утвержденьями такимиПримером, ты ж не сетуй: что трудней —Читать стихи иль изъясняться ими?Во время оно засуха на всейЗемле случилась: снова Феб, казалось,Доверил Фаэтону лошадей.Колодцы пересохли, не осталосьВоды в потоках, бурных испокон,И по мостам ходить смешным считалось.В ту пору пастырь жил, обремененОтарами, — теперь смотрел с тоскоюНа прежнее свое богатство он.Пещеры помня с ключевой водою,Напрасно он заглядывал туда.И к Небу обратился он с мольбою,И свыше озарение тогдаПро некий дол беднягу посетило,Где воду он отыщет без труда.С женой, с детьми, со всем, что их кормило,Пастух — туда, и не успел копнуть,Как влага под лопатой проступила.Лишь небольшой сосуд, чтоб зачерпнуть,Был у него, но он нашел решенье:«Я первым пью, никто не обессудь.За мной жене и детям послабленьеПо праву будет. Слава богу, тутЖеланной влаги хватит всем. Терпенье.За ними — те, кто наибольший труд,Подобно мне, вложил в рытье колодца.Так друг за другом все у нас попьют.А после всех скотина пусть напьется,Однако так же, как для вас, чередУстановить и для нее придется».В таком порядке очередь идет,Но, видя впереди толпу густую,Всяк про свои заслуги нагло врет.И тут газель, что помнила былуюХозяйскую любовь, кричит, стеняОт жажды и обиды: «Протестую!Я пастуху, конечно, не родняИ на труды его смотрела вчуже,И проку мало было от меня,Но неужели я настолько хужеДругих! И неужели наконецНе мог и для меня найти он лужи!»Способен удивляться лишь глупецТому, что Нери, Лотти, Баччи, Ванни[66]Меня не предпочел святой отец.Итак, вперед, достойны первой дани,Пьют близкие, за ними — те, комуПрестолом он обязан в Ватикане.Потом уж те идут по одному,Кто помогал, повергнув Содерино[67],Вернуться во Флоренцию ему.Один твердит: «Я с Пьетро[68] в Казентино[69]Готовил на республику поход».«Я в долг ему давал», — кричит Брандино[70].Еще один: «Я брата целый годКормил,[71] и только с помощью моеюОн снова на коне. Иль то не в счет?»Покуда все напьются, не имеюЖеланья ни малейшего гадать,Успею сам попить иль не успею.Спокойнее доказанным считать,Что своего избранника сначалаДолжна Фортуна в Лете искупать.Пожалуй, так она и поступала,Но в данном случае, скорей всего,Привычке старой следовать не стала.Поверь словам кузена своего:К его святой стопе припав губами,Нашел я в полной памяти его.Ко мне склонившись, он двумя рукамиПожал мне руку и обеих щекКоснулся благосклонными устами.Он с буллою любезно мне помог,Но я недаром с Биббиеной дружен,[72]Что увеличил вдвое мой должок.Средь ночи, в дождь, надеждами нагружен,Заляпан грязью с головы до пят,К «Барану» потащился я[73] на ужин.Допустим, папа, дар беря назад,Не причиняет никому урона —Мол, семена взойдут, и я богат;Допустим, столько символов законнойОн даст мне власти, сколько с потолкаНа папских мессах не видал Иона;[74]Допустим, щедрая его рукаВ карман мне злато сыплет, не жалея,И в рот и в чрево — аж трещат бока…Но неужели в этом панацея?Ужель возможно методом такимУнять во мне алкающего змея?Будь я стяжанья жаждой одержим,Дорогой бы направился прямоюВ Китай, на Нил, в Марокко, но не в Рим.Затем, чтоб стать над слугами слугоюИль чуть пониже сан иметь, когдаВсе больше жажда властвует тобою, —Какая мне карабкаться нуждаПо лестнице крутой? Она едва лиЗаслуживает столького труда.Когда-то люди на земле не зналиТеперешней коварности людской, —Таков был мир давным-давно, в начале.В ту пору жил под некою горой,Граничившей вершиной с небесами,Народ — не знаю в точности какой;И видя то безрогой, то с рогами,То полной, то ущербною луну,Что круг вершит естественный над нами,И веря, что взойдя на крутизну,Скорей поймешь, чем глядя из долины,Зачем луне менять величину,Едой мешки наполнив и корзины,И стар и млад приблизиться решилК луне, сперва добравшись до вершины.Но долгий в гору путь напрасен был,И люди, убедившись в том на деле,Наверх поднявшись, падали без сил,А те, что снизу, поотстав, глядели,Пускались следом чуть ли ни бегом,Решив, что их сородичи у цели.Гора была Фортуны колесом,Где сверху, как досель считает кто-то,Спокойным наслаждаются житьем.Завись удел счастливый от почетаИли богатства, о другом мечтатьИ мне б, конечно, не было расчета.Но те же папы и другая знать,Земные боги, не живут беспечно,И трудно их счастливыми назвать.Будь я богат, как турок, бесконечно,Подобно папе будь в большой чести,Подняться выше я мечтал бы вечно,И должен был бы козни я плести,О том лишь предаваясь упованьям,Как больше, чем имею, обрести.Но если ты владеешь достояньемДостаточным, чтобы безбедно жить,Сумей презренным дать отпор желаньям.Коль в доме есть, чем голод утолить,И есть очаг и кров, чтобы от хладаИ зноя летнего тебя укрыть;Когда тебе пешком идти не надо,Меняя город, и в душе твоейСо счастьем нет и признака разлада,Хоть половину головы обрей,Хоть всю,[75] — что толку! Больше, чем вмещаетВ себе сосуд, в него попробуй влей.Да и о чести помнить подобает,Не забывая ни на миг о том,Что честь нередко в спесь перерастает.Кто честью не поступится ни в чем,Того и враг не опорочит злейший,Что только прослывет клеветником.Будь ты преосвященство иль светлейший,Тебя я честным не сочту, покаВ твоей душе не разберусь, милейший.Что радости тебе носить шелкаИ видеть всех от мала до великаБез шапок, если вслед исподтишкаНесется шепот: «Вот он, погляди-ка,Продавший галлу Зевсовы врата,[76]Что поручил ему его владыка»?Наряды раскупают неспроста:Тем самым люди показать стремятся,Что им одетый бедно не чета,Однако лучше скромно одеватьсяИ честным быть, чем в платье из парчи,Запятнанном бесчестьем, красоваться.Должно быть, Бомба скажет: «Помолчи,Была б к наживе краткая дорога —Хоть грабь людей в лесу, хоть банк мечи.Всегда богатству было чести много,И мне плевать, когда меня хулят, —Хулят и отрицают даже бога».Минутку, Бомба: для меня стократХулители Христа страшнее сброда,Которым он безжалостно распят.Хула тебе — хула иного рода:Не выбрался бы ты из нищеты,Когда бы не крапленая колода.Не затыкай же честным людям рты!Немногие на свете знают плечиПарчи и шелка столько и тафты.О тайне гнусных дел твоих и речиНе может быть, и дабы каждый могУвидеть их, зажги поярче свечи.И тот, кто мудр, и тот, кто недалек,Понять желают, как свои палатыПостроил ты за столь короткий срок,Что и снаружи и внутри богаты;Но должен быть бесстрашным правдолюб,Тогда как смелым не был никогда ты.Не видеть, главное, хулящих губ,А шепот за спиною стерпит Борна,Что он родного брата душегуб.Изгнание перенеся покорно,Благословляет нынче он судьбу,А поношенья, мол, — от злости черной.Другой себя к позорному столбуПоставил сам, решив, что не хваталоЛишь митры на его безмозглом лбу.[77]В злокознии он преуспел немало,И титул уважаемый егоСмердил настолько с самого начала,Что не представить хуже ничего.Неистовый РоландОтрывки[78]
Конь Мадрикарда мчался напроломСквозь заросли, и сколько сарацинаРоланд ни ищет в сумраке лесном,Того и след простыл. Кругом пустынно.Два дня не расстается граф с седлом,И вот пред ним волшебная картина:Блестит ручей под сенью древних крон,И сочный луг цветами испещрен.В полдневный зной бесчувственное стадоСюда прохлада и вода влекут.Поляна эта — путнику награда:Где отдохнуть ему, когда не тут?Но чем расстроен витязь? О, досадаНежданная! О, горестный приют!Боюсь, что слов в природе слишком мало,Чтоб описать подробности привала.Он видит, что едва ль не каждый стволВокруг изрезан вензелем, в которомОн не узнать бы руку предпочелКрасавицы китайской. Он с укоромГлядит на письмена. Рассказ привелТуда Роланда, где она с МедоромНередко в те уединялась дни,Что провели у пастыря они.На сто ладов Медор и АнджеликаСплелись, куда глаза ни повернуть,И что ни вензель — новая уликаИ новый гвоздь, Амуром вбитый в грудь.Несчастный рыцарь бродит взглядом дико,Вотще себя надеясь обмануть,Что просто совпаденье знаки эти:Ну разве мало Анджелик на свете?А почерк? «Но, по здравому суду,Быть может, — молвит он, — она хотелаСхитрить и, выводя «Медор», в видуМеня под этим именем имела.А я, глупец!..» Так, на свою беду,Безумец утешает неумелоСебя, и правда, вопреки всему,Еще неправдой кажется ему.Но чем он больше жаждет отрешитьсяОт подозрений, тем они сильней.Так, если в сети угождает птицаИли на ветку, где размазан клей,Чем больше машет крыльями певицаИ лапками сучит, тем хуже ей.Покорный неизбежному закону,Роланд влачится дальше вниз по склону.Разросся плющ и дикий виноградУ входа в грот, где от лучей палящихСкрывались те, чьи имена глядятС неровных стен пещеры на входящих.Здесь больше вензелей во много крат,Чем на стволах, следы ножа хранящих,И там, где нож порой не преуспел,То уголь надпись начертал, то мел.Увы, Роланд последние сомненьяВнизу отбросит, строки увидав,Дописанные словно в то мгновенье,Как спешился у грота бедный граф.Испытанные в гроте наслажденьяВ стихах — должно быть, звучных — описав,Медор на камне вывел их при входе.Вот их значенье в нашем переводе:«Зеленая трава, прозрачный ток,Тенистый грот в прохладной толще склона —Уединенья и любви чертог,Где часто дочь нагую ГалафронаЛаскал Медор![79] Что может он в залогБлаженства, кроме низкого поклона,Оставить вам? Отныне что ни часМой долг священный — славословить васИ повторять и рыцарю и дамеВлюбленным, из какой бы стороныОни, с Фортуной за руку иль самиНи забрели сюда, что все должныЖелать, прощаясь с этими местами,Благоприятных солнца и луныТраве, ручью, пещере, а наядам —Чтоб им не докучал пастух со стадом».Язык арабский рыцарю знакомБыл, как родной, и, ведая немалоНаречий, в случае чего, на немОн говорил свободно, что, бывало,Среди неверных, в лагере чужом,Его от неприятностей спасало.Но чем гордиться графу, если нетСегодня пользы в том, а только вред?Все очевидней надпись роковаяДоходит до него. В глазах тоска.Он верить хочет, вновь и вновь читая,Что он не разумеет языка,Но каждый раз как будто ледянаяБезжалостно сжимает грудь рука.Все больше камню сам уподобляясь,На камень смотрит он, не отрываясь.Еще бы миг — и наземь тяжелоОт нестерпимой витязь рухнул боли,С какою ни одно на свете злоНельзя сравнить, поверьте мне, тем болеЧто я ее изведал. Граф челоНа грудь склоняет, на котором волиИ мужества уж не видна печать;Нет слез — рыдать и голоса — стенать.Вотще спешит несчастный, веря в чудо,Исторгнуть скорбь, разлившуюся в нем;Так, если горло полного сосудаНамного у́же по сравненью с дном,Не хлынет содержимое оттуда,Коль резко мы сосуд перевернем,Но лишь сочиться будет понемногу,Себе же самому закрыв дорогу.Едва придя в себя, он вновь готовС собой, не веря в истину, лукавить:Быть может, цель жестоких этих словКитайскую царевну обесславить,Или стремился кто-то из враговТомиться графа ревностью заставить,И в почерке зело искусно ейНарочно некий подражал злодей.Надеждой этой зыбкой окрыленный,Он сызнова садится на коня.Порядок соблюдая заведенный,Пора сестре сменить светило дняНа небе. Вскоре витязь утомленный,Заметив кровли и пары огняНад ними, направляется к жилищу —Его надежд последних пепелищу.Коня он оставляет под надзорСмекалистому парню; остальные —Кто принимает меч, кто пряжки шпорОтстегивает, кто на боевыеДоспехи блеск наводит. Здесь МедорВ объятьях Анджелику сжал впервые.Едва с дороги, рыцарь лечь спешит,Без ужина по горло горем сыт.Но, несмотря на все его старанья,Ему не спится. Без конца в глазахТерзающие сердце начертанья —На окнах, на дверях и на стенах.Спросить он хочет, но хранить молчаньеНесчастному повелевает страх,Затем что легче тешиться обманом,Пока сокрыта истина туманом.Не знать Роланду более того,Что знал Роланд, когда бы все молчали.Однако пастырь, гостя своегоЖелая от неведомой печалиОтвлечь, про то, как в доме у негоМедор и Анджелика побывали,Ведет — наивная душа! — рассказ,Которым прочих потчевал не раз.Хозяин говорит, как он МедораПо просьбе Анджелики приютил,Как с помощью ее леченья скороТот выздоровел и набрался сил,Как, наконец, не встретив в ней отпора,Внезапно бог любви ее сразил —И над собой она лишилась власти,Сгорая от неугасимой страсти.Он говорит, как, потеряв покой,Дерзнула дочка самого большогоИз всех владык восточных стать женой —Подумать только! — воина простого.И путнику, рассказ окончив свой,Без умысла показывает злогоЕе подарок — дорогой браслет.Он не солгал. Сомнений больше нет.Браслет, к тому же в доме очевидца,Для графа — что секира палача.Амур сумел на славу потрудиться,Без промаха рубя стократ сплеча.Ничем себя не выдать рыцарь тщится,В душе проклятья пастырю шепчаИ силясь не расплакаться от болиИ слезы удержать усильем воли.Но вот уходят все. Отброшен стыдИ можно отпустить узду страданий:Потоком слезы хлынули с ланит,Он стонет, задыхаясь от рыданий,И тело сверху донизу горит,Как будто бы для вящих испытанийБог знает чем набит под ним тюфяк:Ведь уголья и те бы жгли не так.И вдруг догадка новая, о, боже!Что ложе, на которое одинВ изнеможенье он свалился, — то же,Где принимал в объятья сарацинНеблагодарную. Покинуть ложеСпешит с таким же чувством паладин,С каким, кто прикорнуть на травке хочет,Змею завидя рядом, тут же вскочит.Будь проклята злосчастная постель,Болтливый пастырь и его лачуга!Без промедленья на коня! УжельТерпеть всю ночь иль ждать, пока округаЛуною осветится? Прочь отсель!Он меч берет и, оседлавши друга,Въезжает в заросли — и уж теперьСтраданьям настежь раскрывает дверь.Он плачет в голос, не переставая,Он от селений держится вдали;Ему ночлеги — чаща вековая,Вставая с ложа, он встает с земли.Понять он хочет, голову ломая,Как столько места слезы в ней нашлиИ сколько человек вздыхать способен,И часто говорит: «Мой жребий злобен!Я в заблужденье впал, вообразив,Что из очей струятся слез потоки:Они давно иссякли, не изливМоей печали. То огонь жестокий,Дорогу глаз от слез освободив,На жизненные ополчился соки,Чтоб мукам положить моим пределИ чтобы я притом не уцелел.И эти знаки моего бессилья —Не вздохи, что, похоже грудь тесня,Подобного не знают изобилья:Амур вокруг жестокого огняТо опускает, то вздымает крылья,Чтоб не погасло сердце у меня.Скорее бы сгореть ему, тем пачеЧто ты, Амур, боюсь, решил иначе.Я сам не тот, каким кажусь на взгляд, —Роланда больше нет, его сгубилаЛюбимая, и днесь могильный хладУдел его, обманутого милой.Я дух его, попавший в этот ад,Я тень Роланда, взятого могилой,Пример наглядный тем, кто вновь и вновьНадежды возлагает на любовь.Всю ночь, до солнца, через лес дремучийВслепую продирался он во мгле,Пока опять его не вывел случайК покрытой надписью в стихах скале.На эти строки рыцарь смотрит тучей,Все ощущенья — на его челе:Гнев, ревность, ярость, жажда расплатиться;И тянется к мечу его десница.Он рубит письмена, и до небесВзлетают камни облаками пыли.И гроту горе и стволам древес,Что графу тайну страшную открыли!И вот уже тенистый грот исчез,Чьи своды отдых пастухам дарили,И чистых вод струящийся кристаллОт ярости безумца пострадал.В ручей прозрачный рушатся с налетаСтволы, кусты, коряги, валуны.Отныне это не ручей — болото:За мутью не увидеть глубины.Усталый граф не утирает пота,Но силы наконец истощены,И упадает витязь изможденныйНа берег, кое-где еще зеленый.Что сделал с ним неистовства порыв?Он больше сил для гнева не находит,Лежит недвижно, в небо взгляд вперив,Где солнце трижды всходит и заходит.Он, о еде и о питье забыв,Рассудок свой терзаньями доводитДо помраченья полного. Но вотЧетвертый день за третьим настает.Все части снаряженья без изъятьяЛетят в кусты — нагрудник, и шелом,И наручи… Всего перечислять яНе стану: список оборву на том,Прибавив, что пришла пора и платья —И паладин остался нагишомИ впал в такое бешенство, что, право,Любая ярость перед ним забава.Другие ощущенья заглуша,Им движет сила бешенства слепого,И ни меча сейчас, ни бердышаЕму не нужно для отмщенья злого.Во многих бранях недругов круша,В себе не знал он силача такого.С корнями вырывает он соснуВысокую — и ладно бы одну!Дубы он повергает величавыИ вязы, точно фенхель с грядки, рвет,И нет спасенья букам от расправы,Ни ясеням, ни елям в свой черед.Так если птицелов среди дубравыОсвобождает место для тенет,Что для него тростник или крапива,То дерева для графа: эко диво!Пасущие в лесу свои стадаНа страшный треск спешат к ручью селяне.И что же видят, прибежав туда?Однако мой рассказ достигнул грани,Заранее намеченной, когдаО том, что им предстало на поляне,Я ненадолго отложу рассказ,Иначе скука одолеет вас.* * *
Старайся крылья не испачкать клеем,[80]Кто угодил в любовный клей стопой.По мненью мудрых (мы ж свое имеем),Любовь всегда кончается бедой,И пожинаем мы, что сами сеем,Не на манер Роланда, так на свой.Терять себя, терять из-за другого —Не в том ли верх безумия людского!Во что ни выливалось бы оно,Одна и та же у него причина.Из этой чащи выйти мудрено,Туда ль, сюда бросайся — все едино.Замечу в заключение одно,Чтоб выглядела полною картина:Кто продолжает и на склоне днейЛюбить — и мук достоин и цепей.Мне скажут: «Ты? И вдруг нравоученьяПодобные! Ты о себе забыл».Признаться, я в минуту просветленьяСвой приговор любви произносил.Что до меня, то жажду исцеленья,Стремясь к свободе из последних сил,Но слишком глубоко болезнь гнездится,Чтоб можно было сразу исцелиться.* * *
Сквозь полымем охваченный простор[81]До новой тверди кони их домчалиИ понесли к Луне во весь опорПространством гладким, наподобье стали,Лишенной даже неприметных пор.Уступит по величине едва лиЛуна последнему средь прочих мест —Земле, включая океан окрест.Астольф застыл в глубоком изумленье:Его Луны размеры потрясли,Ничтожно малой в нашем представленьеКогда мы смотрим на нее с Земли,И то, что можно лишь при остром зреньеОт моря сушу отличить вдали,Которые, не обладая светом,Едва видны при расстоянье этом.Другие реки и долины рекИ не такие, как у нас, вершины,Попав туда, откроет человек;Там в деревнях чертоги-исполины,Каких Астольф не видывал вовек,Хоть странствуют немало паладины;И нимфы круглый год, не то что тут,В непроходимых чащах зверя бьют.Тем временем Астольфу, как мы знаем,Приглядываться некогда к Луне:Спешит он, нетерпением снедаем,Вослед вождю к долине, в глубинеКоторой все, что мы внизу теряемНе по своей и по своей вине,Хранится, в том числе и те пропажи,О коих мы не вспоминаем даже.Не только о богатствах речь идетИ царствах, чей удел иных тревожит,Но и о том, что Случай не даетИ что однажды отобрать не может.Там в изобилье слава и почет,Которые незримо Время гложет,И грешных нас обеты, и мольбы,И жалобы на произвол Судьбы.Там слезы незадачливых влюбленных,Проигранные в карты вечера,Досуги при делах незавершенных,На что у нас невежды мастера.А сколько планов неосуществленных,Пустых надежд! Подобного добраХоть отбавляй в диковинной долине.Что потеряешь — там ищи отныне.Знай паладин по сторонам смотриДа слушай поясненья Иоанна.Вот пузыри он видит, и внутриКак будто кто-то ропщет беспрестанно.Он узнает, спросив про пузыри,Что перед ним державы, как ни странно,Лидийцев, персов, греков и других —Ну как их там — с былым величьем их.Крючки он примечает золотые,Которые не что иное есть,Как подношенья — подкупы прямые,Дабы в доверье к сильным мира влезть.Про сети вопрошает он густыеИ узнает в ответ, что это лесть.А вот, подобны лопнувшим цикадам,Владыкам оды, женам их и чадам.Имеют форму золотых оковЛишенные взаимности любови.Вот когти беспощадные орлов —Подручных власть, которых наготовеВладыки держат. Вот гора мехов,Где столько дыма, сколько в добром слове,Что от синьора слышит ганимед,Покуда ганимед во цвете лет.Несметных зрит Астольф сокровищ горыПод сенью грозных некогда бойниц:Нарушенные это договорыИ козни, не имевшие границ.Вот перед ним мошенники и ворыВ обличье змей с головками юниц,Вот царедворцы, что уже не в силе, —Разбитые бутылки и бутыли.Он видит суп, что по земле течет,И мудреца о нем пытает кстати.«Наследство это, — отвечает тот, —Живым напоминанье об утрате».И вдруг цветы — зловонье в ноздри бьетПри сладостном когда-то аромате.Цветочки эти (каюсь, божий раб) —Дар Константина одному из пап.Охапки сучьев с легким слоем клея —Былая ваша, дамы, красота.Все перечесть — напрасная затея,Поскольку песня прозе не чета.Добром, что мы транжирим, не жалея,Забита до отказа местность та,Где лишь безумства галл не обнаружит:Безумию Земля твердыней служит.И, сам с делами не спеша подчасИ дни бесплодно проводя порою,На них пришлец не задержал бы глаз,Когда б не вождь. И вдруг перед собоюОн видит то, что каждому из нас,Как мы считаем, дал господь с лихвою:О здравом смысле, о рассудке речь,Который нам всего трудней сберечь.Он оказался жидкостью летучей,И посему хранится в склянках онРазличного размера: всякий случай,Видать, отдельно взвешен и решен.В одной из многих склянок ум могучийАнжерского безумца заключен;Она крупнее прочих, и к тому жеРоланда имя значится снаружи.На каждой — надпись с именем того,Чей здравый смысл закупорен в сосуде.Порядочную долю своегоНашел француз, в огромной роясь груде.Но нет, не это потрясло его:Он полагал — ему известны люди,Что здравым смыслом именно сильны,Так чем же склянки их тогда полны?Лишаются рассудка — кто влюбившись,Кто подчинив сокровищам мечты,Кто глупостями магии прельстившись,Кто возомнив, что звезды с высотыХватать нетрудно, кто вооружившисьСофистикой, а кто свои холстыМалюя; надобно сказать при этом,Что больше прочих не везет поэтам.Астольф решился свой рассудок взять —Конечно, с разрешения святого —И склянку к носу, сняв с нее печать,Поднес, и в нем хозяина былогоНе мог состав летучий не признать.С тех пор, когда Турпину[82] верить, сноваПремудрым долго оставался галл,Покуда разум вновь не потерял.Потом он склянку, что других полнееИ больше, взял, чтоб зравый смысл вернутьРоланду. Оказалась тяжелееОна, чем думал он. В обратный путьПора: он хочет графу поскорееНесчастному помочь, но заглянутьАпостол предлагает по дорогеВ таинственный дворец. Его чертогиПолны куделей шелка, шерсти, льна,Которых часть для глаз приятна цветом,Других окраска — чересчур мрачна.Вот первый зал. Старуха в зале этомОбводит нить вокруг веретена;Так на Земле у нас крестьянки летомНад коконами новыми сидятИ влажные останки потрошат.Другая успевает еле-елеЗа первою; обязанность другой —Заранее красивые куделиОт некрасивых отделять. «Постой,Я ничего не смыслю в этом деле», —Сказал Астольф, и отвечал святой:«Узнай, что эти женщины седые,Как должно Паркам, дни прядут людские.Людскому веку по величинеРавна кудель, и Смерть с Природой, знаяО роковом для человека дне,Блюдут его, отсрочек не давая.Скажу тебе о лучшем волокне —Оно идет на украшенье рая,А худшее для грешников прядут,Что лишь таких заслуживают пут».МИКЕЛАНДЖЕЛО БУОНАРРОТИ[83]
Джованни, тому самому, что из ПистойиПеревод Евг. Солоновича
Я заработал зоб, трудясь, как вол,[84]И смахиваю зобом на породуЛомбардских кошек, пьющих дрянь — не воду,Но это лишь начало в списке зол.Затылок место на хребте нашел,И борода простерта к небосводу,И волей кисти, брызжущей по ходу,Лицо мое — как мозаичный пол.Бока ввалились, будто с голодухи,А задница — противовес спины:Не видя ног, недолго оступиться.От натяжения вот-вот на брюхеПорвется кожа, — что до кривизны,То лишь сирийский лук со мной сравнится.Как тут не покривитьсяИ разуму, когда кругом изъян?Не меток искривленный сарбакан[85].Джованни, все обман:Я не художник в этом гиблом месте.Спаси меня, прошу тебя по чести.«Один пылаю в бесконечной мгле…»Перевод Евг. Солоновича
Один пылаю в бесконечной мгле,Когда лучи закатные померкнут,И, скорбью — не в пример другим — повергнут,В слезах ропщу, простертый на земле.«Порою шар, холодный наш приют…»Перевод Евг. Солоновича
Порою шар, холодный наш приют,Без Фебовых объятий остается,И если чувствам свет не поддается,В народе ночью этот свет зовут.Но вспыхнет факел малый там иль тут —И ночь в смертельном страхе прочь метнется,Настолько призрачна, что в клочья рвется,Едва огнивом в темноте взмахнут.Земля бы никогда не породилаЕе одна: земля приемлет тень,Но образуют тень лучи светила.О ночи пишут все, кому не лень,И большинство при этом позабыло,Что даже в светлячке ей мнится день.«О ночь, не спорю — ты черным-черна…»Перевод Евг. Солоновича
О ночь, не спорю — ты черным-черна,Но ты зовешь к блаженству и покою,И мудрый восхищается тобою,А похвала глупца — исключена.Твоей прохлады нежная волнаДарует сон и, овладев душою,Возносит над безрадостной землеюТуда, куда мечта устремлена.О призрак смерти, что любым невзгодам,Врагам сердец и душ, кладет предел,Последнее спасение от муки, —Ты сушишь слезы, и с твоим приходомМы от насущных отдыхаем делИ ни забот не ведаем, ни скуки.«Для мастера не может быть решенья…»Перевод Евг. Солоновича
Для мастера не может быть решеньяВне мрамора, где кроется оно,Пока в скульптуру не воплощеноРукой, послушной воле вдохновенья.Так для меня надежды и сомненья —Все, Госпожа[86], в тебе заключено,И тут уже искусству не даноОборонить меня от пораженья.Меня убьют не чары красоты,Не холодность твоя сведет в могилуИ не судьбы превратной торжество,Но то, что смерть и состраданье тыНесешь в себе, тогда как мне под силуЛишь смерть извлечь из сердца твоего.«Молчи, прошу, не смей меня будить…»Перевод Ф. Тютчева
Молчи, прошу, не смей меня будить.О, в этот век преступный и постыдныйНе жить, не чувствовать — удел завидный…Отрадно спать, отрадней камнем быть.«Он зрел картины божьего суда…»Перевод Евг. Солоновича
Он зрел картины божьего суда,Он побывал в чистилище и, зная,Дорогу в рай, достиг при жизни рая,Чтоб молвить правду, воротясь сюда.Зачем, зачем горит его звездаИ над моим гнездом, не угасая,Когда на свете нет такого края,Где злее бы к нему была вражда?О Данте речь. Его могучей лиреНеблагодарный не внимал народ:Издревле слава недостойных — шире.Когда б достиг я Дантовых высот,И я бы счастью в этом злобном миреЕго печальный предпочел исход.«Не правда ли — примерам нет конца…»Перевод Евг. Солоновича
Не правда ли — примерам нет концаТому, как образ, в камне воплощенный,Пленяет взор потомка восхищенныйИ замыслом, и почерком резца?Творенье может пережить творца:Творец уйдет, природой побежденный,Однако образ, им запечатленный,Веками будет согревать сердца.И я портретом в камне или в цвете,Которым, к счастью, годы не опасны,Наш век могу продлить, любовь моя, —Пускай за гранью будущих столетийУвидят все, как были вы прекрасны,Как рядом с вами был ничтожен я.«Я побежден. К концу подходит путь…»Перевод Евг. Солоновича
Ты пламень разжигал, чтоб вновь задуть,Ты снова убивал меня и снова.Не я стенаю: тень меня былогоСлезами скорби омывает грудь.Я говорю с тобой о наболевшем,Для страшных стрел твоих неуязвим.Зачем же целить в пустоту из лука?Что древоточцу в дереве истлевшем?И не позор ли гнаться за таким,Кому ходить — не то что бегать — мука?ТЕОФИЛО ФОЛЕНГО[87]
Из поэмы «Бальдус»Перевод С. Ошерова
Квази во всех городах эст один обычай антиквус:Друг контра друга идут легионес мальчишек и бьютсяКамнибус; а из-за них интер взрослых случаются свары.Я не видебам еще, чтобы столько сшибал желудорумС дуба мужик, лаборандо шестом иль увесистой палкой,Ежели даре он хочет свиньям прожорливым корму,Сколько виде́ре я мог камней, кум свисто летящих,Квандо баталиам вдруг затеют мальчишки, эт заститСветум дневной не туча камней, но истошные крики,И Стефанус сильней эт сильней бушует темнестой.Бальдус, как дикси уж я, в тех схватках частиссиме дрался;Семпер анте других сорванцов ин битвам летит он,Крутит суам пращам эт мечет круглые камни.Солюс такую порой он подымет пылищу, что небоЗастит илла, а он, тесня врагов-инимикос,Их, словно фульмен, разит и орет «давай!» во всю глотку,Воплибус в души друзей возвращая доблесть-виртутем.Часто ломали ему черепушкам, как омнибус храбрымВоеначальникам, но не могли принудить монстрареЗад свой врагу: чуть завидит он кровь — плюс силы прибудет,Так, если перец толочь подольше — магис он пахнет,Выше деревья растут, если их подрезать дилигентер.Лучше суб груда камней согласен с витой расстатьсяБальдус, чем наутек пуститься и праздновать трусо.Только воротится в дом героус, кровью покрытый,Максимус вмиг учиняет грабеж он в курятнике, ибоЯйца потребны ему черепушкам лечить и утробам:Раны он клеит белком, набивает брюхум желтками.Мать ему в горе твердит (ведь пуглив амор материнский):«Сын мой, ми нате, зачем синяки ты и ссадины копишь?Богом тебя заклинаю, оставь, ноли тангере камни,Битвы покинь: ведь и так на диаболум рожей похож ты».Бальдус инквит в ответ: «Вы хотите, чтоб трусом прослыл я,Шлюхи отродьем, ослом, мужиком кухонным, ублюдком?Кредис, что я соглашусь повсеместную славам утратить?Есть ли бесчестье хужей? И вам, о матэр, неужтоДела и вовсе нет до гонорем нашего дома?Воло похвастаться вам, но не тем, что такой молодчинаЯ, а тем, что могу кум всемибус съесть потрохамиТех, кто ублюдком меня назовет эт вас дицет шлюхой!Разве родитель мой Берт — рогоносцис? За честь его цептумИ даже двести раз готов я с витой расстаться!Матэр, что толку реветь? Уступите, цедите сыну!Цедите камни швырять, подстрекандо к сраженью, дозвольте,Чтобы, возросши, носил я арма с доблестью вящей.Сурсум тормашками все летят, кого ухвачу яЗа волоса: не поможет им йам ни уменье, ни сила.Звант меня паладином одни, гигантом другие,Ибо мекум никто не сравнится ин битвис искусством.Всех впереди, я от градис камней увернуться умею,Санус я, здрав, невредим, молодец экс омнибус лучший,Люди найдутся всегда, что, видендо, как я снаряжаюсь,Все приготовят для нас, что потребно ин потасовкам,Время ль сбираться на бой иль вести без фине сраженьяТе, что удачи несут и летиции много поболе,Нежели козы, которых пасу, или вестрэ гусыни».Так элоквентер он мать увещал, она же, внимандо,Горькие слезы лила и дульце ему улыбалась.ФРАНЧЕСКО БЕРНИ[88]
На болезнь папы Климента в 1529 годуПеревод С. Шервинского
Поесть — у папы нет иного дела,Поспать — у папы нет иной заботы:Возможно дать такие лишь отчетыЛюбому, кто о папе спросит, смело.Хороший взгляд, хороший вид и тело,Язык хорош и качество мокроты.Нет, с жизнью он порвать не хочет счеты, —Но рать врачей сжить папу захотела.И в самом деле, честь их пострадает,Коль он живым уйдет от их атаки,Раз сказано: конец, он умирает.И страшные выдумывают враки:Что в два часа припадок с ним бывает, —Сегодня нет, а завтра будет паки.От них подохнут и собаки,Не то что папа. В общем же похоже,Что как-никак его прихлопнут все же.Капитоло первое о чумеПеревод Евг. Солоновича
Маэстро Пьеро Вуффэ, повару
Смешно, маэстро Пьеро, удивлятьсяТому, что в нашем споре в прошлый разВ подробности не стал я углубляться,Когда с тобой за ужином у насВозник вопрос — какое время годаМилей других. Ты все поймешь сейчас:Решить с налету спор такого родаНельзя, — он вроде тех особых блюд,Что требуют особого подхода.Поэты преимущественно чтутЦветенья пору, дружно извлекаяНа свет овна, когда ее поют,И муравою землю украшая,И согревая ласкою лучей,И всем любить и зачинать вменяя;В стихах монахи из монастырейНе по двое, не по трое на сходкиСпешат, но братией почти что всей;Осел томится по своей красоткеИ, увидав ее, ревмя ревет, —Зачем поэтам новые находки!Другие лето хвалят в свой черед,Когда, почти без риска ошибиться,Мы говорим, что сытый будет год:Уже на ток стекается пшеница,Плоды на ветках копят сладкий сокИ потемневший виноград лоснится, —Нельзя сказать, что в этом малый прок;Темнеет поздно, словно о постелиЗазорно вспоминать в привычный срок,И долгим днем доволен, кто при деле,А у кого ни мыслей нет, ни дел,Жует весь день, чтобы не жить без цели,Или за карты засветло засел:В стаканах полных серебрятся льдинки,Покуда воздух влагу не согрел.Иные говорят, что вид начинкиРазрозненной не так ласкает взгляд,Как теста вид с начинкой в серединке:Пора, когда напитком виноградСтановится и просится из бочки,От прежних отличается стократ,Как от мазка — картина и от почки —Созревший плод. Надеюсь, что пойметМой друг сии запутанные строчки.Ботве они предпочитают плод;Любуясь птичкой в небе накануне,Мечтают птичку вынуть из тенет;Печалятся об октябре в июне,Май на сентябрь готовы променять,И спорить с ними — значит спорить втуне.Есть люди, для которых благодать —Зима, поскольку нет зимой жарищиИ лежа можно время коротать;Любая живность в эту пору чище,Свиней не исключая: кто не глуп,В морозы не боится жирной пищи;В Ломбардии приходит время шуб,И в шляпе с перьями — любой прохожий,И вспыхнувший Георгий взору люб.Зимою день короткий — ну и что же!А ночь зачем? Не спи до трех часов,До четырех утра и даже позже.Печется в эту пору пироговС начинкой овощной гораздо боле,Чем сыщется в Неаполе подков.Любое время славить в нашей воле,У каждого — приверженцы не зря,Да что там говорить, не ясно, что ли!Ты в этом убедишься сам, творяМолитву и душистое жаркое(Быку спасибо из календаря!).Занятье не такое, так другоеВ любое время года нам дано:Кто сочиняет, как и ты, съестное,Кто птицу бьет, кто делает вино;Обычный день и праздник — все толковоВ календаре твоем отражено.Пожалуй, все для вывода готово,Так вот пойми, дружище, что в годуНет времени прекраснее чумного.Не заподозри, будто я в бредуИли треща под стать пичужке глупойНевнятную несу белиберду.Дабы тебе я не казался ступойС водой, изволь дослушать до концаИ все рукою, как Фома, пощупай.И время Девы, и пора СтрельцаВ сравнении с чумными временамиНе стоят выеденного яйца.Не стану говорить обиняками,Продолжу, ты ж терпение имейРаскинуть, выслушав меня, мозгами.Чума — поклон за это низкий ей! —Сначала на злодеев наступает(На Всех Святых так потрошат гусей)И правильно, конечно, поступает:Во всех церквах невиданный просторИ на ноги никто не наступает.Спокойно в долг до самых ближних порУ всех подряд бери напропалую, —Едва ль побеспокоит кредитор,А явится — на боль на головнуюПожалуйся, и страх возьмет свое,И сумму он простит тебе любую.Из дома выйдешь — царское житье:Всяк уступить спешит тебе дорогу,Тем паче если на тебе рванье.Подвластен одному себе и богу,Людишек непонятных посредиСмеешься ты, внушая им тревогу.Как хочешь, так себя ты и веди,Чем хочешь, развлекай себя на славу,Угодно — хоть на голове ходи.И мясо можно выбирать по нраву,И старую говядину не жрать,Забыв, что прежде ел сию отраву.И можно жить — и сил не надрывать.Я верный раб чумы, что тут плохого!Себя я не любитель утруждать.Ни облачка на небе грозового,И сладко заполнять досугом дниОт одного застолья до другого.Коль скоро есть среди твоей родниКакой-нибудь богатый старикашка,Ему о завещанье намекниИ скромно жди, пока помрет бедняжка;Плевать, что кто-то станет говорить,Что против бога согрешил ты тяжко.Природа знай показывает прыть!Повсюду школы на замок закрыты, —Все лучше, чем без устали зубрить.Запреты бесконечные забыты,Блаженнейшее время настает, —Неволею мы все по горло сыты.Как в масле сыр, катается народ:На что глаза ни упадут людские,Все каждый беспрепятственно берет.К тому ж за столько времени впервыеО боге вспоминает человек,И что ни город — на стенах святые.Воистину, пора молочных рек,Такое впечатленье, что природаСвой золотой переживает век.Как видишь, в споре главное — метода…Однако тему исчерпали мы.Подумай же: какое время годаПрекрасней всех? Ты прав — пора чумы.ДЖОВАННИ ДЕЛЛА КАЗА[89]Перевод Евг. Солоновича
«Тревога, страха нашего мерило…»
Тревога, страха нашего мерило,Который столь непросто отмести,Ты лед несешь для охлажденья пыла,Стремясь разлад в союз любви внести;Ты горечью своею мне претила,Оставь меня, забудь ко мне пути,Вернись в Аид, где без того уныло,И хоть навечно корни там пусти.Не отдыхая днем, не спя ночами,Там утоляй неутолимый гладНемнимыми и мнимыми страстями.Ступай. Зачем, разлив по венам яд,Страшней, чем прежде, с новыми тенямиТы, ревность, возвращаешься назад?«Красавец в клетке, пилигрим зеленый…»
Красавец в клетке, пилигрим зеленый,В заморский этот завезенный край,Прислушивайся к звукам, постигайИз уст мадонны наш язык мудреный.Но берегись, уроком поглощенный,Ее очей горящих, попугай,Не то, как я, погибнешь невзначай,Затем что жа́ра ни ручей студеный,Ни ливень не погасят, ни зима,Тогда как ей, холодной, все едино —Сгоришь ли ты иль не сгоришь дотла.Так набирайся поскорей ума,Чтоб ей сказать: «Безжалостных, Квирина,Не жаловала никогда хвала».«О Сон, дитя покойной, и туманной…»
О Сон, дитя покойной, и туманной,И влажной ночи, о забвенье злаДля тех, кого природа обреклаТревоге и печали постоянной, —Опомниться от боли несказаннойДай наконец, что сердце извела,Приди и, черные свои крылаРасправя, неги дай вкусить желанной.Где тишина? Ведь свет уже потух.Где легкий рой пугливых сновидений?Ты снова, Сон, к моим призывам глух.Напрасно о твоей мечтаю сени.Под головою камни, а не пух.О, эти ночи, полные мучений!«О лес пустынный, друг моей печали…»
О лес пустынный, друг моей печали,Сейчас, когда пора недолгих днейСтоит, и с воем ледяной БорейЗавесой снежной застилает дали,И кудри древних крон седыми стали,Не отличаясь от моих кудрей,И на опушке снег лежит твоей,Где взор цветы не так давно ласкали,О мрачном этом и коротком дне,К закату близком, размышляю я,Который душу леденит и члены,Но холодней твоей зима моя,И беспощадней злобный Евр ко мне,И дальше ночь моя от перемены.ГАСПАРА СТАМПА[90]Перевод Новеллы Матвеевой
«О души мудрые и непростые…»
О души мудрые и непростые,Стремящиеся в гору, к вышней дали, —Как если бы до вас не пролагалиТуда следов паломники иные, —Для вас родятся лавры золотые;Вы по морским пространствам разбросалиПередо мною паруса большие;Вы имя сладостное в них вписалиБожественного моего Сеньора, —Ведь сей сюжет минует ухищреньяИ сам собой достигнет неба вскоре…Лишь мой напев, исполненный смиренья,О Господин, дойдет к тебе не скоро;Он слишком тих, он глохнет в общем хоре.«Звезда моя сурова. Но, признаться…»
Звезда моя сурова. Но, признаться,Мой граф — суровей. От меня всечасноБежит он прочь. Когда ж другие тщатсяМеня пленить, мне это не опасно.Проклятие — в меня влюбленным страстно!Я пред надменным жажду преклоняться,Смиренна — с не желающим смиряться.Люблю того, кто смотрит безучастно.В негодованье он меня приводит!Другие — мир, довольство мне готовят,Но лишь за ним душа моя стремится.И все в любви навыворот выходит:Бесчестье — чести гордо прекословит,Смиренный — плачет, злобный — веселится.«Не диво ль? — Счастье было мне подвластно…»
Не диво ль? — Счастье было мне подвластно,Когда меня то боль, то нега ждали,То мрак, то свет передо мной вставали,И было небо то черно, то ясно.(Ведь луг любви, цветущий сладострастно, —Что́ мог бы он узнать об идеале,Когда бы в счастье не было печалиЛюбовным несуразицам согласно!)А нынче здесь — раздолье травам сорным,Шипам да сучьям мертвенно-проворным,Где вьются гады, злы и ядовиты…Пришло безверье, радость изменила,Мечту о счастье — скорбь искоренила.И все причины в этом сердце скрыты.«Тоскующая, плача о злосчастных…»
Тоскующая, плача о злосчастныхГрехах моих, о праздности сердечной,О жизни суетной и быстротечной,Прошедшей в ослепленьях сладострастных,К Тебе, кто терпит небу непричастных,Кто снег дыханьем растопляет вечный,В пух обращает груз бесчеловечныйИ в каждом теплит искру сфер прекрасных, —Взываю: низойди, подай мне руку!Из бездны выведи, откуда тщетноХочу подняться! — Ибо за кого же,Как не за нас, ты принял крест и муку!О сладостный, любимый беззаветно, —Не дай погибнуть мне, великий боже!ДЖОВАН БАТТИСТА СТРОЦЦИ[91]Перевод А. Бердникова
«В слезах меня ласкала…»
В слезах меня ласкала,А смеясь — отвергала.В горе — тепло дарила,В радости — зло творила.Радость — дитя страданья,Скорбь — от веселья. Знайте,Любящие! ПитайтеСтрахами упованья.«Звезда в лазури ясной…»
ЛУИДЖИ ТАНСИЛЛО[92]
«Амур крыла мне дал. И вот, крылат…»Перевод А. Бердникова
Амур крыла мне дал. И вот, крылат,Так воспарил я мыслью, прежде пленной,Что мнится мне: рукою дерзновеннойСтучаться буду у небесных врат.Но я дрожу, лишь оглянусь назад,А он вослед пророчит мне, надменный,Что упаду, что будет смерть мгновенной, —Но что за дерзость славой наградят.Икар, что прежде к небесам проник,Когда смягчили воск лучи светила,Дал имя морю в свой последний миг.Но обо мне б молва провозгласила:«Взалкавший звезд, он цели не достиг.Не мужества, но жизни не хватило».«Глаза, как вас назвать?..»Перевод А. Парина
И с солнцем не сравню: огонь светилаШальная ваша красота затмила —Я говорю по праву очевидца.К тому ж не вы, а солнце туч боится.Где слов былая сила?Виновны сами вы, что все сравненьяНичуть мне не по нраву:Для красоты — словесной нет оправы.ГАЛЕАЦЦО ДИ ТАРСИА[93]Перевод Евг. Солоновича
«Спокойные до первой непогоды…»
Спокойные до первой непогоды,Вы превзошли себя на этот раз,Напоминая боль мою сейчас,Ревущие, не умолкая, воды.Смолистые челны и хороводыВеселых нимф сокрылися от вас,Как от моих сокрыта ныне глазВиновница нечаянной невзгоды.Увы, мой день унылый все длинней,И значит — время счастья недалеко,Но мне удел от всех отличный дан:Ни трепетных ночей, ни светлых дней,Будь солнце низко, будь оно высоко,Не принесет жестокий мой тиран.«Побеждены недугом, на пороге…»
Побеждены недугом, на порогеОтчаянья, бросают люди дом,Спасения ища в краю чужом,Когда пред ними нет иной дороги, —Покинув так богатство и чертоги,Где бог любви с особым мастерствомПускает стрелы, я решил в глухомУбежище забыть мои тревоги.Но всюду — и в безлюдной стороне,И стиснутый толпою, — постоянно,Где б ни был я, Амур, как тень, при мне:Скачу в седле — и моего тиранаВезу, плыву — и он со мной в челне,Я плачу, он смеется, как ни странно.«Дворец, где жен высокородных лица…»
Дворец, где жен высокородных лица[94]Сияли счастьем, царственный колосс,Ты стольким радости любви принес,Но эта перевернута страница.Сегодня ты — жестокая темница,Обитель страха, пыток и угроз,Вместилище теней и вечных слез,Где равносильно смерти очутиться.Другие времена — и ты другой,Нам одинаково не повезло, —Недаром были мы с тобой похожи.Надежды все утратив до одной,Я, хоть и поздно, убедился тоже,Что наслажденья — хрупкое стекло.«Седые Альпы — зыбкая преграда…»
Седые Альпы — зыбкая преграда —Остались позади, и ожил я:Ты предо мной, Италия моя,Для счастья больше ничего не надо.Какой была мучительной отрада,Чужим красотам противостоя,Не забывать для них твои края,Не ведают твои слепые чада.Блажен, кто небольшой земли клочокИмеет здесь, и кров над головою,И пропитанье, и воды глоток!Я не стремился некогда к покоюИ плачу ныне, что, увы! не смогПроститься раньше с юной суетою.ТОРКВАТО ТАССО[95]Перевод Евг. Солоновича
АминтаОтрывок
Дафна.
Ужель ты станешь, Сильвия,И впредь себя в твои младые годыЛишать волшебных радостей Венеры?И слова «мама» так и не услышишьИ не увидишь, как играют детиВокруг тебя? Послушайся совета,Оставь, оставь упрямство,Одумайся, глупышка.Сильвия.
Другие пусть в любви отраду ищут,Когда в любви найти ее возможно,А я довольна жизнью; лук и стрелы —Моя забава, бег за быстрым зверемИ наконец решительная схватка —И он сражен. Покуда звери в заросляхИ стрелы не перевелись в колчане,В забавах я не знаю недостатка.Дафна.
Воистину нелепые забавы,И если ты довольна этой жизнью,То потому, что ты другой не знаешь.Так представлялись первобытным людямВо времена младенчества вселеннойПитьем чудесным и чудесной пищейВода и желуди, теперь же это —Питье и пропитание животных,А люди хлеб и виноград узнали.Быть может, если б ты хоть раз вкусилаИ тысячную часть отрад сердечных,Которых не узнать, любви не зная,Ты б молвила, вздыхая:«Напрасно тратит время,Кто не живет любовью.О, месяцы и годы,Как много одинокихНочей и дней без другаЯ провела впустую,Что посвятить обычаю могла бы,Который большей сладостью известен!»Оставь, оставь упрямство,Одумайся, глупышка:Спохватишься потом — да будет поздно.Джорджо Гизи (1520–1582).