Я прекратила чтение. Передо мной со всей ясностью предстал кошмарный замысел барона. Я вспомнила флакон с жидким дыханием сего развратника, и мне немедленно почудилось, что он дышит где-то рядом; волна отчаяния захлестнула меня. Когда настал час обеда, пилястры снова уступили место полочкам, уставленным всевозможными блюдами; но гнев заглушил во мне чувство голода. Видимо, барон пожелал успокоить меня, ибо из отдушины донесся шепот: «Эти блюда сулят перемены». Тогда, сама не зная почему, я решила тоже произвести эксперимент и с жадностью съела все. Тем более что физические и моральные страдания последних дней, ввергнувшие меня в неизбывное отчаяние, пробудили во мне зверский голод. После обеда я почувствовала себя лучше: мысли утратили присущую им мрачность. Я предалась воспоминаниям об Эрнесте; картины, проплывавшие тогда перед моим взором, заставляют меня краснеть до сих пор. Позабыв, что Эрнест сейчас далеко, я полностью отдалась на волю воображения, рисовавшего мне божественное лицо его, его обворожительную фигуру. Мой сладострастный взор блуждал по равнинам Польши; мои руки нетерпеливо искали юного героя, кумира всех смертных женщин. Перед глазами представал то сын Улисса, то сам Адонис, но все они ускользали от меня, и я, околдованная, изнывая от томительного желания, устремляла свою волнующуюся грудь навстречу предмету моего вожделения.
Два дня я провела в любовной истоме; без сомнения, это были самые долгие дни в моей жизни! Исступление нарастало столь неуловимо, что я не только стала доверять блюдам, которые мне присылали, но даже забыла о своем дорогом сыне. На третий день явился барон. Я едва узнала его. Он выглядел молодо и источал очарование; белокурый пудреный парик с искусно уложенными буклями скрывал его морщинистые щеки, костюм являл саму элегантность. Легкой быстрой походкой он приблизился ко мне и, грациозно склонившись к ногам моим, с нежностью взял мою руку и прижал ее к сердцу. Затем, сняв с моей ноги повязку и увидев затянувшийся шрам, он радостно вскрикнул и принялся покрывать обнаженную ногу поцелуями вплоть до самого колена… Я пребывала в таком упоительном восторге, что воспоминание о нем до сих пор заставляет меня краснеть. Взор мой мысленно блуждал по телу Эрнеста, кровь закипала; результат был налицо: охваченная вожделением, не слыша самое себя, я шептала слова любви… Но предназначались они не барону… Нет, ему не удалось победить меня; несмотря на все свои яды, это чудовище по-прежнему вызывало у меня отвращение!.. Ты, Эрнест, и только ты приворожил меня, постигнув тайное искусство, знанием коего хвастался негодяй-барон.
Не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой, я долго не могла прийти в себя, хотя слышала все, что говорил Ольниц. Когда же я наконец приоткрыла глаза, то увидела, как он, сидя за столом, пишет, размышляя вслух:
Первый шаг. Обмен осуществился; два поцелуя, по контрасту с укусами.
Второй шаг. На четвертый день сделана прививка, вызвавшая любовную лихорадку; успешное воздействие дыхания, превращенного в жидкость. Полное исступление. Я мог восторжествовать, но по собственной воле прервал эксперимент.
При этих словах я задрожала от радости. Значит, он не успел унизить меня, воскликнула я про себя. Тут меня одолели мрачные мысли, и я, бросившись к его ногам, принялась осыпать упреками моего мучителя. Тот же, схватив перо, быстро записал:
Третий шаг. Устранить затянувшееся раскаяние. Ослабить воображение. Заглушить воспоминания, дабы преобладало вожделение.
«Так значит, ты хочешь уничтожить меня, негодяй!» — гневно воскликнула я, набрасываясь на него с кулаками. Но он хладнокровно оттолкнул меня, и я упала в кресло, подлокотники которого по велению невидимых рычагов немедленно повернулись, превратившись в преграду, не позволявшую мне встать.
Хотя барон исчез стремительней, чем обычно, я заметила, как во взоре его промелькнуло недовольство: то ли он ожидал более быстрых результатов своих дьявольских экспериментов, то ли был поглощен новым, неведомым мне адским замыслом.
Шесть долгих часов провела я в коварном кресле. Ближе к полуночи зеркало над камином тихо приподнялось, и во мраке я увидала потайной фонарь и женскую фигуру: это была добрая мадам Жербоски. Безмолвно спустившись на пол, она нажала невидимый мне рычаг кресла, подлокотники выпустили меня, и ночная гостья знаками объяснила, что пришла меня спасти, и мне надобно следовать за ней. Дрожа от страха, я колебалась, не зная, как поступить; наконец, я решилась. Едва я ступила в темный проход, как из отдушины в стене раздался зловещий голос: «Я вижу вас, коварная!» Ноги у меня подкосились, я чуть не упала. «Ничего не бойтесь, он видит сон», — схватив меня за руку, быстро успокоила меня мадам Жербоски. — «Этот человек никогда не спит, но вчера, намереваясь осуществить очередные дьявольские манипуляции, жертвой которых предстояло стать вам, он принял какое-то зелье и заснул — быть может, навсегда. Приехал врач, момент нам благоприятствует, бежим…»
<…>
Когда мы подошли к входным дверям, нас окликнул швейцар: «Кто идет?» Добрая Жербоски назвала имя врача; двери приоткрылись, я выскользнула из дома и очутилась на улице.
…Эрнест, возлюбленный графини Паулиски, попадает в плен к феминисткам, поклонницам аббата Спаланцани.
Так в госпитале, куда меня поместили, находились в основном выздоравливающие, нам разрешалось самостоятельно гулять по окрестностям. И там со мной произошла невероятная история, кою я и намерен вам рассказать, если вы удостоите меня своим вниманием.
Совершая прогулки по саду, я несколько раз замечал высокую женщину с закрытым вуалью лицом: казалось, она внимательно наблюдала за мной. Я не понимал, чем моя бледная физиономия и отощавший вид могли вызвать столь неослабный интерес. Как-то раз, снедаемый любопытством, я проследил за этой женщиной и увидел, как она направилась в прекрасный с виду парк, посреди которого высился внушительных размеров готический замок. Побуждаемый все тем же любопытством, я, следуя за моей ускользающей незнакомкой, каждый день подходил к парку все ближе и ближе: незнакомка весьма искусно увлекала меня за собой. Когда же я осмелился войти в ворота, она сделала вид, что не заметила этого. Но стоило мне очутиться в парке и немного пройти по дорожке, как ворота за мной захлопнулись, словно от порыва ветра. Я хотел повернуть назад, но тут зашелестела листва, и десятка два женщин, самой старшей из которых еще не исполнилось и двадцати пяти, окружили меня, схватили и связали.
Полагаю, я еще не полностью оправился от контузии, ибо даже предположить не мог, насколько эти немки сильны; заблуждения мои рассеялись, когда они опутали меня веревками с макушки до пяток. Заткнув мне рот платком, они на руках понесли меня в замок. Наверное, из-за того что сразу после поимки мне завязали глаза, мне показалось, что путь занял никак не меньше часа. Когда наконец с глаз моих удосужились снять повязку, я огляделся и с изумлением обнаружил, что сижу в железной клетке, на розовых шелковых подушечках, устилавших пол. Рядом, по обе стороны, стояли точно такие же клетки с разными животными, коих, впрочем, подушечек не удостоили. На моей клетке висела табличка с единственным словом: мужчина. Слева компанию мне составляла очаровательная зеленая мартышка, а справа сидел попугай, который при виде меня распустил веером хвост, видимо, желая похвастаться перед новым товарищем.
Решив, что у меня помутился рассудок, я на всякий случай ощупал себя; окинув взором обширное помещение, я увидел похитительниц своих: они сидели вокруг большого стола, покрытого зеленым сукном. В центре зала располагалась кафедра; за ней стояла моя коварная незнакомка и, видимо, собираясь держать речь, разворачивала свиток; речь она действительно произнесла, однако весьма странную:
Сестры мои, с тех пор как вы примкнули к сообществу мужененавистниц, вы занимались теоретическим изучением моральных и физических пороков, присущих животному, именуемому мужчиной. Настала пора соединить мудрые наставления по защите себя от означенного животного с практическими занятиями, дабы вы составили о нем собственное впечатление и, закалив душу, встречались с ним в обществе, уже не опасаясь попасть под его влияние. Зная, сколь посредственными способностями обладает сей вид, вы не сможете не признать, что мужская порода совершенно выродилась и особи ее недостойны соединять судьбу свою с нашей. Особи мужского пола должны утратить свое господство, ибо оно захвачено неправедным путем. Они лживы в политике, непостоянны в любви, неверны в дружбе. Они не заслужили даже того обхождения, коего некогда удостоили их амазонки, а потому обязаны ценить ту честь, кою мы иногда оказываем им, с презрением используя их ради единственной цели — не дать угаснуть самой умной расе; однако даже способность к воспроизводству они сумели обратить в порок. Из наших отделений в Берлине, Петербурге, Неаполе и Мадриде сообщают, что тамошние неофитки постановили не поддерживать никаких связей с этими особями, до тех пор пока сообщество окончательно не решит, какого рода плотское сношение можно себе позволить, не роняя собственного достоинства.
Однако с грустью скажу вам, что в нашем отделении в Париже не только допускают предосудительное промедление и не разрывают связей с мужчинами, но еще и направляют нам доклад о разнообразии этих связей. Ах, сестры мои! Послушать их — так лучше оставить все как есть, сохранить status quo. Но что, скажите мне, так привлекает француженок в этом жалком порождении природы? За исключением нежного цвета кожи, обладающей, по-моему, изрядной привлекательностью, формы мужчины значительно менее соблазнительны, нежели формы многих животных, почитаемых стоящими ниже его. Воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, я раздобыла нам образец мужчины, отличающийся, на мой взгляд, необычайной для этого вида красотой.
Услышав эти слова, я счел должным поклониться, поблагодарив таким образом собрание за лестную оценку; в ту же минуту секретарь, схватив объемный сосуд, плеснула мне в лицо розовой водой; от изумления я проглотил половину жидкости. Едва не захлебнувшись от неожиданного наказания, я запротестовал, но в лицо мне снова плеснули водой. Мартышка радостно оскалила зубы, а попугай расхохотался; в этом зверинце я, похоже, оказался самым глупым животным.
Обессилев, я сел на пол; наставница же, храня важный вид и глядя на ни разу не улыбнувшихся слушательниц, продолжила нить своих рассуждений:
Сестры мои, вы должны относиться к мужчине не просто равнодушно, но с отвращением, должны презирать его нелепую анатомию. Чтобы пробудить в себе отвращение к мужчине, необходимо также изучить его моральные качества. Среди его недостатков на первом месте стоит себялюбие, и вы только что смогли в этом убедиться на примере имеющегося здесь животного, которому мы заведомо польстили.
«Себялюбие! — воскликнул я. — Ах, сударыни, что вы такое говорите!» Очередной стакан воды вынудил меня умолкнуть; лица слушательниц оставались серьезны и сосредоточены.
К наиболее распространенным порокам мужчин принадлежат также хитрость и коварство. Вы видите, как субъект сей, уступив силе, юлит, разыгрывает кротость и покорность, однако в сердце его клокочет ярость; но, если сбить с него спесь, основанную на так называемом превосходстве мужского гения, останутся слабость, вожделение и грубые животные инстинкты. Самой старшей из наших сестер двадцать пять лет; полагаю — и вы в этом поклялись — вы все являетесь девственницами…
Подскочив от радости, я едва не воскликнул: неужели?
До сих пор вы наблюдали за мужчиной, так сказать, издалека, не пытаясь исследовать его; пришла пора заключительных испытаний, коим подвергают всех членов нашего сообщества; для личностей заурядных они непосильны, но вы доказали свое хладнокровие и чистоту, а потому с честью преодолеете все искусы.
Засим заседание завершилось, а участницы его разбрелись по залу; мне показалось, что многие издалека бросали в мою сторону презрительные взоры. Оправившись от пережитого потрясения, я стал ломать голову, пытаясь понять причины возникновения столь странного сообщества. Пока я предавался горьким размышлениям, две ученицы с корзиной подошли к моей клетке и молча поставили в лоток предназначенный мне обед. «Сударыни, — воскликнул я, — во имя совершенства вашего, окажите мне любезность и скажите…» — Nichts, nichts, — ответили они, с силой захлопывая дверцу; иных слов от моих хорошеньких, но безжалостных немок я не добился. Голод терзал меня, я устремился к корзинке, но открыв ее, испустил разочарованный стон, ибо нашел там только овощи и молоко. На фарфоровом кувшине начертанные золотыми буквами сверкали стихи:
Вот загадка и разъяснилась, печально подумал я, опустошив чашу с молоком и со вздохом принимаясь за огурцы со сметаной. По крайней мере, утешусь добрым винцом, решил я, потянувшись к приятных размеров бутылке, оплетенной соломой; увы, в ней оказался чуть-чуть подкисленный сладкий напиток. Развернув прицепленную к бутылке бумажку, я прочел очередную дамскую сентенцию:
Оскорбленный подобной дерзостью я решил, что, несмотря на пост, который мне придется держать, в урочный час я докажу, что настоящий мужчина никогда не теряет ни силы, ни мужества; однако до наступления благоприятного момента придется скрывать свои намерения.
На рассвете дверь в зал отворилась, и вошли члены сообщества, облаченные в белые балахоны, напоминавшие одеяния кающихся братьев. Сквозь вуаль, не позволявшую разглядеть черты лица, блестели глаза, и только рост и ножки свидетельствовали об изяществе их владелиц. Чуть поодаль шла юная мужененавистница, божественную фигуру которой не могла скрыть даже свободная одежда. Голову ее украшали венки из роз и жасмина, шею — гирлянды, сплетенные из этих же цветов; следом за неофиткой шествовала, нагруженная фолиантами, вчерашняя сестра-наставница. Все заняли свои места, юная неофитка устроилась рядом, и председательница начала речь:
Сестры мои, сегодня у нас радостный день: мы принимаем в наши ряды новую сторонницу нашего учения, а также начинаем исследовать субъекта из отвратительной породы мужчин. (Она указала на меня, но на этот раз я не стал кланяться.) Нирсе (так звали кандидатку на вступление в сообщество мужененавистниц), — продолжала она, — убедившись в испорченности мужских особей, пришла к нам, чтобы мы просветили ее, как надобно держать себя с субъектами сей породы. Ей довелось успешно пройти с нами самые суровые испытания, и теперь, вступив в ряды наши, она навсегда избавит разум от влияния чувств.
До сих пор при изучении мужских особей мы использовали только манекены, но даже с помощью таких несовершенных пособий мы сумели привить вам презрение к мужчинам. Сегодня представленный здесь образец послужит нам не только для наблюдений за нравственностью, но и для демонстрации физических свойств. Получив таким образом более полное представление об умственных и физических способностях мужчины, мы сможем проследить, как зарождается вожделение, и вы убедитесь, что у мужчины оно возникает исключительно при виде противоположного пола, а отнюдь не в результате чувств, берущих начало в душе его, как пытаются внушить нам авторы нелепых любовных романов. Имея возможность наблюдать за пробуждением мужских страстей, разумеется, тех, что не представляют опасности, вы удостоверитесь, что в основе их всегда лежит себялюбие. Подойдите, прекрасная Нирсе, и пусть цепь, связующая вас с развращенной породой мужчин, разорвется навсегда — как я разрываю ее символ…
С этими словами она сорвала с новообращенной венок и гирлянды, отбросила в сторону ветви жасмина, и, пока мужененавистницы яростно попирали их ногами, вернула девице розы, и та прижала их к сердцу. «Общество, — произнесла председательница, — присоединяет к этому дару еще три рукописи; одна называется „Моральное и физическое несовершенство мужчин“, вторая — „Злодеяния любовников“, третья — „Свод наслаждений мужененавистницы“. Бережно храните эти сочинения, плоды деятельности сообщества и опытов, произведенных во всех отделениях наших. Последний труд является наиглавнейшим, ибо, когда вы осмыслите все, что в нем изложено, душа ваша в порыве безграничного восторга вознесется в Элизиум, коего мы сумели достичь. Сейчас мы приступим к исследованиям физических свойств объекта, а затем, убедившись, что они теснейшим образом связаны с его моральными качествами, мы опытным путем придем к тем же выводам, к которым я пришла умозрительно».
И вот, поигрывая указкой, председательница подошла ко мне и, ткнув меня в бок, заставила встать: так обычно пробуждают животное, именуемое ленивцем, когда к клетке его подходят посетители зверинца, дабы поглазеть на него. Я громко возмутился, но председательница, уколов меня золотой иглой, скрытой в кончике ее указки, изрекла: «Сестры мои, обратите внимание, каким гневом пылает этот взгляд, как он далек от совершенства наших взоров! В этих глазах нет ни капли присущей нам кротости! Разве могут женщины так яриться, разве бывает у нас столь кровожадный взор? Никогда! Вот она, последняя степень вырождения!»
Персона моя со всех сторон подверглась безжалостной критике. Когда дошли до груди, председательница сказала: «Смотрите, сестры мои, этому животному не свойственны ни красота форм, ни изящество движений. Возьмем, к примеру, грудную клетку. Сама природа смеется над ним, даруя ему сие жалкое подобие груди! Бессмысленная и бесформенная, эта часть тела мужчины заслуживает лишь иронической усмешки. Давайте сравним наглядно…» При этих словах все мужененавистницы с непередаваемым хладнокровием обнажили свои округлые сокровища, совершенство которых не поддавалось описанию. При виде таких красот зрение у меня помутилось, а восхищение мое не имело предела.
«Вот видите, — сурово продолжала председательница, указывая на меня, — вожделение вытесняет у мужчин все прочие чувства. Он не видит наших лиц, ибо они сокрыты вуалями, он никогда не питал привязанности ни к одной из нас, однако его жадный взор отражает вожделение, охватившее все его естество, и лучше любых слов свидетельствует о бесстыдстве сей особи. Сестры, постигшие эти великие истины, хранят спокойствие и безмолвие, ибо они с полным основанием презирают всех животных из породы мужчин. Так убедитесь же обоюдно в спокойствии своем».
После этих слов мужененавистницы прижали руки к груди друг друга и засвидетельствовали, что в их сердцах царит величайшее умиротворение. «Я уверена, — промолвила председательница, — что прекрасная Нирсе также не ощущает пробуждения чувств». И, пощупав у неофитки пульс, она приложила руку к ее груди. «Сердце бьется быстро, — сообщила председательница, — а значит, ей еще надо учиться сохранять хладнокровие; но, полагаю, после нескольких уроков она станет столь же бесстрастной, как и все мы. Пока же поручим ей зарисовать все части тела образца, какие мы успели рассмотреть на сегодняшнем собрании: так она скорее привыкнет к грубому зрелищу». Вуали снова опустились, скрыв от меня множество восхитительных лиц. Нирсе приставили к мольберту, и, зачитав депеши, присланные из заграничных отделений, члены сообщества удалились, оставив прекрасную неофитку делать зарисовки с натуры.
И вот, полуобнаженный, я остался один на один с черноокой красавицей, которой, по моим подсчетам, было не более шестнадцати лет. Не в силах побороть любопытства, вызванного необычайно взволнованным видом юной художницы, я вполголоса спросил ее, почему она прониклась неприязнью к той части человечества, коя, судя по внешности ее, должна была ее обожать. «Из-за вашего безразличия, сударь. Узнаете ли вы Юлию Мольсхайм? — отвечала она мне, приподнимая вуаль, чтобы я мог увидеть ее обворожительное личико. — Душа моя кристально чиста и чужда всяческому притворству, а потому чистосердечно вам признаюсь, что, когда я увидела вас в замке Мольсхайм, вы произвели на меня неизгладимое впечатление. Два дня, что пробыли вы в замке после ранения, лишили меня покоя. Вы же выказывали мне лишь недоверие, безразличие или презрение; а потом вы уехали, даже не взглянув на меня. Сраженная навеки в самое… (она прижала руку к сердцу) я подумала, что раз я не могу заинтересовать избранника своего сердца, лучше мне избегать любых отношений с мужчинами. Я узнала, что мою неприязнь к мужчинам разделяет фройляйн Фишер. Но она не сразу посвятила меня в таинства сообщества. Тщательно изучив причины, побудившие меня примкнуть к ним, меня подвергли всевозможным испытаниям, о коих умолчу. Когда же, наконец, меня приняли, приняли, для того чтобы возненавидеть вас, чтобы при встрече я бежала от вас как можно дальше, я снова встретила вас, и я по-прежнему люблю вас».
И на моих глазах она залилась слезами, карандаш выпал из пальцев ее, а грудь затрепетала от волнения. Напрасно Нирсе пыталась делать наброски, чтобы ее не застали врасплох; раз двадцать она начинала работу и столько же ее бросала. Успокоив девушку и напомнив, что нас могут услышать, мне удалось убедить ее в необходимости исполнить приказание: ведь если она сохранит доверие своих товарок, мы сможем вырваться на свободу.
При слове свобода кожа ее порозовела, и она быстро завершила набросок, показавшийся мне весьма лестным и безупречно исполненным. Явившаяся вскоре фройляйн Фишер с удовольствием отметила, что новенькая времени не теряла. Талант Нирсе, равно как и хладнокровие ее, снискали похвалы, и фройляйн увела ее, осыпая ласками.
Оставшись один, я задумался: а не была ли представшая передо мной картина хорошо разыгранным спектаклем? Вполне возможно, что, желая продемонстрировать ничтожность мужского самолюбия, мне подсунули очаровательную куклу, обучив ее нужным словам, а я доверчиво поддался на ее лесть. Тревога моя еще больше возросла, когда, увидев во вращающемся лотке своеобычные огурцы, я прочел надпись на блюде:
Зная, что меня предназначают для проведения экспериментов, я решил держаться настороже, и не верить ничему, пока не получу убедительных доказательств правдивости моей собеседницы. На следующий день рано утром мне вручили одеяние, напоминавшее римскую тогу, и, приказав снять с себя всю прочую одежду, надеть ее, уподобившись Антиною или Камиллу. Я почувствовал, что мне предстоит нелегкий день.
Лица входивших в зал мужененавистниц по-прежнему были скрыты вуалями; видимо, эта деталь костюма предназначалась как для церемонии посвящения, так и для проведения экспериментов, во время которых членам сообщества требовалось сохранять инкогнито. Я узнал прекрасную Нирсе по походке; она шла столь неуверенно и печально, что я немедленно догадался, что терпеливость моя будет подвергнута испытанию.
Заседание началось; фройляйн Фишер велела мне снять и отбросить в сторону тунику. Признаюсь, если бы не присутствие Нирсе, я бы с радостью исполнил ее приказ, суливший приятные развлечения, но сейчас мне было не до шуток. Как же высоко ценим мы невинность, какое сердечное волнение вызывает она у нас! Однако пришлось подчиниться: золотая игла напомнила мне о моем подчиненном положении. Отбросив античные одежды и сделав все, что требовала от меня стыдливость, я принял позу, наиболее выгодно подчеркивавшую мои достоинства.
Никакие вуали наших педанток не помешали мне увидеть, как зарделись их хорошенькие личики. Нирсе же и вовсе зажмурилась и не открывала свои прекрасные глаза на протяжении всего урока; ее высоко вздымавшаяся грудь, казалось, с возмущением отталкивала образ, тревоживший ум девушки. «Приятно видеть спокойствие, царящее в нашем сообществе при виде наготы, — удовлетворенно воскликнула фройляйн Фишер. — Никто нисколько не удивился и ни капли не смутился. Но это не невозмутимость художника, взирающего на обнаженного натурщика; это обдуманная философская сдержанность, присущая собранию мудрецов. Вот так, воспарив над материей, мы приближаемся к постижению высших знаний». Затем председательница возобновила глумление над анатомическими особенностями мужского тела. Ничего не обходя вниманием, она пускалась в нелепые рассуждения, желая доказать нашу посредственность. Наконец, добравшись до моих ног, она оказала мне честь, признав их необычайно красивыми для представителя моей породы; немедленно посыпались замечания, побудившие председательницу начать сравнительное исследование. Должен признаться, я был не готов к такому неожиданному повороту событий. Не открывая глаз, Нирсе дрожащей рукой приподняла полы своего хитона; сей прозрачный покров стыдливости скрывал поистине божественную ножку, совершенство коей вызвало всеобщее восхищение. «Насколько плавные контуры безупречных женских ног прекраснее сухопарых и мускулистых ног мужчины!» — воскликнула фройляйн Фишер, внезапно вздернув хитон Нирсе до самых колен; закрыв лицо руками, несчастная испустила крик и едва не лишилась чувств. «Как она еще слаба! — вздохнула председательница. — Придется ей продолжить рисовать обнаженное тело мужчины, а чтобы придать ей стойкости и внушить уверенность в победе, две самые закаленные сестры будут присутствовать на ее уроках рисования». Я заметил, что все немедленно захотели помочь неофитке и поддержать ее на пути следования избранными ею принципами. Похвалив всех за проявленное рвение, председательница выбрала двух членов организации, отличавшихся особым усердием, и заседание окончилось.
Толком отдохнуть мне не удалось; через четверть часа одна из надзирательниц, уколов меня своей иглой, велела мне принять позу Антиноя; думая только о Нирсе, я послушно исполнил приказание. Нирсе же, прежде чем начать рисовать, обратилась к одной из своих товарок: «Откиньте занавеску, мне плохо видно, в здешнем полумраке фигура расплывается». Отвлекая таким образом внимание надзирательницы, Нирсе быстро написала карандашом записку, и, подойдя ко мне якобы для определения размера моей стопы, ловко подсунула бумажку мне под ногу и вернулась на место. Продолжив рисовать, она сделала пару штрихов, но не в силах более справиться с волнением, оставила работу и удалилась вместе с надзирательницами. Оставшись один, я извлек записку и прочел: «Ради всего святого, вырвите меня отсюда!»
Видя, в сколь затруднительное положение попала эта очаровательная и простодушная девушка, я проникся к ней искренней нежностью; но это была не любовь, а лишь сострадание, тревога за ее чистую душу. О, насколько природа даже в ошибках своих превосходит наши самолюбивые замыслы! Я долго размышлял над запиской; но как бежать отсюда? Как мне сбросить эти цепи? Решетка клетки необычайно прочна, а надзирательницы часто совершают обход. И я решил ждать, когда новый случай дарует нам возможность объединить наш разум в поисках выхода.
На следующий день заседание началось очень поздно; я изнывал от нетерпения. Мужененавистницы явились без вуалей. Сначала зачитали доклад Флорентийской академии, посвященный новому хитроумному способу невидимого сношения с мужчинами. Эта идея не пришлась по вкусу мужененавистницам из Берлина, и они с возмущением обрушились на трусливых отступниц из Флоренции, высказавшихся за сношения — хотя и невидимые — с реальными мужчинами. «Какое малодушие! Интересно, от каких внушенных им софизмов наши сестры впали в слабоумие? — возмущенно восклицала прусская председательница. — Читайте, читайте, сестры мои, аббата Спаланцани[5], нашего великого пророка, грозу неверных!»
После этих слов мужененавистницы, выражая величайшее одобрение, восторженно забили в ладоши.