Жиль курит на ходу. Как он курит — это завораживающее зрелище: слегка щурит глаза, с видом ласковым и суровым одновременно; он где-то не здесь, далеко от меня. Он удаляется, затягиваясь, вдыхая дым, вдыхая с дымом весь этот мир, из которого я временно исключена. Он отдыхает от меня. Вот так я обладаю им, в этой неуловимой ностальгии, вызванной его красотой и дистанцией, что создает сигарета. У него длинные руки, ухоженные ногти. Думая о его пальцах, я, словно в одном кадре, вижу долгую тонкую сигарету и мою вульву, набухшую желанием.
Он идет, курит, мы разговариваем. Проходит час. Я удивляюсь, что он еще не уложил меня в папоротники. С загадочным видом он поворачивает назад.
— Ты ничего со мной не сделаешь? Ничего?
Мне легко, безразлично.
— Сделаю, — говорит он, — всё.
Мой живот наливается тяжестью, колени подгибаются. Мы проходим еще немного. Жиль показывает мне на дерево особой породы — один каштан среди буков. Я прислоняюсь к нему спиной. Жиль задирает мое платье, запускает под него пальцы с бесконечной нежностью.
— Ты набухаешь, как спелый плод, — говорит он с неизменным восторгом перед естественными проявлениями.
Я и сама чувствую, как зреет этот плод, как он наливается соками с головокружительной быстротой, становится огромным, влажно сочащимся — какая странная власть у руки любовника, что может так оживить сморщенный, сухой плод, наполнить его мгновенно теплой влагой и желанием быть сорванным или лопнуть под легким нажатием пальцев. Я лопаюсь, ноги, подкашиваясь, сползают по стволу, голова запрокидывается, и кора цепляет волосы, тянет их, словно рука.
— Спринтерша… — говорит Жиль.
Мое дыхание уже глубже, дольше, свободное до кончиков ног. Я поднимаюсь, стою прямо, слившись с каштаном своей размякшей плотью, вся во власти дерева, непохожего на другие, сильная нашим союзом и своим криком, который взмыл по стволу, добравшись высоко-высоко, до тонких облаков, перечеркнутых ветвями кроны. Я расстегиваю ширинку Жиля, просовываю руку, достаю пенис, уже затвердевший. У Жиля встает, стоит лишь ему до меня дотронуться, иногда даже просто при мысли обо мне, если я далеко. Тогда он готов заплакать, он говорил мне, я знаю. Теперь же он послушен, как ребенок. Не мешает моим рукам двигаться туда-сюда, и очень скоро я чувствую, что он вот-вот кончит; тогда я расстегиваю пуговицы, на моем платье, расположенные спереди лесенкой, под ним мой живот, голый, набухший, и Жиль со стоном кончает на меня. Я смотрю на светлое желе, покрывшее темные волоски на моем лобке, и смеюсь, оно теплое, чистое, как парное молоко, и вздрагивает от каждого моего движения. Жиль вытирает меня папоротниками, так липко, что приходится вытирать снова и снова, оно похоже на гель, которым мажут живот перед ультразвуковым исследованием, — я помню, как провожала сестру в больницу, восьмой месяц беременности, натянутая до предела кожа, медсестра намазала ее гелем, а потом водила зондом, мягкий шарик легко скользил за счет вращательных движений. Я помню очертания плавающего на экране младенца, он растягивался, как эктоплазма: надо было различить эти чудеса, понять, вот ручка, ножка, половой орган маленького мальчика, мерно пульсирующее сердце, но я ничего не понимала, я видела только подвижные формы жизни, менее явные, чем сны, чем все мои сны о материнстве, океанские, непостижимые формы, из-за которых хочется плакать.
Споры папоротника облепили мой живот, точно золотая пыльца, и Жиль говорит мне, что я самая красивая женщина на свете.
<…>
На третье свидание я согласилась из-за Жиля: он меня продинамил. Я подозреваю, что он это сделал нарочно, чтобы подстегнуть во мне уж не знаю какую ностальгию. Или это было просто недоразумение, ошибка в распорядке дня из тех, что случаются тогда, когда тела мало-помалу устают друг от друга. Мы должны были встретиться у его спортивного клуба. Я сидела на каменном столбике перед входом. Мои ноги болтались в нескольких сантиметрах от земли, чуть раздвинутые, юбка была короткая, с очень широким поясом, который туго перетягивал талию, подчеркивая бюст и бедра. Кажется, я была почти красива.
Ждала я долго. Прохожие не обращали на меня внимания. Какая-то старушка, правда, поздоровалась. У нее была семенящая, деревянная походка человека, у которого нет между ног сочного плода, но есть родник в голове и плодоносное сердце. Я подумала о Марго, ответила на приветствие и решила уйти, не дожидаясь Жиля. Мой живот вдруг показался мне пустым, ведь у меня нет того, чтобы ходить, как эта женщина, и приветствовать людей улыбкой. Уже давно и голову мою, и сердце засосала вагина, растопили мужские руки, и кровь моя бьется только там — все остальное умерло.
Я пришла домой, побродила по кухне, потом легла на кровать с бутылкой пива и стала пить из горлышка. Не спеша выпила пиво до последней капли, после чего сняла юбку и ласкала себя, долго, почти до оргазма. А потом я взяла пустую бутылку и ввела ее в себя, яростно, толчками, так глубоко, как могла, но в моей руке не было силы чресел Жиля, не было волшебства, не было безумия. Я все-таки закричала, выгнувшись дугой, и, когда вынула бутылку, горлышко было в белых потеках. Я облизала горлышко, оказалось хуже, чем сперма, больше горечи, больше слизи, но, наверно, потому, что я одна и субстанция эта моя, а не та, что Жиль иногда изливает мне в рот и просит подержать немного, а потом перелить в его приоткрытые губы, тихонько подталкивая языком к его языку, как скользкую рыбку.
Жиль не пришел, а рыжий позвонил. Он осведомился о моем самочувствии, спросил, хочу ли я еще с ним увидеться. Мои неопределенные ответы вызвали поток вопросов, нервных, тревожно-жалобных, связанных с его собственным плохим настроением. Вот и еще один, сказала я себе, не знает универсального закона: всякое излияние напрочь губит фантазм.
— Я полагаю, — заключил он лихорадочно, — что ты не хочешь больше встречаться?
Я подумала несколько секунд.
— У меня есть одно условие: без повязки на глазах. Я хочу видеть удары.
И он в ответ почти радостно:
— Завтра, поездом в одиннадцать тридцать.
Алина Рейес [Alina Reyes] — современная французская писательница и журналистка, вступила в литературу с более чем смелым романом «Мясник» [ «Le Boucher», 1988], который был удостоен премии Пьера Луиса и стал бестселлером жанра. С тех пор она продолжает писать книги, изучая эротическую психологию женщины и ставя вопрос о нездоровом интересе к телу в наш время; при этом она сохраняет за собой славу эротической писательницы первого ряда. Среди наиболее известных ее книг: «Лилит» [ «Lilith», 1999], «Ночные любовники» [ «Les amants de la nuit», 2000], «Любовная охота» [ «La Chasse amoureuse», 2004], «Семь ночей» [ «Sept Nuits», 2005], «Ню» [ «Nue», 2005], «Эротические новеллы» [ «Nouvelles érotiques», 2007], «Чаща» [ «Forêt profonde», 2007], «Милосердная плоть» [ «Charité de la chair», 2010] и другие.
Героиня романа «Мясник» — робкая и неуверенная студентка Школы изящных искусств, пережившая несчастную любовь и обнаруживающая в минуту отчаяния, как в ней вдруг просыпается безудержная сексуальность, которой она в себе не подозревала.
Перевод Марии Аннинской. Перевод публикуемого текста выполнен по изданию «A. Reyes. Le Boucher» [Paris: Seuil, 1995].
Он улыбнулся и впился глазами в мои глаза. Это был призыв. Его взгляд проник в мои зрачки, пробежал по всему телу и застрял где-то внизу живота. Мясник собирался с духом перед началом атаки.
— Как поживает сегодня моя девочка? (Ну вот, паук начал плести паутину.)
— Малышка хорошо спала? Ночь не показалась ей слишком длинной? Может быть, моей девочке чего-то не хватало?
Опять. Фу, какая гадость. С другой стороны, он так сладко поет…
— А может, кто-то позаботился о том, чтобы твоя киска не скучала? Ты ведь это любишь? Я вижу по твоим глазам. А я вот был совсем один. Не мог заснуть, все время думал о тебе…
Представляю себе голого мясника, держащего в руке собственный член. И вдруг чувствую, что становлюсь мокрой.
— Мне так хотелось, чтобы ты была рядом… Ты очень скоро будешь рядом, моя радость… А я буду тебя ласкать… Знаешь, какие у меня ловкие пальцы… А язык очень длинный, сама увидишь. Я буду лизать твое гнездышко, как никто никогда тебя не лизал. Ты уже предвкушаешь, правда? А знаешь, как пахнет любовь? Тебе нравится запах мужчины, когда ты собираешься выпить его сок?
Он не произносил слова, он их выдыхал. Они щекотали мне шею, струились по спине, по груди, стекали по животу, между бедер. Он не сводил с меня своих маленьких синих глазок и весь так и сочился улыбкой.
В этот час хозяин лавки и его помощница готовили прилавок на крытом рынке и отдавали последние распоряжения работникам. Покупателей было мало. Мы с мясником оставались в лавке одни, и между нами снова завязывалась игра — наша с ним тайная игра, нужная, для того чтобы забыть обо всем, что вокруг. Мясник облокачивался на мою кассу, поднося лицо почти вплотную ко мне. Я ничего не делала, я просто замирала на своем табурете, выпрямив спину. И слушала.
Я знала, что несмотря на мое безразличие, он ощущал, как от его слов во мне растет желание; он чувствовал, какую силу имеют на меня его медоточивые речи.
— Я почти уверен, что у тебя в трусиках уже мокро. Тебе ведь нравится, как мы с тобой разговариваем? Тебе бы хотелось кончить, слушая, как я нашептываю тебе ласковые слова?.. Когда я с тобой говорю — это как если бы я к тебе прикасался… Легонько-легонько водил бы языком повсюду, по всему твоему телу… Я бы обнял тебя двумя руками и стал бы делать с тобой все, что мне захочется. Ты была бы моей куклой, моей маленькой девочкой для любовных игр… Это продолжалось бы долго-долго, мы бы не могли остановиться… Тебе бы этого хотелось?..
Мясник был большой и толстый, а кожа у него была белая-белая. Он говорил без остановки, чуть задыхаясь, и голос его постепенно становился хрипловатым, тихим, переходил в шепот. Лицо покрывалось розовыми пятнами, губы делались мокрыми, начинали блестеть, а глаза светлели и превращались в бледно-голубые сияющие брызги.
Теряя ощущение реальности, я думала, что будет, если он сейчас кончит, увлекая меня за собой, и наш любовный экстаз растворится в потоке слов. Мир вокруг был белым, как его халат, как витрина лавки, как мужское или коровье молоко, как толстый живот мясника, под которым у него пульсировало то, что заставляло его говорить, шептать мне в шею, когда мы с ним оставались один на один — молодые, разгоряченные, как жаркий остров посреди холодного океана мороженого мяса.
— Больше всего на свете я люблю кусать и целовать киску таких девчушек, как ты. Ты мне ее подставишь, правда? Я буду щипать травку на твоем лугу. Я аккуратно раздвину твои розовые губки, сначала большие и пухлые, потом маленькие, а потом я засуну в тебя кончик языка, потом весь язык, и буду облизывать тебя от дырочки до твоего сладкого бугорка… Я буду всасывать тебя, как сладкий персик, ты будешь мокрая и блестящая и кончишь у меня во рту, а потом кончишь еще… Ведь тебе этого хочется, м-м? А потом я возьму в рот все что у тебя есть — и тот бутончик, что у тебя сзади, и твои грудки, и плечи, и руки, и пупочек, и ложбинку на пояснице, твои ляжки, твои икры, твои коленки, пальчики на ногах… Я посажу тебя себе на нос и задохнусь в твоей щелочке… а ты уткнешься мне в пах, и мой толстый ствол проникнет в твой маленький сладкий ротик… и я выплесну свой фонтан тебе на язык, или на живот, или на глаза, куда захочешь… Ночи такие длинные, мое сокровище, я возьму тебя и спереди, и сзади, и все равно нам этого будет мало, и мы начнем все снова…
Он горячо шептал мне на ухо, склонившись над моим плечом, но не касался меня, и мы оба уже не понимали, где мы, что с нами, что вокруг. Мы как будто окаменели, заколдованные горячим дыханием, шедшим от него ко мне, существовавшим отдельно от нас, словно какой-то невидимый огнедышащий зверь… <…>
Днем я боролась с желанием написать Даниэлю.
Даниэль… Моя любовь, мой черный ангел. Я хочу сказать тебе, что люблю тебя, я хочу, чтобы мои слова прожгли дыру, огромную дыру в твоем теле, в твоем мире, в плотной, темной реальности твоего существования. Через эту дыру я бы привязала тебя к себе; я бы продела сквозь нее канат, каким привязывают судно к пристани, и среди зимы, под ударами ветра, этот канат нещадно скрепит. Я бы сама хотела с головой нырнуть в эту дыру и плыть сквозь нее к твоему свету, плыть сквозь твою тяжелую бархатную тьму с ее муаровыми отблесками. Как бы мне хотелось, чтобы эти слова были так же сильны, как моя любовь, которая прожигает мне живот, доставляет муку. Как мне справиться с этой загадкой, как преодолеть роковую невозможность, необходимость молчать, ходить с прямой спиной что бы ни случилось, с высоко поднятой головой, хотя она идет кругом? Где ты теперь, Даниэль? Перед глазами все плывет, море поет, мужчины плачут, а меня неизвестно куда несет течением; мелькают озера ртути, я тяну руки вперед и сама себе читаю старые стихи, такие приторные. Даниэль, Даниэль, я люблю тебя. Ты слышишь? Это значит, я тебя хочу, я тебя гоню, я тебя ненавижу, ты для меня пустое место, ты меня заполняешь всю, ты у меня внутри, я тебя проглотила, впитала, я сама себя разрушаю, тону, рву себя на части. А еще я целую тебе веки и беру в рот твои пальцы, любимый мой… <…>
Днем я вернулась в родительский дом, в свою комнату. Попыталась заставить себя работать над картиной, за которую взялась, когда лето было еще в самом начале. Но дело не шло. Я стала мечтать о том, как закончится наконец лето, начнется новый учебный год, я вернусь в свою каморку, которую снимаю в городе, вновь увижу своих друзей по Школе изящных искусств, а главное — Даниэля. Я взяла бумагу, фломастеры, чернила и начала ему писать, дополняя текст рисунками.
Большинство моих сокурсников любят писать огромные картины, величиной со стену. Мне же хочется сжать мир, схватить его и уложить целиком в крошечное пространство. Я делаю миниатюры, которые надо рассматривать вблизи, а проработка деталей стоит мне многих бессонных ночей. С недавних пор мне вдруг захотелось заняться скульптурой. Начала я с того, что стала лепить мелочи из крошечных комочков глины, но после обжига мои изделия, тонкие и хрупкие, как произведения ювелиров, рассыпались, едва я брала их в руки, оставляя на пальцах только рыжую пыль.
Напрасно промаявшись над картиной, я стала читать стихи, а вечером повторяла сама себе отрывки из «Заратустры», где он пишет о горячем дыхании моря, о своих печальных воспоминаниях и стонах.
Даниэля я впервые увидела, когда он пришел в гости к брату. Они вдвоем и еще одна девица составляли рок-группу. В тот вечер девица сидела между ними на кровати, они слушали музыку, обсуждали комиксы и смеялись. Ее худые ноги, затянутые в гепардовые лосины, были согнуты в коленях и поджаты. Под толстым свитером выпирала тяжелая грудь; она мотала из стороны в сторону своей маленькой стриженой головкой и громко выкрикивала слова песен. Она была у них певицей. Даниэль не сводил с нее глаз, и я сразу же в него влюбилась. Во всяком случае, так мне сейчас кажется.
Я стала вместе с ними курить и пить кофе, но не произносила ни слова. А они жались к девице и время от времени клали руку ей на ногу выше колена.
Я не слушала, о чем они говорят. Магнитофон оглушительно орал.
У Даниэля были темные волосы и черные глаза, порхавшие с места на место, как дрозды; временами они садились на меня и клевали меня своими острыми клювами.
У меня заболел живот, и я легла на пол. Девица мне решительно не нравилась. Ее груди вызывали у меня отвращение: они были как у моей Барби, с которой я играла в детстве. Зато брат и Даниэль сгорали от желания их потрогать, это было совершенно очевидно. Может быть даже, они уже это делали. Один с одной стороны, другой — с другой.