Еще раз намылив руки, я начала массировать ягодицы, довольно мясистые, но красиво вылепленные там, где поясница переходит в мышечную ткань, и не показывающие никаких признаков дряблости там, где начинаются ноги. Я никак не могла остановиться и все гладила и гладила эти округлости, пытаясь выучить их и глазами.
Затем я перешла к ногам — крепким и твердым, с бугристыми мускулами и густой растительностью. Я ощутила, что попала в незнакомую страну, совсем дикую. Я приближалась к скульптурному чуду щиколоток.
Он повернулся ко мне. Я подняла голову и на уровне своего лица увидела два налитых шара и толстый ствол, вздымавшийся вертикально вверх. <…>
Дождь все не прекращался. Утонув в огромной футболке, которую он дал мне надеть, я стояла на коленях на стуле, опершись локтями о подоконник.
Если бы я понимала язык дождя, я бы, наверно, его записала, но все и так его знают и могут в любой момент вспомнить. Сидеть в уютной норке, когда за окном бушует непогода, льются ручьи, разливаются реки… Заниматься любовью в тесном пространстве машины, когда по крыше барабанят капли… Дождь раскрепощает тело, делает его более свободным, сочным, податливым… Жадным до другого тела, готовым к слиянию, похожему на слияние улиток…
Я настояла, что надену свое мокрое платье и отправлюсь домой пешком. Дождь стих.
Как-то так получилось, что я оказалась на берегу моря. Был прилив, на промокшем пляже — никого. Я подошла к воде. Она была темная, в ней плавали клочья водорослей. Я зигзагами пошла вдоль берега, то отходя от кромки прибоя, то возвращаясь, а море накатывало, неся с собой мириады пузыриков, похожих на мыльную пену.
Дюны цветом и очертаниями напоминали человеческое тело.
Я погрузила пальцы в мягкий влажный песок. А море продолжало ласкать берег, терлось об него, искало наслаждения.
В чем же еще состоит любовь, как не в жгучей боли желания, ревности и разлуки?
Пьеретта Мишлу [Pierette Micheloud, 1915–2007] — швейцарская поэтесса, эссеистка и писательница. Между 1945 и 2004 годами опубликовала более двадцати поэтических сборников, в которых многие эротические стихотворения посвящены женщинам. С начала 50-х годов жила в Париже. В 1964 году вместе с Эдит Мора создала во Франции комитет по присуждению Премии имени Луизы Лабэ за поэтические произведения. В Швейцарии существует Фонд Пьеретты Мишлу, где хранятся все ее произведения, вышедшие и неопубликованные, — поэзия, эссе, романы, пьесы, в том числе сборники стихов «Времена года» [ «Saisons», 1945], «Сладко-горькая» [ «Douce-Amère», 1979], «Вишневый сад» [ «La Cerisaie», 1990], «Ностальгия по невинности» [ «Nostalgie de l'innocence», 2006]. Публикуемые стихи взяты из сборника «Она, одетая в ничто» («Elle, vêtue de rien», 1990).
Перевод Ирины Волевич. Перевод стихов выполнен по изданию «P. Micheloud. Elle, vêtue de rien» (Paris: L'Harmattan, 1990).
Жанина Массар [Janine Massard] — родилась в Швейцарии, выросла в бедной рабочей семье, где было четверо детей, в юности перепробовала множество занятий: работала воспитательницей в детском саду, продавщицей, телефонисткой, секретарем, школьной учительницей. Проучившись три семестра на филологическом факультете университета Лозанны, посвятила себя литературной деятельности. Массар — автор многих романов и рассказов, лауреат нескольких литературных премий. Ее автобиографический роман «Мелочи бытия» («La petite monnaie des jours»; премия Шиллера, 1986) был переведен на русский язык и опубликован в издательстве «Феникс».
Перевод Ирины Волевич. Перевод публикуемого рассказа выполнен по изданию «J. Masard. Childéric et Cathy sont dans un bateau» (Bernard Campiche Éditeur, 2010).
Жюдит пытается успокоиться, убеждая себя, что ничего страшного еще не произошло, что ее отец одумается. Но тщетно — ей плохо, в ней все кипит от еле сдерживаемой ярости, а главное — от непонимания: Хильдерик решил сменить пол! Будучи отцом, наделенным чувством ответственности, он дождался, пока его дети вырастут, и лишь тогда дал волю своей женской ипостаси, до поры до времени дремавшей в недрах его существа. Теперь настал момент решительно перейти на другую сторону, «подобно тому генералу корейской армии»[83], — объявил он с важным видом. Дочь растеряна вконец: папа всегда был украшением их семьи. Мама Исалина, уроженка Н., происходившая из семейства мелкопоместных дворян-протестантов, неизменно держалась прямо, словно аршин проглотила; в их родительском дуэте она играла роль «каменной стены» тогда как папа, напротив, вечно рассказывал всякие фантастические истории и объяснял бытовые неурядицы кознями злой феи Гадафу из Гспона[84], на которую взваливал ответственность за все напасти в мире, включая исчезновение динозавров! Взрослея, Жюдит постепенно стала обнаруживать в замшелой фее некоторое сходство с Исалиной, уроженкой Н.: видимо, это позволяло Хильдерику переносить старозаветную суровость своей половины и камуфлировать шутовскими выходками упреки, которые он не осмеливался адресовать ей напрямую в присутствии детей. Джимми, брат Жюдит, на три года ее младше, прекрасно понял суть этой уловки, и в один прекрасный день, получив в коллеже самую низкую отметку за контрольную по математике, беззаботно прокомментировал сей результат заявлением, что, пока он писал, фея Гадафу из Гспона неотступно торчала у него за спиной, щипала его за руки и надудела в уши неверные ответы. Эта наглая, неприкрытая ложь младшего братца, которую Жюдит была склонна приписать первому опыту курения гашиша, сильно позабавила отца, и он тотчас предложил себя в качестве домашнего репетитора по математике. «Так неужели, — думает Жюдит, анализируя его неодолимую тягу к подобной метаморфозе, — неужели это фея Гадафу из Гспона ‘надудела ему в уши’ желание превратиться в женщину?» Отец долго говорил с ней намеренно бесстрастным тоном. Она что-то ему отвечала, но теперь, оставшись одна, уже не знает, что именно: воспоминания скрыла какая-то черная пелена (может, это инстинкт самосохранения?) Лежа в темноте, она мысленно взывает к нему, перечисляет проблемы, перед которыми он поставил ее. Например, как ей называть отца, говоря о нем с другими? Пама? Матец? И что она скажет своим сыновьям (вернее, одному Дамьену, потому что младшему всего одиннадцать месяцев, и он пока не знает, что такое семья в социальном плане. Неужели ей скоро придется ему объявить: твой дедушка Хильдерик стал женщиной?! Кстати, каким местоимением его теперь обозначать — он, она, оно? Понимает ли отец, догадывается ли он, что топчет самые дорогие ее воспоминания? По мере того как Жюдит перебирает все эти вопросы, в ней снова вскипает ярость, неуемная, как в годы отрочества. Скоро от ее отца не останется ничего отцовского…
И все же в глубине души она знала, что перенесет эту метаморфозу. Не сам ли отец уверял ее, что без умения адаптироваться к новым ситуациям человечество не достигло бы того, чего достигло. Ей придется принять это, у нее нет другого выхода, просто она принадлежит (и отец прекрасно знает это) к той категории тяжелодумов, которые «медленно запрягают». Ее брат Джимми, напротив, одобрял эту будущую новую жизнь: было бы из-за чего шум поднимать, сказал бы он. Джимми всегда выражался таким образом, и это понятно — он холостяк, любитель гульнуть, и его забавляла пикантность ситуации. А что тут такого, отец свободен в своем выборе: с Исалиной, уроженкой Н., он состоял в разводе, значит, теперь он изменит свой гражданский статус, пол, имя и будет жить с каким-нибудь мужчиной; чувство приличия, конечно, не позволит ему связь с женщиной. Денег у отца предостаточно, чтобы пластические хирурги искромсали его с головы до ног, превратив в красотку. Когда эта женщина, таившаяся в нем, появится на свет, ребенок, который до сих пор живет в душе Жюдит, почувствует себя обездоленным и обманутым. Интересно, как отреагировал бы отец в его молодые годы, с его рассказами о деяниях Гадафу из Гспона, если бы его мамаша объявила ему, что хочет стать мужчиной? Такое даже представить себе немыслимо, в те времена о толерантности и не слыхивали, но вот странное совпадение: отец дождался смерти родителей, чтобы развестись и дерзко посягнуть на собственное тело! Любопытно, не правда ли, что он выказал уважение к своим предкам, а не к потомкам. Вероятно, думает, что рожденные в последней трети XX века легко смиряются с самыми смелыми мутациями современного общества. Ах, отец, как мне отыскать доступ в это новое сердце, как постичь его?! Как перенести столь жестокий шок?! Можно ли горевать об отце, поглощенном женщиной?! Легко ли свыкнуться с тем, что возврата не будет?!
Когда Жюдит увидела отца сразу после преображения, ее всю затрясло, словно перед ней был призрак; он распахнул дочери объятия, но она, отшатнувшись, рухнула в кресло, и с ее губ полились слова, поток слов, которые звучали так, будто их произносил кто-то другой; впрочем, что тут удивительного, если и отец-то был уже ненастоящий. Слова выражали сотни раз пережеванные мысли, донимавшие ее все то время, что он подвергался трансформации. И теперь она говорила: «Ну вот, операция состоялась, ты полностью изменил свое естество, ты входишь в новый для нас период… Я полагаю, ты доволен своей теперешней внешностью, ты все предусмотрел заранее и получил, что хотел: тонкий нос, миндалевидные глаза, гладкие веки, округлые щеки. Из Хильдерика ты превратился в Катарину, в Кати, — для себя, но для меня ты все еще папа… Твое лицо с ярким макияжем привлекает внимание и шокирует утрированной женственностью. Мне кажется, вид твоего грациозного силуэта, затянутого в шикарное платье, — от Диора, ни больше ни меньше! — приводит в ужас только меня одну. Кто же ты теперь? Существо с надменной статью в духе Марлен Дитрих, цепляющейся за свой имидж сорокалетней дивы? Твой баритон и твой кадык делают малоубедительным персонаж, который ты воплощаешь. А уж твои ноги, па… твои ноги, Ка… гм, твои ноги, папа… ох, нет… нету меня больше папы!
Кати!
Нет сил называть тебя этим именем, мой рот словно набит камешками, мешающими вымолвить „Кати“… Так и напрашивается „ката“ — катастрофа, как будто меня накрыл твой послеоперационный шок; это „папа-ката“ прозвучало помимо моей воли… ты, наверное, скажешь, что тому виной тесная духовная связь между нами, или мое недовольство, или, наконец, просто тугодумие. А может, боль? О, если бы коммунизм еще оставался мировым злом, я бегом побежала бы записываться в местную ячейку, чтобы стать непримиримым борцом за классовое равенство, из-за одного только удовольствия посмотреть, как ты впадешь в ярость и как она превратит твое новенькое гладенькое личико в морщинистую маску».
— …я хотел бы повидаться с Дамьеном.
Так-так… значит, хочешь повидаться с Дамьеном, твоим старшим внуком, которому уже пять лет; узнаю твою тягу к продолжению рода. Вот уже несколько месяцев, как ты его не видел — по причине «перерождения дедушки». Мы с Патриком придумали для него байку о деловой поездке, я даже присочинила, что дедушке предстоит пересечь пустыню, а оттуда эсэмэски не доходят… В общем, мы измыслили для исчезнувшего дедушки целое фантастическое путешествие, и как теперь объяснить ребенку, что творец феи Гадафу из Гспона будет отныне расхаживать в шикарном женском платье с фиктивными женскими формами под ним (а кстати, фиктивными или фальшивыми?). Дамьен, наделенный способностью обо всем судить самостоятельно и безапелляционно, молчать не станет, и ты сильно рискуешь… ага, кажется, мысль о детской непосредственности заставила тебя нахмурить подбритые бровки, значит, я достигла своей цели!
— …Дамьен…
Ты убежден, что голос крови его не обманет, что он в любом случае узнает тебя. Это мне напоминает святую веру наших предков в Суд Божий: рука, опущенная в кипящее масло, останется невредимой, подтвердив невиновность испытуемого. Что ж, такая вера важней реальности, без такой опоры на чудо человечество все еще не слезло бы с дерева — надеюсь, хоть с этим ты не будешь спорить. Вот и справляйся теперь с действительностью, ибо кто, кроме тебя самого, сможет объяснить твоему внуку, что ты всю жизнь чувствовал себя женщиной до кончиков ногтей, ныне покрытых алым лаком? Психоанализ подскажет тебе нужные формулировки. Давай, расскажи ему, опиши во всех подробностях свои былые душевные страдания, которые мне непонятны хотя бы уже потому, что в мире более миллиарда человеческих существ живут на грани голодной смерти. Интересно, мечтают ли эти люди о смене пола и есть ли у них на это средства? С мамой говорить на эту тему бесполезно, несмотря на двадцать лет вашей совместной жизни. По ее словам, она уже со всем смирилась, хотя всегда ревновала к нашей с отцом близости и потому боялась, что когда-нибудь у меня возникнут проблемы с мужчинами; но могла ли она, родившаяся в протестантской семье, где свято чтили застывшие традиции, вообразить, что эта проблема возникнет у отца ее детей, пожелавшего стать женщиной?!
К этому нужно добавить языковую проблему, требующую сменить весь наш привычный лексикон, а это куда сложней, чем сказать себе: «мой папа стал бабой» или «дедушка моих детей превратился в женщину». Кто посмеет отнестись к этой ситуации с юмором, даже если она в чем-то и выглядит комичной? Вот видишь, я верчусь на одном месте как волчок, и трещу как сорока…
— …но Дамьен…
Ах, конечно, Дамьен… ты хочешь с ним встретиться, посмотреть, как он вырос… узнаю прежнего любящего отца. Если он бросится в твои объятия с криком: «Дедуля, ну, где ж ты пропадал?» — семейство умиленно зааплодирует; тут-то мы и убедимся, что наши дети легко свыкаются с любыми переменами. Такой вариант был бы совсем неплох, ведь кроме Дамьена есть еще и Жереми. Исалина привыкла сидеть с внуком по средам. Она с ним гуляет, рассказывает сказки, водит в кукольный театр… В эту среду она тоже поедет за Дамьеном в детский сад, вот и уговори ее взять тебя с собой, у нее нет причин для отказа; ты подождешь его во дворе вместе с ней. И не беспокойся, я ничего ему не скажу, да у меня попросту язык не повернется сообщить ему такое. Пускай ребенок, невинная душа, разбирается сам!
И вот наступила среда, день встречи. Дамьен радостно бросился к бабушке, как обычно ждавшей его у выхода. Но, увидев рядом с ней странную спутницу, встревожился, а услышав «Здравствуй, Дамьен!», произнесенное низким баритоном, завопил, что это «не настоящая дама, а липовая, лицо у нее — как у клоуна, и шишка у нее на горле, как у его папы, и губы жирные, и ножищи огромные, и ручищи страшные, такими только маленьких детей душить». И, дрожа как осиновый лист, заключил:
— Не хочу, чтобы она ехала с нами в машине, это волк, переодетый бабушкой!
Исалина, восхищенная живостью ума и остротой восприятия своего внука, с нескрываемым удовольствием пересказала эту сцену дочери. В каждом ее слове звучало злорадное торжество. Она была в восторге от того, что современные дети так смело выражают свои эмоции, наплевав на традиционное почтение к всемогущим взрослым.
«Все-таки эта детская жестокость ужасна, бедный папа Кати!» — подумала Жюдит, отметив про себя, что впервые назвала отца «папа Кати», а не «ката…». Но тут же решила умерить злобную радость, которая угадывалась под маской благопристойности, надетой матерью, и напомнила ей, что дети растут быстро и время проходит так же быстро. Кто сможет сейчас предсказать реакции Дамьена-подростка? Может, ему даже понравится величать своего деда «Кати». В этом возрасте мальчишки любят шокировать окружающих эпатажными выходками. Кто, например, помешает ему вдруг, ни с того ни с сего, огорошить приятелей гордым заявлением: «Ну, у меня дома есть кое-что покруче: мой дед — женщина!» — или сказать то же самое на менее изысканном языке, который обожают все подростки: «Эй, ты, крезанутый, а мой дед — баба!»
Исалина попросила Жюдит оставить при себе свои злобные выпады: пока Дамьен подрастет и поумнеет, время все расставит по своим местам. Типично исалиновский стиль: держать язык за зубами во имя соблюдения приличий, не давать воли эмоциям ради семейного единства и общественного спокойствия… «Ох, до чего же все это нелепо!» — подумала Жюдит, но больше не посмела атаковать «каменную стену».
Вечером того же дня, когда бредовая выходка отца едва не поставила под угрозу устоявшуюся жизнь семьи, Жюдит читала Дамьену сказку, полную фантастических приключений, и вдруг ей пришло в голову, что, если бы ее сыновьям не предстояло вырасти, напрочь забыв волшебный мир детства и вступив в следующий безжалостный, железобетонный мир школьной жизни, она могла бы сказать им спокойно, как ни в чем не бывало, что их дедушку превратила в женщину зловредная фея Гадафу из Гспона, и ее заклятие потеряет силу только после свадьбы старшего из них. Во времена фей и колдунов детей женили очень рано, поскольку продолжительность жизни была короткой, и злые чары, соответственно, разрушались гораздо быстрей. Но кто же, кто в наши дни позволит себе, не рискуя прослыть дураком или полным психом, прибегнуть к такому решению?!
Тупик. Остается только ждать.
Уютно примостившись в теплых надежных объятиях Патрика, Жюдит никак не может определить собственное состояние: проснулась она, что ли, или еще дремлет, или ей снится, что она не спит? Во всяком случае, она слышит, как скрипит зубами, а в голове у нее мелькают бессвязные картинки: вот Исалина, уроженка Н., закутанная в мантию Царицы Ночи, сотрясаясь от необузданной ярости, в какую обычно впадают разгневанные дивы, нанимает через интернет киллера-пакистанца, чтобы заказать ему это новое существо, этого мутанта, — бывшего отца и деда, подорвавшего семейные устои и посеявшего смуту в мозгах ее дочери. Мотив: избавить Дамьена и Жереми от тягот отрочества… Преступление во имя благой цели — разве это не разумно, дооочь моя-а-а?!
Матушка, матушка, да имеешь ли ты право?..
Потом все улаживается: Гадафу из Гспона, наконец, обезврежена, Кати снова превращается в Хильдерика, дети обретают прежнего деда, который, в свой черед, начинает рассказывать им волшебные сказки. Жизнь входит в привычную колею, happy end! Кошмар окончился, едва начавшись.
Но тут раздается глухой шум, и чей-то голос кричит:
— Кто там колотит в дверь?
— Я, реальность. Отворяй скорей!
— А я продавец снов. Прочь отсюда!
И Жюдит слышит собственный голос:
— Никто, — отвечает реальность, — поскольку один из них заключен в другом.
Жюдит вслушивается в мерные удаляющиеся шаги и чувствует, что ей безумно хочется проснуться, а потом слышит — или, может, ей только чудится, что слышит, — череду ясных звуков, коротенькую мелодию, сложенную из нескольких простых нот. Но до чего же странно: звук «а» вдруг начинает растягиваться, искажая слова: опера-а-ация, деформа-а-ация, адапта-а-ация, а следом разверзаются другие бездны: «катастрофа» переходит в «ката», «ката» в «ката-ге», а «ката-ге» вырастает до катагенеза[85].
— Как же так, — шепчет Жюдит, — ведь это обратная эво-лю-у-уция!..
Дороте Жанен [Dorothée Janin] — современная французская писательница и журналистка, автор романа «Жизнь на земле» [ «La Vie sur terre», 2007] и сборника из пятнадцати новелл «Микки Маус Розенбергер и другие заблудшие» [ «Mickey Mouse Rosenberger: et autres égarés», 2010]; снимается в кино; работает в журнале «Grazia». Рассказ «Моя мама» [ «Ma mère»] взят из этого сборника.
В наше время тема смены пола довольно часто встречается в кино и в литературе. Вероятно, грядущие поколения будут относиться к этой проблеме спокойно, как поколения второй половины XX века научились невозмутимо относиться к свободной любви.
Перевод Александры Васильковой. Перевод рассказа выполнен по изданию «D. Janin. Mickey Mouse Rosenberger: et autres égarés» [Denoël, 2010].
Моя мама красивее твоей. Да что говорить — она красивее всех женщин на свете, вместе взятых.
Когда моя мама идет по улице — береги глаза, бывает, у людей зрачки наизнанку выворачиваются. Дело прежде всего в ее походке: мама ступает так, будто ее ноги — два маятника в неустанном встречном движении. Если прочертить на тротуаре линию, соединяющую ее следы, то линия эта окажется прямой, как стебель подсолнуха, и потому все остальное ритмично покачивается вправо-влево. Подбородок у нее всегда задран, а спину она держит до того прямо, что кажется, будто к макушке у нее привязана нитка, которая тянется к небу. Волосы у нее светлые, можно подумать, это парик, носик маленький-маленький, хорошенький, с крохотными ноздрями, словно кто-то — тюк, тюк — поставил кончиком кисти две аккуратные точечки. Глаза зеленовато-синие и отливают всеми цветами радуги, как нефтяная пленка на луже, а ресницы длиннющие — и как только верхние с нижними не перепутываются, когда она ими взмахивает: медленно, долго опускает и поднимает, а иногда машет быстро-быстро, ресницы так и мелькают, словно крылья привязанной за лапку колибри. Но самое чудесное — то, что мне нравится больше всего, — ее акцент. Думаю, она нарочно его подчеркивает. Во всяком случае, она никогда не пыталась от него избавиться, это уж точно.