И мы улетели на самолете. Мне было два года, но весил я не больше девятимесячного младенца. Ночами она не отходила от меня, потому что я орал не умолкая, и, если она оставляла меня одного, я бился головой о стену или сползал на пол и тупо сидел, бессмысленно глядя перед собой, и не переставая раскачивался. Так что моя мама не только красива, она еще и ангельски добра, ей часто об этом говорят. А ведь могла бы и озлобиться. Не знаю, что ей пришлось пережить в Сальвадоре и потом, после того как она приехала во Францию, но думаю, приятного было мало. Но моя мама не желает говорить о неприятных вещах. До чего же это скучно — умирать, говорит она, умирать по-настоящему… А когда я начинаю расспрашивать, она отвечает: поверь мне, милый мой, любимый, солнышко мое, на самом деле, ты не хочешь этого знать, но я могу тебе поклясться, что с тобой такого не случится. Теперь она богата. Как только у нее появились деньги, она сразу забрала меня из приюта. Видишь ли, объяснила она мне, ты — первый нелепый подарок, какой я себе сделала! Моей маме нравится изображать из себя Круэллу[86], но она совсем не такая. Морису, например, она всегда старается угодить. Деньги у нас есть благодаря ему, но она могла бы его и бросить, дом записан на ее имя. Морис старый, кожа у него загорелая, как утиная грудка на гриле, а волосы белоснежные с голубым отливом, одна прядка каштановая. Моя мама его любит — конечно, из-за его денег, но любит. Благодаря ему она может делать то, что ей нравится, — рисовать по шелку, скупать все подряд и заботиться обо мне. Она с ним так ласкова. На улице она крепко держит его под руку и мурлычет что-то по-испански, смешно смотреть на них, когда они идут рядом, — она на голову его выше.
Дом у нас огромный. Моя комната все еще отделана в стиле «Пиратов Карибского моря», хотя для тринадцатилетнего парня это глупо. Мама пригласила дизайнера, чтобы он все переделал, но тот очень занят. Там у меня есть ниша с настоящей хижиной, «Веселый Роджер» и пальма в горшке, которая уже упирается в потолок. Мама хотела даже обезьянку мне подарить, но я отказался, я знаю, что эти животные должны жить на свободе, вдали от людей. До чего же ты хорошо воспитан, сказала она мне, заливаясь смехом, не значит ли это, что я и в самом деле такая замечательная, как люди говорят? Вместо обезьянки я получил паука-птицееда и пару хамелеонов, которых она окрестила Адольфом и Евой.
Я часто приглашаю друзей, и они всегда балдеют от нашего дома. Девчонкам особенно нравится ванная с бежевыми мраморными стенами, с огромным зеркалом, окруженным лампочками, как в театральной гримерке, и с кучей всякой маминой парфюмерии и косметики. Иногда мама показывает им свои платья и позволяет примерить, она очень ловко подгоняет одежду по размеру булавками. Вытаскивает из коробки мятое-перемятое платье, смотрит на него с улыбкой, о чем-то вспоминая, или кидает на пол сразу три вешалки с чем-то шелковым, в оборках, и просит не стесняться. Еще у нее потрясающие ноги, в школе о них легенды ходят, я знаю, что мальчики из нашего класса, когда сидят у нас в гостиной, шеи сворачивают, разглядывая эти два теплых и гладких шедевра природы, затянутых в сетку. И уж совсем спятить можно, когда она читает, лежа в халате на широком диване, и роняет домашнюю туфельку с помпоном — из лебяжьего пуха, сказала она мне, согласись, не могу же я на свои ножки напялить шлепанцы, — оголяя узкую ступню с коралловыми ноготками на длинных пальцах.
Но окончательно мои друзья выпадают в осадок, когда я отодвигаю в сторону картину, которую Морис подарил маме на день рождения — ее портрет верхом, — и открываю спрятанный за ней сейф. У него кодовый замок, но я уже год назад нашел комбинацию: это дата, когда мы с ней приземлились в Руасси, я знаю, что это ее любимые цифры, она ставит на них в лото. Внутри лежат пачки денег, но я ни разу ни одной бумажки не стянул. Зато ожерелье со сверкающими висюльками и браслет словно из замороженных сгустков крови я один раз брал, когда мне нужен был клад для игры, но вернул на место, и никто ничего не заметил. В дальнем правом углу стоит банка, и в ней, в желто-зеленой воде, болтается штука, похожая на зародыш, которого нам показывали на естествознании. Две кругленькие ляжки, крепкое тело и большая голова с дыркой. Да, мои друзья, можно сказать, совсем офигевают, когда я показываю им мамин член.
Вильфрид Н’Зонде [Wilfried N’Sondé, p. 1969] — родился в Конго, однако детство его прошло в одном из предместий Парижа. Позже он переехал в Берлин. Его первый роман «Сердце сынов леопарда» [ «Le сœ ur des enfants léopards»] вышел в 2007 году и был удостоен премии Пяти континентов как лучшее литературное произведение на французском языке. Главный герой романа, африканский юноша из парижских предместий, задержан по подозрению в убийстве полицейского. В камере он вспоминает своих друзей: темнокожего Дрисса, соседа по лестничной площадке, белую девушку Мирей, предмет его детской привязанности, которая позже переросла в страсть. Вспоминает, как они с ней пытались вырваться из ненавистного окружения, как решили учиться, вместе путешествовали. Но Дрисса внезапно оказался в психиатрической лечебнице, а Мирей решила уехать в Израиль, на родину родителей. Он пытался заглушить боль одиночества наркотиками и алкоголем и однажды в пьяном угаре совершил преступление.
Перевод Сергея Райского. Перевод публикуемого текста выполнен по изданию «W. N’Sondé. Le cœ ur des enfants léopards» [Actes Sud, 2007].
Мирей, о Мирей, свиданье на площади Сен-Мишель, платьице в цветочек, а под ним — запахи твоего тела, я буквально захлебывался в них. Губы твои вкуса тёплого дождя, сладостной отравы, их бархатистый, властный напор. Это ли не вино любви? И Париж — наше королевство — наше уже потому, что мы вместе и нам хорошо, он весь был у наших ног. Мирей, ах Мирей, я оступился, Мирей, я словно сокол с перебитым крылом, словно загнанный в клетку зверь. Я в тюряге, Мирей, в дерьме, на самом дне. Милая моя, моя тайна. Мирей, ах, Мирей, а что такое любовь, Мирей? Кончик моего языка на влажных твоих лепестках, у тебя перехватывает дыхание, трепетание век, губы тоже подрагивают; в порыве страсти пальцы твои впиваются мне в затылок, не позволяя поднять голову. И вот уже вся ты начинаешь таять под жаром моего тела. Мирей вздымается и опадает словно волна, а мое вожделение врывается в пучину этого урагана, и твой шепот: еще, еще. Я увлекаю тебя за собой в этот сладостный катаклизм. Симфония вскриков и вздохов. Это ли не гимн любви? И никаких тебе «я люблю», иначе ты была бы не ты. Мирей, а послеполуденные часы у меня в каморке на десятом этаже, весь Париж под нами, желтые лучи солнца, твое обнаженное тело в капельках пота, это ли не подлинные жемчуга любви!
Я боготворил ее бледную в сравнении с моей кожу, полупрозрачную на груди, и голубые ленточки вен под ней; я неспешно повторял их извивы кончиком языка, этот коктейль из смешинок с привкусом страсти был ее любимым лакомством. И когда я в сотый раз принимался ей рассказывать, каким уродством казались мне в детстве проступающие вены на руках у белых людей, она неизменно покачивала головой с блуждающей полуулыбкой на губах.
Властительница моих суббот, тебе непременно нужно было видеть мои глаза в тот самый миг, когда все вокруг вдруг ослепительно вспыхивало и я проливался в твоей глубине. Ты шумно дышала и пристально наблюдала за мной. В твоих глазах плясал ноябрь, зеленые, серые, медные искорки, сосочки на холмиках грудей подрагивали и наливались под твоими пальчиками. Трепет моих губ, белые серпики в прищуре век — все это ты почитала своими трофеями, шепча мне об этом, ты вся заливалась краской, ты прятала глаза и спешила укрыться у меня под мышкой, словно облако дурманящих запахов помогало тебе глубже заглянуть в себя, это ли не наркотик любви!
Мирей, Мирей, Мирей, мое единственное сокровище — это пламенеющий жар под густой темной сенью в ложбинке живота; сжимая друг друга в объятьях и сливаясь воедино, мы изнуряли свои тела, согласно преодолевая все табу. Небольшой передых, чтобы потом с новыми силами наброситься друг на друга. Я порю всякую чушь, Мирей, любимая, мне конец.
Я слышу в коридоре поступь сапог и тяжких обвинений: нарушение общественного порядка, преступный умысел, насильственные действия. Нет, это просто кошмарный сон, где телефон, скорее, скорее, надо успеть позвонить матери, знаю, ей сейчас больно, и от этого у меня все горит внутри.
Еще минутку, Мирей, еще самую малость про тебя, про нас, в этом мое единственное спасение, как тогда, в прошлый раз. Вот ты лежишь на матрасе, солнце заливает светом твою восхитительно белую попку, широкие, ладные бедра, мне всегда было так спокойно в твоей сокровищнице, блеск и слепящие отсветы влаги, бездонные глубины моего блаженства. Мы стали спать с тобой едва ли не сразу. Ты называла меня своим соколом, который все кружит, кружит, а потом вдруг раз — и спикирует в свою расщелинку, в это сокровенное лоно, чтобы перевести дух в его глубине. Они снова идут, Мирей, подари мне еще хоть капельку себя, наших первых шалостей, когда мы ничего не умели и стеснялись, как дети, нам хотелось целоваться, но было негде уединиться, помнишь, в тот год без конца лили дожди. В кино дорого, в парке на земле сыро. От подвала ты отказалась наотрез и потом долго плакала. Прости меня, Мирей, ради бога, прости, не надо мне было приезжать сюда. А эти парни, они не нарочно, не по злобе, мне, дураку, надо было тебя послушаться, просто стиснуть зубы и переждать, а не вытыкиваться перед ними.
До чего же нам было здорово вместе, только сейчас, когда все разлетелось вдребезги, я вдруг отчетливо это понял. Робкое мое чувство неизменно попирало всякую пристойность, ее жаркое дыхание у меня на груди, до чего же красивая у тебя кожа, тебе должно быть в ней так уютно! Ее чувство ко мне лучше всего выдавали губы, да еще шоколадные венчики на упругих мячиках грудей, поднявшие свои готовые к ласке головки. Она вся словно плавилась от желания, растекаясь у меня по коже, по волосам; зачарованный, потеряв голову, я ждал, что же от нее останется. Как-нибудь я сгребу все это в объятья, мне страстно хочется ее раззадорить, ох уж этот ее такой искушенный язычок, ну же, обхвати меня своими губками… Темная пелена, напряжение, пламя страсти, твое застывшее в судороге лицо, это предчувствие накатывающей волны, еще чуть-чуть, и она унесет за собой боль. Восторг, сказочное ощущение смытых наслаждением запретов, сплошное блаженство. Иногда она просила взять ее прямо на обеденном столе в прохладе чопорной родительской гостиной; в их незримом, осуждающем присутствии она отдавалась с каким-то особым, нечеловеческим рыком. Для Мирей это был своего рода ритуал, разносящий в пух и прах все запреты. В сокровенные часы наших плотских игр Мирей как будто вырывалась из оков, и нам уже не было жизни без этой сладостной, почти еще детской идиллии. Ну же, смелее, молила Мирей, я могу принять в сто раз больше. Впейся в шею, укуси меня. А напоследок, особенно в те дни, когда нам бывало особенно хорошо, она опускалась на колени, целовала мне ноги и при этом, ах, Мирей, неизменно мурлыкала арию Кармен!
Ну что ж, капитан, я тоже кое-что повидал в этой жизни, ты можешь забить меня до смерти, но всего этого тебе в клетку не загнать, так что засунь свой ключ в карман.
У меня была любовь, я вдоволь насмеялся и наплакался. Слушай сюда, да, да, и ты, дед, послушай, я ведь не всегда был лузером, когда любишь, и не важно ты ли, тебя ли, это как наваждение, от которого голова идет кругом, когда словно бы какая-то силища властно тащит тебя в глубину сквозь напластования мерзости к чистым ключам души, это ли не главное из чудес света!
В нашем с Мирей путешествии по волнам памяти над нами неустанно витал сонм бесплотных человечков с вечно детскими, проказливыми мордашками; тайные свидетели наших восторгов, они гримасничали, крутились вокруг, своей настырностью вливая в нас новые силы и возбуждая желание.
Та же федеральная трасса глубокой ночью, те же самые деревья по обочинам, только теперь уже на обратном пути и на этот раз без музыки. На заднем сиденье мы с Мирей обнимаемся, буквально слившись воедино, моя ладонь, вдавленная в сиденье наготой ее округлостей, мои погруженные в лоно пальцы, по которым изливается ее вожделение, ее вцепившиеся в руку зубы в попытке сдержать крик. <…> Именно этой ночи предначертано было стать нашей ночью. Мне даже не пришлось ее уговаривать. Мирей, ах, Мирей, ночная тишина, нарастающий жар поцелуев, суета ладоней, влага страсти, ты рвала с меня одежду, словно тебе не терпелось утолить раздирающий голод желания. Юбка у Мирей задралась на живот, Мирей вся сочится любовью, вцепившись в меня ногтями. Теснота заднего сиденья, исступление желания, кульминация единения, сейчас это будет у нас впервые! <…> Мирей, властно обхватив мои бедра, сама направляла меня; в первый момент я принял заданный ею ритм. Но потом, когда боль осталась позади, она целиком отдалась любовному безумию; в порыве страсти я сорвал с нее остатки одежды. Она откинулась на спинку, я тяжело дышу меж ее распахнутых ног, упираясь согнутой шеей в потолок, сжав ладонями бугорки динамиков и ощущая ее расплющенное под моим напором лицо. И вдруг салон машины вспыхивает, как залитая солнцем степь.
<…> Мирей дремала, нежно прижимая меня к груди. Она упросила меня не спешить и побыть в ней подольше, мне же была приятна мягкая податливость ее тела. Она по-матерински долго тискала меня в объятьях, время от времени тяжело вздыхала, то покрывая лицо поцелуями, то поглаживая по голове.
Когда Камель пришел нас будить, мы, должно быть, только что заснули. Эй, голубочки, мне пора за работу! Он стыдливо отошел, дав нам время прийти в себя и натянуть одежду. Наш первый раз был до того прекрасен, что мы никогда об этом не говорили. Слова порой способны лишь опошлить то, что хранит сердце.
Мирей, мое сокровище, любовь моя, покой моей души, эта сладостная истома, когда я дремлю, уткнувшись носом в ложбинку у тебя на груди.
Ты и я, в ночи на траве возле дерева, твой баюкающий голос, твои ласкающие пальцы у меня на затылке, приносящие успокоение. Мое лицо, уткнувшееся тебе между ног и погруженное в дыхание лона. <…> Ей удивительным образом удавалось смирять мою ревность, и вот уже мои улыбающиеся губы прильнули к нежной мякоти межножия, платье задралось, зубами я рву оковы кружев. Слегка смутившись, она поначалу начинает смеяться, но как только мои губы сливаются с нежной, сокровенной плотью, из ее горла начинают рваться глухие, утробные вздохи. Несколько травинок с твоей аккуратной клумбочки — это как пряные былинки любви у меня во рту.
Уже совсем стемнело, Мирей, здесь, в камере, так страшно. Я слышал, что тут запросто могут и опустить.
Элиза Брюн [Elisa Brune] — доктор экономических наук, писательница и журналистка из Брюсселя, обладательница нескольких литературных премий. Под именем Элизы Элы она выступает также и как художница: в одной из парижских галерей недавно состоялась первая выставка ее живописных и графических работ. В последние несколько лет занимается исследованиями женской сексуальности. Книга, из которой взят рассказ «Неровное дыхание», по словам автора, — не роман и не эссе, «под ней могли бы подписаться сорок, а то и две тысячи женщин. Это крик женщин, которые вкалывали — и продолжают вкалывать, — в поисках наслаждения».
Перевод Александры Васильковой. Перевод рассказа выполнен по изданию «Alors heureuse… croient-ils!: la vie sexuelle des femmes normales» [Paris: Le Rocher, 2008].
Чего только не навоображаешь иногда.
Двадцатилетняя Стефани по вечерам бегала в парке вместе с однокурсником, который и не думал скрывать, что влюблен в нее. Дело происходило во время экзаменационной сессии, и бег давал им возможность проветрить мозги, а главное — побыть вместе.
Он все еще был девственником, а она уже потеряла невинность, и это порождало у нее приятное ощущение собственного превосходства. Она представляла себе, какие страхи, тревоги и вопросы его терзают. Какое любопытство его томит. Какое нетерпение сжигает. И блаженно поеживалась, чувствуя себя средоточием его грез и причиной сильнейших гормональных потрясений.
Она казалась себе весталкой, единодушно избранной всеми женщинами и посланной непорочному мужчине, чтобы придать определенность его желаниям.
Я — приобщенная тайн великая жрица, ты — тоскующий поклонник.
Она сознавала, каким обаянием, какой властью наделяет ее эта роль — роль воплощенной Тайны, — и наслаждалась драматической напряженностью каждой встречи. Под прикрытием смеха и болтовни разыгрывалась вечная пьеса, жестокая и трагически серьезная история юного трубадура, воздыхателя недоступной принцессы.
Преодолев препятствие (как и все — после многих усилий и многих разочарований), оказавшись наконец по ту сторону барьера, она без стеснения наблюдала за беднягой, которому еще предстояло это сделать, за тем, как энергично он берет разбег. Его решимость умиляла и вместе с тем восхищала. Несмотря на одолевавшие его, по ее предположениям, сомнения и тревоги, он не сдавался и упрямо добивался своего, ухаживая за ней настойчиво, но ненавязчиво. Ей нравилось, что он даже и не задумывается о возможности неудачи, хотя риск, пока ответ не получен, остается, и лишь выдержав испытание, предстаешь во всем блеске славы. В любви, как и в игре, предпочитают тех, кто делает крупные ставки, — при условии, что счастье им улыбается.
Одной из уловок, которыми она себя развлекала, было прерывисто дышать — впрочем, во время бега это получалось само собой — в надежде, что он прислушивается к ее дыханию и представляет себе, как она предается любви. Ему ведь не с чем было сравнивать, он понятия не имел о том, как женщины ведут себя в миг наслаждения, а потому, несомненно, все истолковывал на свой лад, и заурядная одышка должна была погружать его в бездну смятения. Так думала она.
Подражая недвусмысленным вздохам Джейн Биркин, исполняющей «Я тебя люблю… и я тебя нисколько» (пожалуй, ей случалось перестараться), она нарочно подводила его к самому краю, стараясь распалить и лишить сна.
Она и сейчас не знает, кто из них двоих заходил в воображении дальше, зато ей известно, что желание, которое предполагаешь в другом, подстегивает не меньше того желания, которое испытываешь сам.
Некоторые особенности жанра (выдержки из диссертации, посвященной литературной мистификации в области эротической литературы)
Эротика не всегда считалась позорной частью литературы, обрекающей своих авторов на существование в режиме строгой анонимности и тайного распространения «аморальных» книг. В древние времена греки и римляне открыто творили в эротическом жанре, отводя ему место среди произведений низкого жанра (комедий, эпиграмм, элегической поэзии), и, несмотря на то что эротическая литература меняла свою направленность в зависимости от эпохи и каждое столетие выбирало свою особенную тематику (романтическую в XVI–XVII веках; садистскую в XVIII веке; гомосексуальную в XX веке), все причуды эротической литературы корнями своими уходят в античность. В этом контексте довольно удивительным кажется тот факт, что одна из главных странностей эротической литературы — склонность ее авторов к мистификации — тоже берет свое начало в античности. Зачем автору скрывать свою личность в эпоху, когда на праздник Диониса толпы людей шествуют по улицам и каждый сжимает в руке бутафорский фаллос, символизирующий процветание и плодородие? Однако уже в VII веке до н. э. начались споры об авторстве. Подробный учебник по эротологии, созданный в Древней Греции еще в бытность знаменитой Сапфо, присваивался одновременно двум авторам — некоей Астианассе, служанке в доме богатого грека, и афинскому софисту Поликрату.
В эпоху Ренессанса появилось довольно много женщин (в основном это были куртизанки), писавших эротические произведения. Однако парадоксальным образом их книги отличались исключительным целомудрием. Так, Жанна Флор, Пернетта Дю Гийе и даже Маргарита Наваррская упражнялись в изящной словесности, оставаясь, впрочем, на уровне сентиментальной, любовной прозы, именуемой ими эротическим жанром. Первой женщиной, вышедшей за рамки «чувствительной» прозы и обратившейся к прозе «чувственной», была Луиза Лабэ, посвящавшая любовные сонеты предмету своей страсти, поэту Оливье де Маньи, и написавшая в 1555 году «Споры между Безумием и Любовью», в которых она воспела плотское наслаждение и физическую любовь. Несмотря на то что сам Сент-Бёв восхищался блистательной прозой Луизы Лабэ, а позже Дариюс Мийо написал на ее стихи кантаты, общество приняло эротические сочинения Лабэ с негодованием и провозгласило писательницу «публичной девкой».
Такой поворот событий определенным образом повлиял на дальнейшее развитие эротической литературы. Женщины вновь стали писать сентиментальные романы в духе Ортанс де Вилледье (известная своей скандальной личной жизнью придворная Людовика XIV) или Клодин де Тенсен[87], зато мужчины, так и не дождавшись женских откровений, принялись один за другим публиковать романы под женскими именами.
Так на свет появились роман «Дневник порочной девочки», нелегально изданный в 1903 году под именем Мадам де Моранси, но на самом деле принадлежащий перу известного в свое время писателя Юга Ребеля; роман «Жюли, или Я спасла мою розу», изданный в 1807 году под именем Фелисите де Шуазель-Мёз[88], но, скорее всего, вышедший из-под пера ее секретаря Армана Гуффе, и, наконец, «Воспоминания немецкой певицы», написанные Августом Линцем после смерти Вильгельмины Шрёдер-Девриент и напечатанные в промежутке с 1862 по 1868 годы. По поводу этой книги разразился спор между Блезом Сандраром, который не сомневался в авторстве Линца, и Гийомом Аполлинером, который доказывал, что автор книги — женщина.
Хотя, конечно, всем было понятно, что сама певица не могла написать свои мемуары, потому что, во-первых, умерла раньше, чем автор напечатал первое слово, а во-вторых, в принципе была не способна к писательству.
Случаи мистификаций в XIX веке чаще касались женщин. Этот феномен, обусловленный самоцензурой, стыдливостью и другими предубеждениями, ставит литературоведов в тупик. Кроме мужских псевдонимов, женщины нередко использовали благородные дворянские имена с целью впечатлить читателей (пережиток XVIII века). Библиограф Жозеф-Мари Керар[89] отмечал, что дамы избегали ставить свое настоящее имя «из страха быть заподозренными в том духовном гермафродитизме, в котором обвиняют всех старых дев». Анонимные произведения иногда подписывались несколькими буквами: «Mme de С***», «Mme S. р***» или просто «Мадам***». Были приняты короткие, ничего не говорящие подписи: «незнакомка», «светская дама», «современница». Иногда личность автора так и не удавалось установить. Например, некая баронесса Мере[90], чье творчество началось в 1799 году и продлилось до 1820-го и чьи книги подвергались массовому осуждению, так и не была найдена. Некоторые исследователи предполагают, что под женским псевдонимом скрывалась целая группа плодовитых писателей мужского пола.
Многие авторы прибегали к анаграммам или к искаженным формам известных читателю имен. В 1904 году в период славы садомазохистских сюжетов популярностью пользовалась некая маркиза де Сад — ее роман «Упивающиеся слезами» произвел не меньший фурор, чем сочинения самого Сада.
Мистификации продолжались на протяжении всего XX века. Главная из них произошла после издания порнографического романа Полин Реаж «Истории О» (1954). Его подлинный автор, Доминик Ори (1907–1998), переводчица английской литературы и редактор журнала «Nouvelle Revue française», обрела известность именно благодаря этой книжке, где описаны сексуальные пытки, претерпеваемые юной героиней в некоем вымышленном замке в Руасси. Долгое время роман считался скандальным и тем не менее имел успех у публики. Доминик Ори лишь в конце жизни признала свое авторство «Истории О».
В 1956 году, следом за «Историей О» вышел роман «Образ» Жана де Берга, посвященный Полин Реаж. Предполагается, что автором этой книги мог быть кто-то из окружения Алена Роб-Грийе или даже он сам. По крайней мере, исследователи в большей степени склоняются к мужским кандидатурам — дело в том, что имя Жан де Берг — это ребус, в котором заключено целое предложение. По-французски это выглядит так: в имени Jean de Berg скрыто предложение «Je bande» — что обозначает процесс мужской (а не женской!) крайней степени возбуждения. Тогда как R и G могут в данном случае представлять собой заглавные буквы имени Роб-Грийе.
В итоге основной интерес всех мистификаций заключается даже не в том, чтобы точно установить личность автора, а в том, чтобы определить его пол. В зависимости от пола меняется точка зрения героя на происходящие события и точка зрения читателя на точку зрения героя. В зависимости от пола меняется то, что можно назвать гендерным письмом — характерные черты женского и мужского стиля в эротическом жанре.
Первой женщиной, которую французские исследователи называют «просветительницей» и «первой настоящей романисткой» в жанре эротической литературы, является маркиза Генриетта де Маннури д’Экто. Будучи довольной влиятельной дамой, в эпоху Второй Империи маркиза владела поместьем близ Аржантана в Нормандии, где устраивала литературные салоны и принимала у себя Поля Верлена, Шарля Кро, Ги де Мопассана и других. Однако к началу III Республики, потеряв мужа, маркиза обанкротилась и стала заниматься литературой. Все ее книги выходили под псевдонимами: «Тайные воспоминания портного» (1880) были опубликованы под псевдонимом виконтесса Пламенное Сердце, а «Заметки о жизни и открытиях Николя Леблана» вышли в свет под именем Генриетты Леблан (писательница была внучкой ученого).
«Роман Виолетты» (1883), самый нашумевший и самый загадочный, был не один раз опубликован под псевдонимом «Знаменитость в маске», принадлежавшим маркизе, однако вопрос о его авторстве до сих пор остается открытым. Роман также публиковался под именем Александра Дюма, и если суммировать все гипотезы, выдвинутые Французской академией и критиками эротической литературы, то в список возможных авторов «Романа Виолетты» войдут также Теофиль Готье, Альфред де Мюссе, Ги де Мопассан, Виктор Гюго. И хотя большинство литературоведов склоняются к личности маркизы де Маннури д’Экто, для сомнений здесь тоже есть место. Приписать роман маркизе в плане возможных последствий гораздо проще, чем кому бы то ни было.
Все-таки ее имя в основном популярно в узкой эротоведческой среде, поэтому одной эротической книгой больше, одной меньше — не столь важно. А вот если приписать «Роман Виолетты», скажем, Виктору Гюго, то ведь того гляди, камнями закидают.
Дело в том, что «Роман Виолетты», несмотря на очень легкий текст с многочисленными диалогами, щедро приправленными женскими «ахами» и «охами», сложнее «Кузин полковницы». И дело тут не в структуре и не в лексике, а в значимости фигуры автора. Роман «Кузины полковницы» написан от третьего лица, а «Роман Виолетты» от первого — поэтому у читателя есть возможность наблюдать за событиями, пропуская их через фильтр авторской точки зрения. События, описанные в «Романе Виолетты», мы без труда найдем в «Кузинах полковницы» и еще в дюжине эротических романов XIX века. Разница лишь в том, как эти события представлены.