Женитьба Дон-Жуана - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 9

Песнь седьмая

«О, донна Анна!»

А. Пушкин «Каменный гость»

Мой друг Жуан,Мытарствуй не мытарствуй,Семья как государство в государстве,По-своему живущее века,Изменчивое строем и размером,В котором будешь если не премьером,То уж министром-то наверняка,С особым правом робкого советаПри выкройке домашнего бюджета.Учти, Жуан,В Сибири для устояСемья почти не знала Домостроя.Жену любили, если горячаБыла не столько в кухне и ночевке,Сколь равная на той же раскорчевке,Умевшая, как муж, рубить сплеча,Да чтобы Ухитрялась, как ни трудно,И матерью хорошей быть попутно.На этой фразе я услышал вздох.В нем усмотрев, должно быть, мой подвох,Насмешливый Жуан почти бедовоСкосился глазом темным, как прострел,И долго-долго на меня смотрелС печальной высоты пережитого.— Ну-ну,— сказал,— благодарю, учитель,—И засмеялся,—Бедный сочинитель!Сидели мы,Приняв лишь по единой,У тещи возле дома под рябиной,Плодоносившей только первый год.Жуан поднялся, с ней тягаясь в росте,Три ягодки сорвал от спелой грозди,Испробовал и покривил свой рот,Да и позднее при тираде длиннойТак и остался с этой горькой миной.— Мой друг поэт,Ты думаешь, что я,Я, Дон-Жуан, лишь выдумка твоя,Лишь тени тень, живущая фиктивно?Не льсти себе, хоть и приятна лесть,Не ошибись, пойми — я был, я естьВполне осознанно и объективно,Иначе бы любые испытаньяНе принесли такого мне страданья.Мой друг поэт,Не тщись из добротыВоображать, что по несчастью тыВлюбил меня, женил, толкнул к разбою.Нет, милый, нет, сквозь радость и бедуНе ты меня, а я тебя веду,Тащу тебя три года за собою.Так в нашей дружбе, бывшей между нами,Мы поменялись главными ролями.Мой друг поэт,Тебя в твоем стыдеУвидел я, ты помнишь, на суде,Готового тогда к моей защите.Да, да, хотел тебя я отвести,От самобичевания спасти,Себя же от тебя освободить и…Ну, словом, подчеркнутьТем жестом странным,Что чувствую себяС тобою равным.Когда Жуан за все мне отпенялИ, строгий, под рябиною стоял,Решалась наша дружба — либо, либо?Возвышенная в святости живой,Рябиновая гроздь над головойГорела и светилась вроде нимба.Смущенный, встав,Сказал я без лукавства:— Дай руку, друг,На равенство и братство!Чем вызван в другеЭтот новый крен,Какие же причины перемен?То кресло ли его, лесной пожар ли,Любовь ли, сын ли — жизни высший дар?Жизнь, дорогие, интересный жанр,Люблю работать в этом древнем жанре.Но если быть в нем голым реалистом,То будешь не поэтом,А статистом.В грядущееНужна вся наша сила,Все, что до нас,Что в нас,Что с нами было.В Жуане, если без обиняков,Все впечатленья жизни стали купней.Ему его грядущее доступней,Как выходцу из прожитых веков.А человек, по замечанью тещи,Чем умственней,Чем опытней,Тем проще.У тещиВ одеянье кружевномКрасивый был ее старинный дом.Весь с топора и лобзика всего-то,Смотрелся он на самый строгий взгляд.Жуан сострил:— Напрасно говорят,Когда хулят,— топорная работа!Так смотрится, уже не бога ради,Икона древняя в резном окладе.Жуан шутил-шутилДа как пальнет:— Вся эта улица на слом пойдет,Участок стал для города потребным,А тещин домик с канителью всейЕсть предложенье вывезти в музей,Открытый где-то под открытым небом.— Эге, Жуан, не будешь ротозеем,Глядь, домик станет и твоим музеем.Со мной не то,В строительной программеС моими, брат, не цацкались домами.Хотел бы хоть в один вернуться, ноМне всюду с ними просто наважденье.Домов, где жил я, с моего рожденьяЗа ветхостью с десяток снесено.Не будет места в той эпохе дальней,О, друг мой,Для доски мемориальной!Так мы шутили,Подобрев к домам,С придумкою и правдой пополамПрипоминали прошлые проказы,За словом не ходили далеко,И было нам так вольно и легко,Как будто и не ссорились ни разу,Пока не стало видно из-под грозди,Как в уникальный домТолкнулись гости.В гостях сиделС большим сознаньем правПочти что прежний свадебный состав,Как вроде бы игралась на усадьбеНе по годам отсчитанная в срок,А по страданиям, что выдал рок,Досрочная серебряная свадьба,Но не кричали «горько» шумовато,Поскольку въявеБыло горьковато.Была на теще гения печать.Достало б ей гостей поугощатьИ тем же салом, тою же ветчинкой,Картошкой, студнем из телячьих ног…Так нет же, а сварганила пирогС той самой рыбно-луковой начинкойИ «дурочку», прикрытую со сметкойПод честноюФабричной этикеткой.Добро и зло —Две стороны медали.Вот выпили и все добрее стали.Сердца открыли, сжатые в тиски.Ну, что такое зелье?Так— водица!Но как свежо зарозовели лица,Тугие развязались языки.У бывшей в напряжении НаташиОпали плечиВ памятном вальяже.Какой-то дед спросил, беря пирог:— Преуважаемый, а как острог? —Старик был стар, но в памяти и силе,Пожалуй, посильней внучат иных.То был заглавный корень Кузьминых,Отец отца Наташи — дед Василий.— Острогов нынче нет! —Мой тезка — в колкость:— А если нет острогов,Где же строгость?..Что мой ЖуанБыл встречен как герой,Меня и то коробило порой,Как будто он не лес пилил на трассе,Не пни в глуши таежной корчевал,А с некою задачей побывалВ почетной экспедиции на Марсе.Наверно, проявлялся в тот моментСудьбы сибирскойНекий рудимент.Сибирь, мой край,Затмивший все края,О, золотая каторга моя,Приют суровый праотцов бесправных,Где барско-царских не было плетей,Но лыко нам неведомых лаптей,С железом кандалов прошло на равных.Народом ничего не позабыто,Что в жизни поколенийБыло бытом.Сибиряку сама живая данностьВнушала и суровость и гуманность.Почти в любой семье сибирякаДля беглецов считалось делом честиНа самом видном и доступном местеПоставить на ночь кринку молока.И, тронутую грешными устами,Крестили заскорузлыми перстами.Сибирь моя,В просторах безграничныхТы принимала всех иноязычных.У всех поныне свой особый лик,Но все сильнее вечное стремленье,Чтоб после вавилонского дробленьяЗдесь снова обрести один язык.Твои небостремительные башниУже давно затмилиДень вчерашний.Сибирь моя,Ты вся в кипучей стройке,Вся в переделке, вся ты в перестройке,Любовь моя, ты вся из новостей,А если вместе с «дурочкой» угарнойБыл заведен мотив рудиментарный,За то не будем осуждать гостей.Таков порядок:После крепкой влагиЗапеть надрывноПесню о бродяге.Не пела лишь Наташа,С видом чиннымНеугомонным занимаясь сыном.А Федя деловито, без конца,Переходил, как ангел примирений,С ее колен на теплоту коленейЛегонько подпевавшего отца,Как будто этой хитростью наивнойХотел связать развязЛюбви взаимной.Жена сиделаРядышком с Жуаном,Дразня супруга профилем чеканным,Девически смягчавшимся в былом,Коса все с тем же золотым избыткомЕе венчала свитком, словно слитком,Красиво свитым греческим узлом.Отбившиеся локоны горели,Как лепестки цветкаНа длинном стебле.По части стебельковИ прочих травМой друг при опыте был не лукав,А искренне смотрел на все и дажеВсе старшее в природе почитал,Поэтому не о душе мечтал,Мечтал о теле — тело было старше.Меж тем бродяга песенный помалуЛишь подошелК священному Байкалу.Есть в русской песнеВысшая отрада,Дойдет до песни, ничего не надо,Лишь песню дай — поющие не пьют.И сам влюбленный в песенное диво,Жуан впервые думал неучтиво:«Черт побери, они еще поют!»Тут вроде бы из-за Федяши в певниПришлось вмешатьсяМарфе Тимофевне.Так ФедяИ на этот раз помогПереступить той горенки порог,Где бревна неприступные в оплотеДо сей поры его дивили тойСтаринной первозданной простотойИ чистотой своей открытой плоти.Они в линейно ровных строчках паклиЕще, казалось,Древним лесом пахли.Подумал:«Красоте не нужен лак».Послушал: «Что ж Наташа медлит так?»А как ей было, мучаясь расплатойИ продолжая в робости любить,К нему через порог переступитьБабенкою паскудно виноватой?На шорох оглянулся по тревоге —Жена уже стояла на пороге.К застывшей у проемаСкорбным знакомЖуан шагнул отяжелевшим шагом,Да так, что пола заскрипел настил.Наташа своей грешно-золотоюНа грудь ему упала головою.— Жуан, прости!..— Мой сын тебя простил.— А ты, Жуан? —заговорила снова.— Молчи!.. Ни слова!..Никогда ни слова!..Не он лиПри долине перед взгорьемДва года возносил себя над горем?Не он ли у обрыва на краю,Облаянный сторожевыми псами,Мужскими, небегучими слезамиДва года отмывал любовь свою?Превозмогая горести и боли,Поднялся над самим собойНе он ли?Для страстногоЛюбовь — душевный оттиск,А вместе с тем и смысла трудный поиск.Но истина давалась нелегко,Внушалась болью, вставшей над интригой.Перед любовью вечной и великойВсе злое, однодневное — мелко.Для страстного не может быть иначе,—Простив однажды,Страстный любит жарче.Не помирила теплая постель,Супругов не помирит колыбельИ не сведут любые комитеты,И кто бы ни просил, и ни грозил…— Жуан, сначала свет бы погасил!..— Пусть, пусть горит до самого рассвета!..—Хотя любовь при свете лучше зрима,Она стихами неизобразима.— Молчи, молчи,Не приступы стыда,Придумали одежду холода…—Жуан болтал с шутливостью игривой,—Ты косы расплети по всей длине,Люблю тебя на золотой волнеЛицом ко мне с улыбкою счастливой!..Молчи, молчи!..—Теперь, сказать не к ночи,Заговорил он тише и короче.Но в жарком буйствеРасплетенных кос,В глазах жены был некий парадокс,Который женщину в любви прекраснит,О некоей загадке говорит:При жажде счастья взгляд ее горит,При полном счастье почему-то гаснет.А разве бы все это, небезгрешный,Жуан заметилВ темноте кромешной?Так в горенкеС любовью, страстно спетой,Метался свет до сутеми рассветной.Себя не ставя во главу угла,Жуан при полном торжестве задораНе вел себя нахально, как обжора:Поел — и отвалился от стола,<—А как бы говорил хозяйке Нате:Нет, нет, вы этот столНе прибирайте!А утром,Давшим счет хорошим дням,Он обновленным встал по всем статьям,По-новому решительным и смелым.В колонии, затронутою ржой,Он обновился смутною душой,Но прозябал нетерпеливым телом.Теперь, когда поднялся и умылся,Душой и теломЗаново родился.Чаевничать,Опохмелясь слегка,С остатками садились пирога,А он, остывший, был куда вкуснее.Жуан, настроенный на добрый лад,Наташи перехватывая взгляд,Лукаво переглядывался с нею.Та отвечала, будучи польщенной,Улыбкой сдержаннойИ чуть смущенной.А теща свой чаек,Лицом тепла,Стариночкой из блюдечка пилаНа пальчиках широкого развода,Подует и пригубит — благодать!— Куда теперь пойдешь-то работать?— Куда?.. Да никуда, кроме завода.—Жуана между тем на третьем годеПочти совсем забыли на заводе.Такой уж ритмУ жизни заводской.Над плазами с тех пор корпел другой,Уже другой руководил в цехкоме,Директор, с ним и главный инженерУже другого ставили в пример,Забыли в шумном коридорном доме,Где с той поры, как стала тяжела,Наташа уже больше не жила.Работа — не обуза,А потребность,К работе есть особенная ревность,Подвижник есть в профессии любой,Но в самой трудной — самый ярый в споре.Моряк, познавший штормы, любит море,Шахтер, познав завалы,— свой забой,Но изо всех ревнивых патриотовРевнивей всехСтроитель самолетов.Не чудо ль,Что простой бумажный змей,Забава подрастающих детей,Явился в мир надеждою крылатой,В короткий срок успел себя явить,Минувший век с высот благословитьИ увенчать собою век двадцатый.Не чудо ли, что в этом чудном чудеТворят за чудотворцевПросто люди.Жуана поразила навсегдаЗавзятая эстетика труда,Та красота, что собрана помалу.Ведь надо же увидеть и понять,Что человека легче оживлять,Чем жизнь давать холодному металлуИ придавать ему в пределах нормыРазумные, причудливые формы.Металл, он мертв,Но все же в чувстве стиляНе терпит безрассудного насилья —Битья, рванья, его тончайших жил,Лишь в доброте к нему — залог успеха.Все эти истины, как мастер цеха,Жуану, между прочим, я внушил,Когда он стал смотретьВ очках спесивыхНа нас, как исполнителей пассивных.Любая самолетная детальВысокую несет в себе мораль.Она ни в чем не терпит искажений,Его создателя спасут от лжиСтоящие на страже чертежи…Недаром в бурях мировых движений,В исканиях свободы зоркий МарксПоставил впереди рабочий класс.— Ба-ба, Жуан!..Не думал, не гадал!..Давно не видел, где ты пропадал?..—Знакомый руку ж.ал, как другу, исто,—А я уж думал, в Африке самойПередаешь богатый опыт свой,Там, говорят, нужны специалисты…—Высокая Жуану льстила марка.— Хоть и не в Африке,Но было жарко!..Был добрый знак,Что встреча без оглядовПроизошла перед отделом кадров,Где у всего начальства на видуПри должности замнача иль замзаваРаботала тогда Попова Клава,Знакомая по танцам в горсаду.Хоть кумовство мы судим так и сяк,Но все-таки знакомствоНе пустяк.Та Клава,Не смутясь,Не суетясь,С директором установила связь —Из трубки голос вылетал басистый:— Вы это про кого?..— Да про того…— А-а, да, припомнил — как дела его?— Досрочно вышел, и притом по чистой…—Смолк на минуту трубки звукомет.— Свяжитесь с Главным,Пусть к нему зайдет.Когда мой другВ прическе ореоломНа мой участок заглянул веселым,Я догадался — все пошло на лад,Все утряслось и вправду без оглядок.— Ну, как, Жуан, с работою?— Порядок! —За друга я действительно был рад.— Надеюсь, что не поступился стажем?— Нет, нет! Назначен инженером старшим!С тех пор мой цех,Гудящий и гремящий,Жуан стал посещать уже все чаще,Но был ему мой цех не мною люб,А тем, что мог в нем заточить стамеску,Найти в углу какую-то железку,Какой-нибудь диковинный шуруп.Казалось, за такое упрощеньеЖуану даже не было прощенья.Но работяга,Если он не робот,До странной страсти обретает опыт.Освоив кресла в некоем краю,Жуан, приобретя свой стиль и хватку,Забраковал Федяшину кроваткуИ начал конструировать свою,Способную на качку и покат,По сложности почти что агрегат.Однажды, для нее брусок строгая,Он видел, как прекрасна плоть нагая,Как матово чиста, но миг спустя,Когда стругнул еще, из-под фуганкаЯвилась темно-розовая ранка,Подобно следу ржавого гвоздя.Еще, еще стругнулИ, ширя взгляд свой,Увидел ранкуТемно-бурой язвой.То был сучок,По юности отживший,По времени опавший и оплывшийЦелебным соком не одной весны.Так хорошо и так счастливо сталось,Что на стволе березы не осталосьНи пятнышка, ни малой кривизны.Не будь Жуан в работе бесноватым,И не узнал быО сучке чреватом.Былой сучок в березовом оплывеХранился темной тайной, как в архиве,Минула жизнь — и вскрылась тайна та.Мой друг тот брус с возможною резьбоюРазглядывал, держа перед собою,Как Гамлет череп своего шута,И медленно цедил не без нажима:— Невероятно и непостижимо!Вдруг захотелосьВ меру разуменьяПриобрести рентгеновское зренье,Прозреть через какой-нибудь экран,Пока никем не видимые сучьяИз глубины его благополучьяНе проступили зримо, как изъян,Тем более что жизнь к усладе вкусаВыглаживалась, как бока у бруса.Но в том былаНе праздная забота,—Жену, казалось, угнетало что-то.Теперь он отмечал в ней без трудаТо странную застенчивость и робость,То странную ответную торопность,То жгучий взгляд куда-то в никуда,А красота в румяности осеннейВсе ярче становилась и надземней.И вот Жуан,Не мешкая с раскачкой,Пришел ко мне с той самою болячкой.А я шутил:— Скажу, не осердись,Чтобы вернулись легкость и свобода,Вам надо было начинать с развода,Сначала разойтись, потом сойтись.Все взрывы ревности в твоих фугасах,Все глупостиОставил бы ты в загсах.Невежда в психологии семейной,Ты стал капризней барышни кисейной,Ты упустил спасительный моментИз глупых статистических приличий,Стыдясь своим разводом увеличитьСупругов разводящихся процент…—Он засмеялся, относя к потехамВсе это,Но, увы, последним смехом!Пока паслись мыНа ученой ниве,Наташа становилась все красивей,Хотя, казалось, чуточку бледней,Но бледность только брови оттенила,Да только губы ярче очертила,Да только строгость подчеркнула в ней,Да только подкрепила, словно в споре,Высокую отчаянность во взоре.Такое же,А может, и капризней,Бывает часто в яблоневой жизни.Когда недуг ей корни поразил,Когда коснулась гибельная хмара,То яблоня цветет особо яро,Истрачивая все запасы сил.Но вот скажи, и все сочтут за бредниСлова о том,Что этот цвет последний.Напрасно хоть в очках,Хоть без очковЗаглядывать на донышки цветков,Там не найти обещанную завязь.— Какая жалость! — скажет, напередБеды не угадавший садовод,Припоминая промахи и каясь.Но покаяния звучат века,Как самоотпущения греха.У бедной НатыВ день и раз, и дваПокруживаться стала голова,Тесниться грудь, тошнотна появляться.Пожаловалась матери, а таЗаметила шутливо и спроста:— Э-э, кто-то младший догоняет братца!И посоветовала, чтобы НатаПошла к врачуЗа подтвержденьем факта.Но оказалось,Весь набор приметОбманчив был, как яблоневый цвет,Не давший сил приросту молодому.Задумчивый, как белокрылый грачВ своем халате белом, старый врачНаташу передал врачу другому,Тот — третьему, а там вмешался четный,И не последний,А всего четвертый.И как же былоНате не смутиться,Когда пришла машина из больницыС высокой фарой, меченной крестом.Жуана не было, с ночной укладкиФедяша еще спал в ночной кроватке,А Тимофевна прибирала дом.Наташу так и обожгло словамиВбежавшей медсестрички:— Мы за вами!..— А что мне взять? —На свой вопрос резонныйРеакция ее была мудреной,Необъяснимой импульсом иным,Как страхом, заслонившим все на свете.— Ах, да, да, да! —Она метнулась к Феде,Как будто ехать собиралась с ним.Лишь с плачем сына, сердце резанувшим,Она оторопела, как под душем.А тут бабуся подоспела кстати.— Моя Голуба-люба, мой касатик! —Напев заслышав, полусонный внукСо всею непосредственностью детстваЗаулыбался и предпринял бегствоИз судорожных материнских рук.— Не паникуй! —Сказала Тимофевна,И Ната успокоилась мгновенно.Но, сделав шагИз-под родного крова,Наташа к Феде устремилась снова,Да так, что впала в еле слышный стонВ каком-то новом приступе печали.Разбуженный, испуганный вначале,На этот раз не испугался он,Лишь долго удивленными глазамиГлядел на маму,Обращенный к маме.В бедеНикто не знает меры бедствий,А в раннем расставанье всех последствий.Быть может, будет сын всю жизнь искать,Как и отец искал со страстью странной,Оставшуюся в памяти туманнойНеведомо похожую на мать.Во всех исканьях будет этот образЕму путеводительней,Чем компас.Не так ли в детстве,К жизни пробужденный,Глядел я, Музою завороженный,В глаза ее, внимателен и тих.Как часто, наградив душевным жженьем,Она ко мне являлась с утешеньем,С надеждой в начинаниях моих.Зато теперь, когда мой мир в расстрое,Меня забыла и моих героев.О, сжалься, Муза,Возвратись, приди,Несчастье от Наташи отврати!О, Муза, Муза, искренняя вроде,Ты, замечавшая и тихий плач,Ведешь себя уклончивей, чем врачВ плохой больницеПри плохом исходе.Тебя зову я, отзовись на поклик,Спасеньем увенчай Жуана подвиг!Я звал,Я упрекал ее, она жеСиделкою сидела при Наташе,На этот раз реальная вполне.Свой давний долг отсиживая честно,Она Жуану уступала место,Когда тот приходил к своей жене,Со стороны глядела, видя диво:Как он красивИ как она красива!У скромницыИ у скандальной тетки,Почти у всех в больнице лица кротки.Там все мы, все — и ты, и он, и я,—Почувствовав себя намного бренней,Становимся добрее и смиреннейПред мрачной вечностью небытия.Еще живем, но будет же решаться:Кому уйти,Кому пока остаться.У многих неприятийИ приязнейНемало остается скрытых связей,Не ставших связью зримой и прямой.Однажды с послаблением недугаНаташа стала умолять супруга:— Мне лучше, забери меня домой! —Тогда и повстречалися друг с другомМой друг ЖуанС гордеевским хирургом.Тому бы знать,Что, хоть ролями разны,Они к событью одному причастны,А поточнее — к личности одной,И каждый дело делал без отсрочек:Жуан, как разухабистый раскройщик,Хирург, как многоопытный портной,Что речь пойдет с надеждою вмешатьсяО жертве жертвыЭтого красавца.А знай онВсю историю живую,Свою с ней связь, такую узловую,Помог бы этот узел расплести,Ведь признавать бессилие не просто:Суметь спасти Гордеева-прохвоста,А вот Наташу не суметь спасти.Но, ничего не ведая об этом,Он спрятал руки:— Слово терапевтам.Тоска по ФедеУ Наташи вскореНа время заглушила боль от хвори.Хоть не врачам, а только ей самойКазаться стало, что она здорова,А потому и запросилась снова:— Мне легче, забери меня домой! —Врачи про Нату что-то больше знали,Но все-такиЗадерживать не стали.На лестницеВ домашней кацавейкеНаташа пошатнулась на ступеньке.Но не успела выдохнуть и «ах»Обескураженной и удивленной,Как, поднятая над плитой бетонной,Притихла на Жуановых руках.О как на этот раз она, несома,Была легка,Почти что невесома!Жуан заторопился, зашагалТак, будто бы Наташу умыкал,Боясь услышать окрик за плечами,Нет, не врачей, а неузримой той,Которая следит с недобротойЗа трудными больными и врачами,Чтобы самой, скучавшей не при деле,Однажды встатьУ роковой постели.Жуан, сходя,На лестничных пролетахС Наташей виражил на поворотахИ снова шел в пике, суров и лих,С такой неоспоримостью побегаЗаспорившего с горем человека,Что встречные шарахались от них.А он спешил с ней, словно от угара,Из пламениТаежного пожара.Не зря НаташаВ страхе и надломеЗатосковала о родимом доме,О горнице, где родилась она,Где ярче материнского подолаЕй памятна любая складка пола,Где ей сподручна каждая стена.Здесь, дома, в обстановке завсегдашней,Болезнь и таСтановится домашней.Довольная Наташа замечала,Что на душе Жуана полегчало.Казалось, уже виделся просветИ жизнь уже светлела понемножку,Как в палисадник узкое окошкоК зиме, когда на ветках листьев нет.Так, слабому здоровью не противясь,Болезнь притворноОслабляла привязь.Но вдруг привиделось,Что тихо-тихоКакая-то курносая ткачихаНа ветхом стане темный холст ткала.Челнок мелькал легко и бирюзово,Уток сверкал, а темная основаК ней в душу протянулась из угла.И вот тканье, навитое на валик,Ткачиха таВзяла на притужальник.Ей стало больно,Но в работе срочнойЗигзагом бегал огонек челночный,Все продолжал светиться и мелькать.Основы темной натягая жилы,Ткачиха полоротая спешилаСвое тканье нездешнее доткать.Сопротивлялось, билось, не хотелоПо жилочкамРазматываться тело.— Ткачиха!.. Стой!..—Вскричала Ната, видя,Как посветлел настрой душевных нитей,Давно ли цветом равных с темнотой.О, значит, вновь чиста и вновь здорова,Коль стала в ней душевная основаРаскручиваться пряжей золотой.Ткачиха дрогнула, вскочила с места.Наташа прошептала:— Наконец-то!Жуан не знал,Сидевший у постели,О чем она?В бреду ли?В тяжком сне ли?Тревожный, он не мог найти никакК чему-то цельному и даже следаВ порывах чувств,В обрывках сна и бреда,В обломках мира, павшего во мрак.Все, как мираж,— вот был и нет миража.— Ну, что?.. Ну, что?.. Что, Ната?..О, Наташа!..На грани жизни,На исходе гранаОна еще услышала Жуана,Глаза открыла, тотчас их прикрыв,Как бы от света,Свет был слишком светел.Вскочив его тушить, Жуан заметилНаташи протестующий порыв.— Пусть, пусть горит!—Сказала тихогласно.—Пусть светит до рассвета! —И погасла.И тихо-тихо стало,Что в затишкеТишей не пробежать и тихой мышке,Стал тихим дом, за домом мир стал тих.Почувствовав себя несчастно пришлым,Жуан рыдал рыданием неслышным,Упав лицом в ограду рук своих,Но и за нею видел тонкобровыйНаташин профильСтрогий и суровый.Жуан не слышал,Как, придя для смены,Запричитала Марфа Тимофевна,Бесслезно повела печальный сказ,Неспешно жизнь дочернюю итожа.— Красавица моя, да на кого жеФедяшу ты оставила и нас? —При этом поправлять не забывалаЕй веки, прядки,Руки, одеяло.Во исполнение ее заветаСвет яркий не гасили до рассвета,До полного исхода темноты.А утром, когда стал уже не в новостьЕй смерти страх,И строгость и суровостьПокинули Наташины черты.Казалось, кто-то в ней,Уже любезный,Смягчился и разжалКулак железный.Как школьницуКогда-то в первый класс,Наташу наряжали и сейчас,О новой школе зная понаслышке,Не ведая ее учителей,Не зная толком и программы всей,Какие там в ходу стихи и книжки,Какие там уроки в толще стен,Какие сроки вечных перемен.Друзей-свидетелейЕе урокаНа этот случай было много-много,Они за гробом рядом шли со мной,Иные сетуя, иные плача,Решая для себя ее задачу,Лишь при смерти решенную самой.Задача та с ее концом фатальнымКо мне пришлаПод знаком интегральным.Случалось быть наедине с бедой,В бессилии перед бедою тойЯ говорил себе: живи, как травы,—Прольется дождь, цветком в росе гори,А засуха сожжет тебя, умриДругим без пользы,Для себя без славы.Но возникал вопрос невольный сразу:Тогда зачем же человеку разум?А если есть,Зачем он не глубинный,Не полный, а какой-то половинный?Пусть страхов стало менее в числе,Но все равно мне горестно и больно,Что столько зла блуждает бесконтрольноНа нашей изумительной земле.Нам истины даются у могилы:Наташа — жертваЭтой темной силы.Когда земляНа гроб упала с гулом,Впервые друга видел я сутулым,Позволившим беде себя согбить,Ошеломленным кровною утратой.Какою непомерно тяжкой платойЗа истины приходится платить,Чтобы ему и всем от злого мракаВперед шагнутьХотя бы на полшага!Средь Кузьминых,Всех родственников ихЗдесь было много наших заводских,С тоской в глазахСтоявших не для вида,А в меру старой памяти их дружб,По обязательству совместных служб,Услуг взаимных, лишь Аделаида,Пока Жуан не отошел последним,В слезах стоялаЗа крестом соседним.Мне приходилось замечать не раз:Уход кого-то сплачивает нас,В процессии ухода мы едины,Нас музыка печальная ведет,Никто не забегает наперед,Держась благоразумной середины.А после наши связи уже хрупки —Похоронив, мы делимся на группки.Шел первый снег.Два срока есть в году,Оберегающие красотуС особой ревностью за человеком:Цветение и снегопад, что самДогадливо прикрыл могилы шрамСвоим неторопливым первым снегом,Но для рубца, горевшего багровоВ душе Жуана,Не было покрова.Он понял,Что в душе его отцовойНеобходим для сына Феди новый,Почти что материнский, уголок.Пусть будет нечувствительным к утратам,Пусть вырастает смелым и крылатымТорителем космических дорог.Да, да, пусть женский,Черт возьми, халатикНе затмевает красоты галактик.Так раноК слову доброму «отец»Прибавилось недоброе «вдовец»С его ходячим вариантом «вдовый».Теперь в любви родительской горяч,Даже во сне заслышав Федин плач,Жуан вставал, помочь ему готовый,Готовый с человечностью предельнойЕго утешитьПесней колыбельной.«Спи-засни, мой сыночек,Подрастай, мой росточек,А когда подрастают,Дети спят и летают.Как закроются глазки,Полетишь ты, как в сказке,Над родною землеюИ над Бабой Ягою.У старухи, у злыдни,Нет заботы о сыне,У старухи, у злючки,Нет ни внука, ни внучки.Злыдня зла не скрывает,В старой ступе летает,Вместо крыльев над мглоюМашет грязной метлою.Спи-засни, мой сыночек,Окрыляйся, росточек,Настоящие крыльяПодарю тебе с былью.Полетишь ты далеко,Полетишь ты высокоНад родною землеюИ над Бабой Ягою…»Читатель милый,Вспомни, что в началеМы песни запевали без печали.Счастливые концы всего милей,Но я писал без мысли, чтобы легче,Нет, не стихи, а судьбы человечьиВ мучительных исканиях путей,В исканиях любви — до пониманьяЕе, как высшегоВ нас достоянья.Все беды,Лезущие даже в строчку,Увы, неотвратимы в одиночку.Нам не дано самим изобрестиСвой легкий путь,Свою любовь и нежность.К трагедии приводит неизбежность,А к драме может случай привести,Хотя и случай, будучи нечаянным,В ряду другихБывает не случайным.Что мне сказать,Тоской не бременя,Когда о счастье спросите меня?Скажу вам, склонныйК прежнему пристрастыо:Большое счастье — это, на мой взгляд,Не только сам конечный результат,Но и дорога, что вела нас к счастью.И пусть никто из нас не забывает,Что в чистом видеСчастья не бывает.А если так,Зачем иных старанья,Чтоб приуменьшить наши испытанья?Ведь если счастье нам далось трудней,То радость и торжественней и выше,А если это так, зачем самим жеОбкрадываться в гордости своей?Суровый счет ведите неудачам,Особо тем,Когда за всех мы плачем.Да будет словоГромом и набатом.Суровый счет ведите всем утратам,С пристрастием судите — чья вина?Да будет вериться, что в наших будняхКому-нибудь на трудных перепутьяхЗадаст урок Наташа Кузьмина,Как жертва сил, пока еще несметных,Не только темных,Но и полусветлых.Большой урок,Не подчиняясь срокам,Для всех времен становится уроком.Безоблачной мечтая видеть даль,Но кое-что уже предвидя кроме,Мы мужеству учились на «Разгроме»,На том пути, «Как закалялась сталь».О, если б и моя строка крепилаНа стройке векаХоть одно стропило!И если быПри виде тяжких мукОбиженному другу верный другСказал однажды, поздно или рано:— Из многих книг, а их хоть пруд пруди,Ты книгу, если есть она, найдиИ перечти «Женитьбу Дон-Жуана»! —Тогда б я и за гробом верил страстно,Что жизнь своюПотратил не напрасно!