1
Папа часто упрекает меня в том, что я слишком много читаю, да еще и почти одну фантастику. Нет, он совсем не против чтения. Читать надо. В конце концов, он закончил институт, работает инженером и подумывает о диссертации. Образованный человек, хотя говорить так о себе некрасиво. Но фантастическая литература… — тут отец обычно морщится и разводит руками, — ни к чему хорошему увлечение ей не приведет, тем более в столь юном возрасте. Есть, конечно, в СССР замечательные писатели-фантасты. И старые — Беляев, Ефремов, Обручев, Казанцев, и молодые, имен, правда, назвать не могу. Но что делает фантастика! — с этими словами он всегда выразительно поднимает палец, — она уводит людей в мир иллюзий, отвлекает от насущных проблем, с которыми сталкиваешься каждый день. Она не даст правильного совета и отправит на обочину жизни. Туда, где низкая зарплата и отсутствует уважение соседей. От лишнего чтения становишься не то взрослее, не то наоборот, остаешься вечным ребенком. Наш мир отличается от книжного. Реальность не похожа на сказку.
Произнеся это, он смотрит на меня серьезным взглядом. А я опускаю глаза и не знаю, что ему ответить. Не хочу ни спорить, ни соглашаться. Скоро папа понимает, что и сейчас толку от нотаций не будет, разочарованно пожимает плечами и уходит на кухню к своим чертежам.
2
Я буду рассказывать себе все, что происходит. Как другому человеку. Внутри каждого живет маленькое далекое "я", с которым хочется чем-то поделиться. Тем, что ты можешь сказать только себе.
С собой разрешается быть непоследовательным, нелогичным, о чем-то забыть, а затем ни к месту вспомнить, что-то оставить на потом, а чему-то уделить слишком много внимания, и никто тебя за это не обвинит.
Это игра. Игра по своим правилам. Игра в рассказ. Или в целую книгу.
Которую, может, все-таки прочитаешь не только ты.
3
Мой дед однажды сказал, что есть два одиночества. Первое — когда ты потерпел кораблекрушение, выплыл на берег необитаемого острова и прячешься у костра от наступившей ночи, а второе среди людей, которые тебя не понимают. Какое из них хуже, неясно.
Но дед не боялся никакого одиночества. Он вообще ничего не боялся.
Хотя вру, он боялся за меня.
4
Я умный! Обо мне все так говорят. Для моих двенадцати лет — умный очень. Даже, наверное, вундеркинд. Так меня часто называют. Но я очень умный, только когда размышляю о чем-нибудь далеком. А в остальных случаях я просто умный, без "очень". Учусь неплохо, хотя и не на одни пятерки. Некоторые мои одноклассники книг не читают, зато лучше учатся. Но мне на уроках скучно. Зубрить я не могу, а половина учебы именно зубрежка.
Взять, например, тот же русский язык. Я правила не запоминаю, но пишу без ошибок. Однако учительница заявляет, что писать правильно, не зная правил, неправильно.
И еще говорит, что я "не от мира сего". Возможно, так и есть. Много думаю и читаю. Не должны люди этого делать. Сей мир, получается, для тех, кто не думает и не читает.
Ну и ладно. Плакать я не собираюсь. Быть посторонним даже интересно.
5
…Я, Глеб и Артем сидели на детской площадке во дворе моего дома. Солнце скрылось, наступал вечер, темнело быстро и незаметно. Мы были одни. Кроме нас на улице — никого. Ни одного прохожего. Все уже вернулись в свои квартиры и зажгли в окнах свет.
Нам по двенадцать лет и мы закончили шестой класс. Завтра последний звонок, а послезавтра мы поедем в пионерлагерь. В другой, не в тот, в который ездили в прошлом и позапрошлом году.
Моя мама сказала, что мы друзья "не разлей вода". Раньше я не понимал, что это значит. Давно, когда был маленький, то есть шесть лет назад. Зачем кого-то разливать водой? Потом выяснилось, что никто лить ее не хочет, просто такое "метафорическое выражение". Я прочитал об этом в книге для старшеклассников. Она оказалась ни капельки не сложной.
Сегодня весь день мне было грустно. С чего — не знаю. Школа закончилась, три месяца не надо будет вставать в семь утра, решать задачи, писать диктанты, учить дурацкие стихи… а все равно непонятная грусть.
Летом вечер приходит поздно. Днем кажется, что он никогда не настанет, но в девять начинает темнеть и спустя пару часов из-за леса появляется ночь.
Лес тут близко, полкилометра до него. Рукой подать. Мы на физкультуре в третьем классе пятьсот метров бегали на время и даже не запыхивались. Круг по стадиону — разве много? Когда после школы в футбол играем, сто таких кругов за час одолевать приходится!
Короче говоря, одна минута — и ты в сосновом лесу. Деревья растут не густо и не слишком высокие, но и так здорово. Птицы летают, иногда белок можно увидеть. Настоящий лес, ну или почти настоящий, потому что лес рядом с высокими домами поневоле кажется парком. Однако на самом деле он тянется на много километров. Далеко, до бесконечности. Заблудиться — как нечего делать. Лес окружает нас с трех сторон, а с четвертой, если смотреть вдоль дороги — Москва. До нее уже так просто не добежишь. На автобусе путь полчаса занимает.
Вообще-то наш район — как бы тоже Москва. Так в документах написано. Дома построили несколько лет назад для тех, кто работает на заводе. Район маленький, серые девятиэтажки по пальцам пересчитаешь, а завод большой, широкую поляну среди леса прорубили, чтобы выросли вместо деревьев квадратные корпуса из стекла и бетона. "Завод движущихся конструкций и материалов имени В.И. Ленина", или, как все его называют — "завод живых памятников". Перед проходной этот самый Ленин в виде памятника себе стоит и улыбается, машет рукой, когда кто-то идет мимо.
Далекую настоящую Москву можно рассмотреть только из окна или с крыши. А со двора сейчас в той стороне мы видим лишь вечернее небо, и в нем, как рыбки в аквариуме, плавают дирижабли со звездами на боках, стреляют в облака серебристыми молниями, чтобы дождь столицу миновал или прошел там, где нужно. По телевизору прогноз погоды так и передают: завтра с десяти до одиннадцати ожидаются небольшие осадки между домами номер пять и двадцать семь такой-то улицы. И, как правило, диктор не ошибается. К перекрестку в указанное время подойдешь, вытянешь руку, и она под дождем окажется.
Во время олимпиады в тысяча девятьсот восьмидесятом году дирижабли особенно старались. Десятки, а то и сотни висели в воздухе. Обычные, с электрическими пушками, и совсем огромные, они облака какими-то пылесосами собирали. Мне это даже интереснее олимпиады показалось. Как можно сравнивать какие-нибудь прыжки в длину с гирляндами светящихся дирижаблей в небе? Каждый из которых размером со стадион, а те, что с "пылесосами", вдвое больше?
Эх, как время бежит. Уже четыре года прошло!
А над нашим районом дирижабли не летают, поэтому дождь идет, когда захочет. Не мы захотим, а он. Прогнозы погоды на нас слабо влияют. И так гораздо лучше! Дождь по расписанию — скукотища. Искусственный и фальшивый. Будто с небес кто-то нехотя из лейки землю поливает.
На крышах домов у нас лозунги. Обыкновенные, советские. Вечером их электрически зажигают, и они горят в окна красным пламенем. На доме Глеба светятся слова "Скоро коммунизм", а на моем — "Сделаем сказку былью". Фонари на улицах не ахти, бледные или вообще потухшие, поэтому лозунги взяли на себя их работу — освещать район. Справляются вполне! Свет, правда, получается мрачно-красный, но все давно привыкли. Вот и сейчас буквы одна за одной потихоньку разгораются, еще минута, и двор будет залит кровавыми отблесками.
Мы уже собирались уходить, время — за десять, того и гляди, мама в окно высунется и закричит "а ну домой, или завтра в школу не собираетесь", но услышали, что сзади к нам кто-то подкрался.
Оглянулись и поняли, что бояться нечего. Или почти нечего. Забыли мы, что сидим на детской площадке. Она для маленьких, таких, кто и в первый класс пойдет нескоро, и чтоб дети не скучали, кроме горок и качелей строители еще сказочных персонажей понаставили. Собачек, кошечек, крокодила Гену, Чебурашку… вот Чебурашка к нам и подошел.
Любит он к людям неслышно подходить.
Сделан Чебурашка из металла и резины. Ростом невелик, не выше нас, зато гораздо шире и голова огромная. Глаза прищурены, горят в темноте, лицо почти человеческое, а улыбка — не очень. Будто задумал что-то, но что — не говорит, не хочет пугать прежде времени. Смотрел я недавно по телевизору передачу, там преступников показывали, не каких-нибудь спекулянтов, а совсем недобрых, и размышлял — кого они мне напоминают? Потом смекнул — да Чебурашку нашего! Но, справедливости ради, далеко им до Чебурашки. Улыбки у них простые и глаза фосфором не светятся.
Поначалу Чебурашка обитал на одном месте, рядом с крокодилом Геной, но затем двор отремонтировали: бордюры покрасили, ямы в асфальте засыпали, и детскую площадку заодно усовершенствовали. Наука на месте не стоит, и Чебурашка тоже перестал — вживили ему электрики моторчик и ходить научили. Бродит он теперь, когда на улице стемнеет. Словно на охоту выбирается. Сзади подойдет и смотрит с улыбкой в спину.
Но дети не боятся, привыкли. Трусливым на детской площадке делать нечего. Тут и помимо Чебурашки много любопытного.
Например, жестяной Айболит с перекошенной физиономией. Нос у него прямо между глаз, а рот там, где у людей нос должен быть. В кулаке огромный шприц, поднял его над головой, как бы замахиваясь. Куда не стань, кажется, что именно тебя доктор шприцом проткнуть хочет. Айболит пока не ходячий, ждет следующего ремонта, глядит на Чебурашку с завистью.
Недалеко от Айболита — дракон из водопроводных труб, изогнулся, как от жуткой боли, и кошечки с головами из старых урн весело улыбаются. Зубы у них нарисованы акульи, острые и треугольные, как такими не улыбаться. Хорошо, что кошечки тоже не ходят, а лишь металлическими хвостиками со скрежетом помахивают. Чуть дальше — покрашенные на скорую руку деревянные обезьяньи головы на столбе. Все в потеках, поэтому у них как бы кровь из глаз.
При мне неделю назад маленькая девочка спросила у папы — "а зачем обезьянкам головы отрезали?" — и папа, похоже, был не в духе, проворчал — "они плохо себя вели".
Не знаю, почему площадка такая. Но других, наверное, и не бывает. Я не видел, во всяком случае.
Папа Артема ездил командировкой в Америку и привез оттуда несколько журналов. Один из них про кино, с фотографиями актеров и кадрами из фильмов, в том числе из "фильмов ужасов" — снимают такие в капиталистических странах, чтоб своих граждан пугать, хотя жизнь у них вроде и так страшная.
Мы посмотрели картинки и лишний раз убедились в преимуществах социализма, о которых нам постоянно твердят в школе. Слабоваты киношки. Посмеяться, разве что. Бледное подобие наших детских площадок.
— Ну что, п-по домам? — вздохнул Глеб. Он чуть-чуть заикался.
— Да, пора, — согласился Артем.
И тут мы увидели в небе падающую звезду. Она медленно пролетела над головами и скрылась где-то далеко за лесом.
— Ух ты, — сказал я. — Плохой знак, считали в старину.
— Но мы же не д-древние люди, — тихо ответил Глеб, — в космос ракеты запускают уже тридцать лет.
И мы разошлись. Мне идти ближе всех — мои окна прямо над нами. Глеб живет в доме напротив, Артем — подальше. Уходя, Глеб стал совсем печальный, хотя виду старался не показывать. Ему, в отличии от меня, действительно есть с чего грустить — сегодня он будет ночевать один.
Отца у него нет и не было, а мама работает в ночную смену. По закону ребенку нельзя быть ночью одному, но оставить его не с кем. Глеб говорит, что привык. Тут я ему не верю, хотя он никогда не обманывает. Он среди нас троих самый серьезный. Немного ниже меня, но потолще, как сказала моя мама, "поупитанней". Волосы у него светлые, короткие, а лоб — широкий и нахмуренный. И очки на носу добавляют этой самой серьезности столько, что уже через край.
Глеб дружит лишь с нами. С другими общается мало, в разговорах нервничает безо всякого повода.
Иногда не может вспомнить, где его дом. Будто помутнение какое-то. Плохая память? Нет, хорошая. Великолепная! Глеб легко повторит какую угодно страницу из прочитанной книги и за секунду перемножит в уме любые числа, на калькуляторе дольше получается. А где живет — забывает.
Артем другой. Невысокий, тоненький, рыжий и шустрый. Нос пуговицей, глаза хитрые. Не любит учиться и невероятно напоминает своего отца. Когда стоят рядом, то не отличить, разве что один покрупнее и постарше.
А какой я? Не знаю! Как это? Очень просто! Во-первых, зеркала переворачивают право на лево. Мелочь? Нет! Небольшой штрих порой меняет всю картину, а тут совсем шиворот-навыворот. Да и вообще, когда смотришь на себя, твое лицо это чувствует и притворяется таким, каким ты его хочешь увидеть. Подсознательно. Да, я знаю это слово!
А если без шуток — я длинного для своих лет роста, то есть чуть повыше Глеба и сильно Артема. Худой, волосы темные, нос острый, прямой. Задумчиво-серьезный, хотя и без очков (это я о себе целиком, а не об одном носе). Похожих на меня много, можно представить любого из них, и он будет почти что я.
Чем дольше ты описываешь человека, тем сильнее он становится не собой. Прячется внешность в словах, как лист в осеннем лесу. Нужна золотая середина, а поскольку ее не найдешь, искать стоит не слишком долго, два-три слова — и хватит.
Мне так кажется. Мне имеет право так казаться!
6
Дверь в нашем подъезде никогда не закрывается. И во всех остальных — тоже. Никто чужой не войдет хотя бы потому, что чужих тут нет. Все друг друга знают. А если и войдет, что с того? В квартирах есть замки, неужели их недостаточно? Не помню, чтобы здесь кого-нибудь обворовали. В Москве, говорят, бывает, а у нас — даже представить такого не могу.
Подъезд изнутри окрашен в темно-зеленый цвет, но не так уж и мрачно. Квартир на площадке — четыре. Две двухкомнатные и две однушки.
Я зашел в лифт и нажал кнопку восьмого этажа. Лифт секунду подумал, закрыл двери и заскрипел-поехал. Кнопки после одного случая жму аккуратно, как-нибудь об этом расскажу.
Выходя из лифта, я чуть не столкнулся с тетей Машей, соседкой. Она постоянно бегает на общий балкон курить. Ей лет сорок, она постарше моих родителей. И повыше, причем на голову, или даже на две. Не толстая, а именно крупная, широкоплечая, с пышной прической — копной рыжих волос, и к тому же всегда на длинных тонких каблуках. Сидишь дома, и вдруг из-за двери торопливое "цок-цок-цок" доносится. Это тетя Маша каблуками по кафелю, от них он уже весь в дырках, будто его из пулемета расстреливали. Папа как-то подсчитал давление на единицу площади от пули и тетимашиных каблуков. Получилось одинаково.
Детей у нее нет, живет одна. Мужей было несколько, разных высотой и характерами, но они все куда-то подевались.
Не знаю, почему тетя Маша не обращает внимания на то, что разбила пол. Иногда так бывает — человек умный и хороший, но что-то для него словно не существует. Возмущаться никто не хочет, ведь телефон на этаже есть только у нее. Один из ее многочисленных мужей работал на станции связи и провел. Давно этого дядю не видели, но телефон остался, и соседи частенько ходят к тете Маше звонить. Она не против и даже за, потому что очень общительная.
— Здорово, Вадим, — сказала она, — как жизнь молодая?
— Каникулы начались!
— Каникулы — это прекрасно, — кивнула тетя Маша, шагнула вперед, раздробив ногой последний уцелевший кафельный квадратик и скрылась на балконе.
7
Вот я и дома. В своей квартире. Я, папа и мама здесь уже пять лет. Раньше с нами жил дедушка, но он недавно умер. У нас две комнаты, обклеенные голубыми в цветочек обоями, балкон и большая кладовка.
Одна комната — моя, другая — родителей, хотя папа (его имя — Олег), в основном на кухне живет, приносит с работы чертежи, раскладывает их на столе и полночи дочерчивает то, что не успел. На заводе все не сделаешь, ведь отец трудится "на полторы ставки", то есть как полтора человека, и ему за половинку несуществующего сотрудника доплачивают. Поэтому папа смог исполнить мамину мечту — купил ей большой цветной голограммный телевизор. Они, большие телевизоры, мало у кого есть, разве что в квартире Артема. Там их, правда, целых три, то есть по штуке в каждой комнате, и еще один, уже маленький, японский, на кухне. Артемин папа (дядя Валентин), приобрел его в капиталистическом валютном магазине "Березка" после командировки в Америку. В советских такие не продаются, а дяде Валентину за тяготы пребывания в США дали немного долларов.
Сейчас все телевизоры голограммные, без экрана. Других не делают, и уже давно. Ящичек с проводами и лампами, похожий на радио, и над ним голограмма привидением появляется. Четкая и непрозрачная, как стеклянная картинка внутри старого телевизора. Хотя выглядит не так солидно.
Телевизор в родительской комнате на самом почетном месте — посередине мебельной стенки. В окружении книг и сервизов. В других квартирах точно так же, даже шкафы и посуда одинаковые. А как им не быть одинаковыми, ведь все по талонам в одном магазине покупались.
Стенки привозят к нам из Чехословакии (это такая социалистическая страна), они изготавливаются почти из дерева (настоящее дерево перемалывается в опилки, которые потом обратно склеивают в "дерево-стружечную плиту" (ДСП). Она как доска, только хуже, и из нее делают всякие полки и дверцы. Почему нельзя сразу из дерева, я пока не догадался.
Через год после покупки телик начал помехами барахлить. От удара они вмиг исчезали, но не стоять же вечно с занесенным кулаком, поэтому папа где-то добыл резиновый молоток, примотал его к ручке из-под швабры и назвал это "дистанционным управлением". Работает замечательно, теперь с дивана можно не вставать.
А у меня в комнате телевизора нет, и он мне не нужен! Всем нужен, а мне — нет! Не люблю я его. Там показывают одну ерунду. Каналов целых два, но зачем их так много, ведь они друг от друга не отличаются. Хотя бывает и хорошее. Редко, но бывает. Мультики, вроде "Тайны третьей планеты", или фильмы — "Человек-амфибия", "Приключения Электроника".
А моя мама, ее зовут Таней, смотрит все подряд. Я бы с ума сошел, а она не сходит. Часами сидит перед телевизором и не сходит ни с ума, ни с места. Что-нибудь делает, например, штопает носок, надетый на электрическую лампочку для удобства штопания, и смотрит. Сейчас она в сотый раз пересматривает кино про то, как три девицы приехали в Москву по-всякому устраивать свою жизнь и плачет. Название фильма — "Москва слезам не верит". Мама плачет не потому, что расстроенная, а потому, что "близко к сердцу принимает". Но как можно принимать такую скукотень близко к сердцу?
Конечно, не каждый день она подолгу перед теликом. Времени нет. С чертежами по вечерам, как папа, она не возится, но приходит поздно, и дел по дому невпроворот. Приготовить есть, вымыть посуду, постирать, зашить, вытереть пыль — только кажется, что просто.
Работает мама лаборантом. Дед как-то сказал, что "лаборант — разновидность инженера, обитающая среди колб и пробирок". Такие он выдавал шутки. Мама смутилась, не зная, что делать, смеяться или обидеться, и мой папа (сын дедушки), тоже растерялся. Дед тогда хмыкнул и извинился перед мамой. Он частенько оправдывался за свой юмор, не все его понимали, а дедушка был все-таки очень добрый, хотя по виду и не скажешь. Высокий, жилистый, широкоплечий, с лицом, как у пирата из книги, даже со шрамом на щеке.
Никогда не извинялся он лишь перед своим сыном. А шутил над ним так, как ни над кем другим. Временами совсем не смешно.
Но дедушка умер, и мы теперь одни.
Папа с мамой у меня — ровесники (как странно так говорить о родителях), им по тридцать с небольшим лет. Когда-то давным-давно они учились в одном институте и в одной группе, так что познакомиться было немудрено. Учились на вечернем факультете, на дневной перейти не могли, поскольку днем работали, причем на одном заводе — том самом, "живых памятников". Не инженерами-лаборантами — ими без высшего образования не стать, а рабочими. Рабочими работали, как еще сказать? В цеху, можно догадаться, тоже в одном. Формовочном, там специальный бетон в железные футляры льют, делают грубые бормочуще-шевелящиеся копии начальников советского государства, в основном прошлых, но и настоящих тоже, а затем отправляют их по конвейеру дальше.
Ездили папа с мамой на работу сквозь всю Москву, потому что жили на другом конце города. Папа — в квартире с дедом, в маленькой комнате с видом на стену соседнего дома, а мама — в общежитии.
Папина мама умерла, когда он был маленький, и он ее почти не помнит.
Говорит, что иногда приходят воспоминания. Какая-то женщина берет его на руки, гладит, что-то рассказывает, но ему кажется, что он это придумал. В закоулках души полно фантазий, объясняет отец, и то, что хранится в памяти, всегда немного ненастоящее.
Родители мамы живут не в Москве, а в другом городе — небольшом, пыльном и далеком. Они к нам ни разу не приезжали, но мама каждый отпуск проведывает их, возит им московские вещи и продукты, которые у них почему-то не купить. Меня и папу с собой не берет, мол, "вам там делать нечего". Мне только известно, что у мамы несколько братьев и сестер. Живут они, где и родились, из всей семьи одна мама уехала в Москву поступать в институт. И я слышал, что кто-то из братьев "умер от пьянки", а еще один постоянно в тюрьме. Выйдет на свободу, сразу что-нибудь украдет и вперед, то есть назад.
Я плохо знаю своих родителей, и это очень грустно. Не знаю, что они любят, а что нет, какие у них привычки и мечты. Когда отцу о чем-то мечтать, если он после восьми с работы приходит, а затем сидит над чертежами? И на выходных точно также. Половину субботы — на заводе, а потом куча дел по дому. Что-нибудь отремонтировать, подкрасить, сходить в магазин и простоять три часа в очереди. И у мамы жизнь похожая. Но они считают, что так и должно быть. "Все так живут".
А я думаю, что не должны так жить люди. Как должны — не знаю, но не так. Дни идут не переставая, но записав один на видеокамеру, остальные можно не снимать, они ничем не отличаются.
И все-таки папа и мама у меня хорошие. Иногда мы собираемся на диване перед телевизором, и неважно, что там показывают. Молчим, но говорить не надо. Незачем. Я иногда специально на минутку выхожу из комнату, чтоб посмотреть на них. Они сидят рядышком, как птички, и кажутся немного похожими друг на друга. И он, и она — маленькие, темноволосые, хрупкие и будто испуганные, постоянно ожидающие чего-то плохого, что может в любую секунду переступить порог. И мне так жалко их становится, просто до слез.
Я их очень люблю. Они меня не понимают, но тут ничего не поделаешь. Они замечательные, это я странный.
8
Моя комната такая же, как у них. Разве что мебели меньше, и письменный стол у окна, на котором я делаю уроки (на столе делаю, не на окне, это я неправильно построил фразу). И балкона нет, он есть у родителей. Чего там только нет! Балкона там нет, потому что его не видно, он весь забит всякой всячиной — банками, коробками, досками, старой обувью. Нет его! Есть склад вещей, которые могут однажды пригодиться, поэтому их нельзя выбросить. Стать там негде, однако для ног в завале на полу выкопано три глубоких отверстия. Когда идешь за чем-нибудь к дальнему краю, в них нужно осторожно засовывать ноги, вытягиваясь почти в шпагате. У папы с мамой кое-как получается, а мне не хватает роста, один шаг — и тону, как в болоте, ни вперед, ни назад, родители потом тянут меня за руки, спасают из западни.
В один прекрасный день я пошел на балкон, когда никого дома не было, и насилу выбрался. После десятка напрасных попыток вспомнил, что на уроке рассказывали, как вылезать из ям зыбучего песка — не барахтаться понапрасну, не тратить силы, а ложиться и грести. Я так и поступил, и скоро уже выползал сквозь балконную дверь на безопасное место, с гордостью убедившись, что безвыходных ситуаций не бывает.
Нет у меня ни телевизора, ни балкона, зато много-много книг. В основном фантастика. Родители недовольны, говорят, что надо больше уроками заниматься, а мне в школе неинтересно. Я учусь хорошо, но мог бы еще лучше. Даже по литературе у меня "четыре", хотя учительница заявила родителям, что я перечитал "все на свете", у меня "богатый для своего возраста словарный запас", я часто "философствую" и говорю "как доктор наук". Со мной, сказала она, сложно. "Он умный, но чтобы добиться успеха в жизни, ему надо измениться".
Я потом спросил у нее, как говорят доктора наук, она поморщилась и нехотя проворчала — "длинными предложениями", а на вопрос, с какого количества слов они считаются длинными, не ответила вовсе и сказала "не забивай себе голову". Но я решил все-таки забить и поинтересовался уже у деда. Он с видом знатока взглянул на меня и ударил кулаком по столу:
— С трех.
Опять пошутил! Не с трех. Завхоз дядя Петя нередко говорит четыре, а то и пять за раз, но он не доктор наук, я узнавал.
Не люблю я школьную литературу. В том, что мы проходим на уроках, предложения как раз из трех слов, а то и меньше. Наверное те, кто составлял программу обучения, никогда не были в нашем возрасте или были в нем лет сто назад и им там не понравилось.
От того, что положено читать старшеклассникам, я тоже не в восторге. Например, "Преступление и наказание" Достоевского. Впечатляет, конечно, но почему в книге все такие сумасшедшие? И главные персонажи, и неглавные, и неглавные совсем. Мелькнет кто-то на секунду и сразу понятно, что в голове у него не все дома, кто-то вышел с топором прогуляться. Он может даже ничего не говорить, хотя на всякий случай непременно скажет, развеет сомнения окончательно.
Или я чего-то не понимаю? Вот я так и не сообразил, чем занималась Соня Мармеладова. Что за желтый билет? Столько из-за него волнений! Непонятно. У нас в шкафу тоже валяются желтые билеты — талоны на сапоги, кофе и прочее — но я ни разу не видел, чтоб мама из-за этого переживала. Видимо, в наше время люди проще к таким вещам относятся.
Может, отец правильно сказал, что сколько бы ты не прочел, кое-что останется скрытым, спрятанным, и по-настоящему мир узнаешь, только прожив в нем достаточно долго? Ну, поживем-посмотрим.
Папа умеет интересно говорить. После его слов часто думаешь — чем он мог бы заниматься, если б не работал на том заводе?
9
Обычную литературу я люблю, но спокойно. А к фантастике отношусь по-другому. Попадется мне книга, на обложке которой человек в скафандре, задумчивый такой, хотя лица не видно, а позади него — луна, неземная, огромная, в кратерах, и пока целиком не прочту, не успокоюсь. Читаю я быстро, любую книгу — за день, даже очень толстую.
Считается, что фантастика — не самый высокий жанр. Великие книги, мол, другие. Написаны они лучше, красивым языком и персонажи в них — не чета героям фантастических романов.
Но сравнивать книги — как сравнивать картины. Первая великолепно нарисована, однако на ней город, маленький, темный и сырой, как осенний двор в старых кварталах, окна светятся тускло, безнадежно, звезд нет, лишь пасмурное небо, и не выбраться отсюда, не убежать, а на второй, пусть наивной и простенькой — космос, бесконечность, путешествия и приключения…
Признаюсь, это сказано не мной, а другим человеком. Писателем, оставшимся для большинства неизвестным, и он говорил не о фантастике и остальной литературе, а о двух книгах. Но я решил чуть-чуть изменить и слова, и смысл. Потому что я думаю именно так. Даже если я неправ… то немного прав все равно.